Наследники Византии. Книга третья

Ольга Ранцова

«Наливковец бывшим не бывает» – сказал нашему герою князь Щеня. Наливковец – это пьяные разгулы и девки, это веселая жизнь одним днем.Воронцов возвращается в Москву. Он ясно понимает, кому обязан высоким званием окольничего. Василий-Гавриил подбирает верных людей; и он, Воронцов, должен служить теперь ему как верный пес за косточку. Для изгоя иной дороги нет.Не мог, не хотел… Внутри была такая пустота – напиться ли, пуститься во все тяжкие… А как же Ольга Годунова? Книга содержит нецензурную брань.

Глава 2 Луки Великие

«…возлюби Господа Бога твоего всем

сердцем твоим, и всею душою твоею,

и всею крепостию твоею, и всем

разумением твоим, и ближнего твоего,

как самого себя.

Иисус сказал ему: правильно ты отвечал

так поступай, и будешь жить.

Но он, желая оправдать себя, сказал

Иисусу: а кто мой ближний?»

Евангелие от Луки 27—29

Хорошо было, попивая малиновый квасок на гульбище Аристотелева дома, слушать рассказы о Петрарке, истории о злодеяниях папы Александра Борджиа, житие Савонаролы… Аристотель оказался велеречивым собеседником, но о чертежах великолукской крепости молчал, рявкая на Воронцова:

— Suum cuigue³. Ты есть кто? Воевода?! Чертежи не твое дело. Твое дело — песок, камень, кирпич.

Потом раздражение муроля сменялось вёдром, и он начинал толковать тысяцкому, тыкал желтыми пальцами в чертеж и сыпал словами, половины из которых Воронцов не понимал.

Промучившись так с полмесяца, Михаил решил, что ему следует ехать в Великие Луки, ибо скоро или Аристотель спустит его со своего высокого крыльца, наскучив настырными хождениями, или Щеня пришлет в Москву гонца разыскать и наказать пропавшего тысяцкого.

* * *

— Наместник Великих Лук князь Андрей Федорович Челяднин взял ныне у литовцев ратным походом город Торопец, — рассказывал тысяцкому Николка, — у него войсковых забот хватает. Завезли леса и кирпича, но Карп Сухой, муроль новгородский, так и не начал возведение крепости… За лето построил наместнику дворец.

— Дворец?!!

— Ей — ей, Михайло Семеныч, сам поглядишь — палаты царские.

— При необостроженном городе?!!

Разговору тысяцкого с Николкой угрюмо внимал и Большак. Ехали рядом. Большаку так ничего и не удалось добиться в Земском Приказе. Ответ был один: крепость не строится, значит ни денег, ни рабочих рук, ни лошадей дадено пока не будет.

Вот и Луки. Рощи вспыхнули вдали светозарным червленым светом. Река Ловать широкой сияющей дугою обогнула обгорелые валы. Город зубчато высился на бирюзовом закатном небе.

Батюшка — наместник встретил молодого тысяцкого ласково — целовал, и за стол усаживал в пустой огромной гридне своего новехонького дворца. Струганные стены гридни еще благоухали свежим деревом, расписанные травами потолки пахли краской.

Андрей Федорович называл Воронцова «медочком» и «котеночком», брал нежно за руку, говорил:

— Знаю, было посланьице мне от Данилы Васильевича. Тебе, значит, доверил. Что ж, труждайся! Господь в поспешеньице. Муроля ле привез, горобушек?

Сладкоголосый наместник щурился как кот.

— Муроль ведь есть. Карп Сухой и Джованни Ваноцци.

— Так. Так, — закивал головой Челяднин, — добрый муроль Карп. Вот, вишь, голубочек, каки хоромы мне отстроил? Руки умелые, голова! Ох!

И указывал Михаилу на искусно созижденные хоры, подволоки, двухъярусную высоту потолка.

Михаил, немного сбитый с толку масленым наместником, все же спросил, как мог тверже:

— Но почему не начали возводить крепость?! Сухой с артелью ведь был направлен на Великие Луки не дворец тебе, князь, строить.

Андрей Федорович не обиделся. Он был всем друг и брат. Дворского своего величал «Первончиком», жалел холопов, жалел Карпа Сухого, вздыхал и охал:

— Не может он! По хартьям тем фряжским не может! Тьфу! По-русски, как деды строили — ай-яй-яй! Уж бы да…

Михаил растерянно глядел на подрагивающие бруди наместника, на его слезливые глаза, и сам не мог понять, что ему делать.

— Воля государя, — сказал неуверенно.

Челяднин опять повздыхал:

— Да, да, — государев указ! Что поделать, что поделать!

— А где этот Сухой?

— Да вот, живут тут же на моем дворе всею артелью, — Андрей Федорович засуетился, — Первончик! Созови Карпа Иваныча…

— Снидают оне, — буркнул дворский «Первончик» с выей в три обхвата и бадейным пузом.

Воронцов решительно отодвинул от себя тарель с угощениями и встал из-за стола:

— Я сам схожу.

Луна уже яро закруглилась над колокольней, и было совсем темно, а ратники Воронцова так и стояли у крыльца — их никто даже в людскую не позвал, куска хлеба не дал. Михаил Семенович хмуро дернул плечом:

— Пошли.

Избенка муроля Сухого светилась огнями. И пахло изнутри хорошо — маковником и разварным горохом. На столе лежал ломтями порушенный каравай и дымился великий горшик с мясным варевом. Мужики ели. Весело стали оборачиваться на нежданных гостей. Один — верткий, рыжавый, вскочил, приглашая к столу:

— Просим нашего хлеба есть!

Михаил, сразу понял, что черный ухабистый дядька годов сорока, с большим сухим прыщом на носу и есть муроль Карп, сел на лавку напротив него; кивком головы разрешил своим ратникам отведать угощения.

— Я тысяцкий Большого полка. Прислан сюда по воле государя вести строительство здешней крепостницы.

Сухой как бы нехотя приподнялся и отвесил тысяцкому поклон.

— Невер, Умойся Грязью, Авдя с Нова Города, Жовани.

Все мастера по очереди поднимались, кланяясь новому начальнику. Воронцовские ратники дружно молотили еду.

Михаил посидел немного, дождался, когда Сухой дожует последнюю корочку, оближет ложку, смахнет крошки с бороды.

— Большак, давай чертежи.

Длинные аристотелевские свитки разложили на столе. Воронцов придвинул свечу, спросил, глядя на Сухого и на молодого кляпоносого Джованни:

— Почему до сих пор не начато строительство?

Джованни заерзал, поглядывая на Карпа Сухого к которому привык за эти месяцы, и от которого успел многому научиться.

— Тут надо начинат, гаспадин тысяцкай, с вот…

Джованни Ваноцци сказал что-то по латыни, указал на чертеж.

— Да. Основание. Мне и Аристотель так объяснял.

— Я толька подмастерья, я могу объяснит, не построит, — Джованни разводил руками.

Михаил стал показывать то, что усвоил от Аристотеля, не зная слов мурольских мудрёных, ни по-латыни, ни по-русски, называл, как понимал: «ход», «насыпь», «палки». Увлекся, и не видел ухмылок мастеров, не слышал, как сквозь зубы негромко сказал Невер: «Гляди-ко, боярское курча приехало нас учить».

Только Крап Сухой даже бровью не пошевелил, сидел молча, глядел бесстужими глазами.

Михаил час объяснял. Джованни ему поддакивал. Облизав пересохшие губы, тысяцкий, наконец, сказал, обращаясь ко всем:

— Что тут не ясного? Ежели уточнить что — я еще в Москву съезжу. Поедем вместе к Аристотелю, Карп Иваныч. Начинать надо. Завтра же!

Повисло молчание. И в тишине муроль сказал, в первый раз отверзши уста:

— Вот ты и начинай.

Будто ушатом холодной воды окатил тысяцкого.

Взъярился Михаил Семенович от такой дерзости. Приподнялся, упершись ладонями в стол:

— Не почнешь завтра работы — я тебя велю кнутом драть.

Лицо Карпа Сухого перекосила кривая ухмылка. Плевать он хотел на окрики молодого боярченка⁴. Может, тогда только и удивился, как тысяцкий повелел:

— Вяжи их. В подпол. Завтра каждому по десяти ударов кнута, ежели к утру не охолонут. Кто может заменить Карпа Сухого и начать строительство? — обратился тысяцкий к остальным мастерам.

Молчание.

— Ну что ж, добро.

Воронцовские ратники, привыкшие быстро исполнять любой наказ, повязали Сухого, Невера, Умойся Грязью, Авдю. Перепуганный Джованни забился в угол и оттуда взирал на эту неожиданную и скорую расправу. Клим Иванков открыл подпол, спустился, подсвечивая себе свечным огарком, крикнул:

— Давай!

Воронцовские ратники полягали спать в передней горнице. Блоха остался на стороже, потом его сменит Большак.

Сам Михаил Семенович занял отдельную горницу, занавешенную вотолой, где на лавке у стены лежал соломенный тюфяк, теплилась лампадка перед закопченными черными иконами. Утро вечера мудренее. Но вряд ли красноликие ранние лучи отеплят душу Сухого. Узнав о произошедшем, явится наместник, начнет квохтать.

Погорячился ты, Михаил Семенович. Муроль Сухой — это ведь не ратник из твоей тысячи, над которым ты волен в животе и смерти. Нет, никто не позволит тебе драть его кнутом.

Михаил представил себе издевательские улыбки мастеров, когда завтра их, невредимых, придется вынуть из подпола. Ум тысяцкого «ослепиша и омрачившися бурею гневной»:

— С-сука… запорю!

Михаил вскочил на ноги, намереваясь идти, собственноручно выволочь Карпа Сухого из подвала и, не дожидаясь утра, исполнить свое намерение. Увлеченный гневом, он и не заметил, что уже достал из своих вещей молитвенник и стоял на коленях перед образами. Устыдившись, Михаил вновь опустился на пол, отбил двенадцать земных поклонов, стараясь сосредоточиться на молитве, а уже потом решать, как быть с упертым муролем.

«… Господи… подвизаюсь милосердием Твоим и молюся Тебе: помози мне на всякое время, во всякой вещи, и избави мя от всякия мирские злые вещи и диавольского поспешения…»

Так или иноче завтра начнется строительство. Не дурак же вовсе Сухой этот, что бы посметь ослушаться воли царской! Нагонят рабочей силы, застучат топоры… Муроль Сухой начнет возводить крепость по-старине, как знает… А жаль… Михаил, хоть и не смыслил ничего в инженерном деле, но прекрасно знал устройство укреплений Переяславля, видел Выборг, Дрогобуж, Тверь… По задуму Аристотеля Великие Луки могли стать мощной крепостью. И вряд ли будет наказан Карп Сухой — сделал, как мог… А вот он, окольничий Воронцов…

«… о молитве не радих…» — прочел Михаил слова святого Антиоха. И снова коленопреклоненный тысяцкий обуздал себя и начал молитвословие в третий раз.

«Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! И спаси мя, и введи в Царствие Твое вечное…»

У Господа хорошо. Нет там всего этого раздолбайства земного. Помереть бы уж скорее, что ли. Погинуть на рати. Но там не ясно ведь — внидешь ли в Царствие Небесное. Заслужить его надо здесь, на земле. Заслужить незлобием, смирением, любовью к ближнему. Если так, по правде Господней, то следует идти сейчас к Сухому — не кнутом грозить, а стать навколышки, целовать путы его, и покаянно просить прощения за обиду.

Михаил даже улыбнулся, когда представил себе эту красоту. Ратники его и сами мастера подумают, что опритчился тысяцкий, в одну ночь, видно, припадок безумия его взял.

«… Ты бо еси мой Сотворитель и всякому благу Промысленник и Податель, о Тебе же все упование мое».

* * *

Веревки с рук мастеров Большак поснимал еще ночью и теперь оправдывался перед начальником:

— По нужде ходили. Так… как же в путах…

Все вместе сели за стол: и палачи и жертвы. Завтракали из одного большого чугунка гречневой кашей. Облизали деревянные ложки.

— Николка, сходи на конюшню за кнутом, — сказал тысяцкий, перекрестившись, — Далмат, Клим, ставьте посеред лавку.

— Ты что и вправду меня драть собрался? — вопросил Сухой, веря и не веря.

— А ты думал — я скоморох шутливый? — Воронцов говорил не гневно. Спокойно.

— Не поздоровится тебе за это, — висляк на носу муроля дернулся.

— Мне и так не поздоровится.

— Да пойми ты! — рассердившись на тупого тысяцкого, крикнул тогда Сухой, — Ну я так, как этот хрен намалевал — созижду! Затейно! Далее — что? Это ж начало только… А Дале что? Я тебе говорю. К Аристотелю тому за каждой крохой в Москву не наездиси. Жованька тоже… то знаю, то не знаю. Так?!

Распалившись, Карп Сухой вскочил на ноги, сыпал слюною и остатками гречихи с растрепанной бороды.

— Значит ты понял расчет Аристотелев? — спросил Воронцов.

Один темный глаз глядел на него, второй прикрывал корявый прыщ:

— Ну, ныне… понял… да. Дале что? Кто? Жованька? Кто в ответе будет, ежели что не так пойдет?

— Я.

Сухой осекся. Сел на лавку, буравя взглядом настырного тысяцкого. Нет, не похож тот был на легкостая, видно не даром и к Аристотелю ездил и чертежи эти разбирал. Упертый, злой.

— Карп Иванович, — Михаил заговорил, как мог спокойнее, — Починай строительство. Зима на носу. А там поедем вместе к Аристотелю, обсудишь с ним… — Тысяцкий пристукнул рукою по столешнице, пресекая возражения муроля, — после, ежели что, как ты говоришь, пояснением каким… я буду ездить. Джованни возьму. Сам…

Михаил хорошо все понимал. И то, что взваливает на себя дело, возможно вовсе не по силам. И то, что не чертежами он должен заниматься, а как можно лучше устроить все необходимое для строительства крепости. За двумя зайцами погонишься, как говорят… Но перед ним так явно сегодня совершилось Господне чудо! Еще вчера Сухой даже слышать ничего не хотел. Уперто кобенился всю весну и лето… А тут… Не кнута же он испугался!

«Господи! Господи! Чего убояться мне, если Ты со мною?!»

Примечания

3

Латинское выражение, восходящее к Цицерону — «каждому свое».

4

Отношение к мастерам такого уровня было особенным. Они и с боярами не считались, ибо их мастерство ценилось очень высоко. Даже в случае неудач, когда, например, рухнул начатый муролем Кривцовым Успенский собор в Кремле, мастеру не последовала никакая кара. Кривцов и дальше успешно продолжал возводить храмы