Наследники Византии. Книга третья

Ольга Ранцова

«Наливковец бывшим не бывает» – сказал нашему герою князь Щеня. Наливковец – это пьяные разгулы и девки, это веселая жизнь одним днем.Воронцов возвращается в Москву. Он ясно понимает, кому обязан высоким званием окольничего. Василий-Гавриил подбирает верных людей; и он, Воронцов, должен служить теперь ему как верный пес за косточку. Для изгоя иной дороги нет.Не мог, не хотел… Внутри была такая пустота – напиться ли, пуститься во все тяжкие… А как же Ольга Годунова? Книга содержит нецензурную брань.

Глава 13 Сестра богоизбранной царевны

«От Господа направляются шаги человека;

человеку же как узнать путь свой?»

Царь Соломон

Четвертого сентября совершился брак Великого князя Василия Иоанновича с девицей Соломонидой из рода Сабуровых. Митрополит Симон венчал молодых в Успенском соборе и «бысть радость великая, и в людях ликование».

Окольничий Михаил Семенович Воронцов присутствовал на великокняжеской свадьбе в числе иных царедворцев и был пожалован к столу.

Михаил снова приехал в Москву уже после Покрова, чтобы уточнить у Аристотеля некоторые расхождения в чертежах. Увидеть гениального мастера было сейчас не так-то просто. Чтобы Михаил делал без старых наливковских друзей…

Аристотель сильно болел. И по велению Державного мастеру отвели покои в самом царском дворце. А государев дворец — это святая святых, сюда так просто не придешь, не скажешь: «А ну, позовите-ка мне Аристотеля — фрязина».

Ветер полз по крышам кремлевских теремов. Михаил оставил коня с Никитой недалеко от храма Николы Льняного, а сам пешком пошел к кованной решетке царского дворца. Паренек из сотни Севки Юрьина провел Михаила Семеновича на задний двор, убежал и вернулся, сообщил важным шепотом:

— У государя.

— Я сожидать буду.

Наливковец пожал плечом: мол, что смогу, сделаю.

Поёжившись от пронзительного сырого ветра, Воронцов приготовился на долгое стояние, и скучающим взглядом стал смотреть, как суетливой мурашиной жизнью копошиться царское подворье. Как и в любом большом хозяйстве, здесь работали мастерские, различные службы, юрились холопы, что-то носили и сгружали с телег, распоряжались вездесущие дьяки. Вот прошли толпою иконописцы с подвязанными гайтанами волосами, с руками, измазанными въевшейся краской. Вот откуда-то с крыльца вывалился черный лупоглазый гусельник, он вел в поводу мухортого медведя, грызущего мосластую кость.

Царский деревянный дворец за собором Архангела Михаила представлял собой несколько отдельных хором, связанных между собой переходами и галереями. Особые палаты были у Царя Иоанна, особо жила царица София Фоминична с детьми, особо Великая княгиня Елена Стефановна с сыном. И у всех свой двор, свои бояре, дворские, ключники, свои службы и мастерские, свои дьяки, своя чадь.

К свадьбе для Василия Иоанновича и его молодой супруги возвели новые хоромы. Они светлели свежим деревом, с башенками, галереями, затейливой резьбой окон и дверей. У заднего крыльца для юной Соломониды была поставлена маленькая церквушка с чешуйчатыми деревянными куполами.

Михаил увидел, как из этой церквушки вышла девушка, перекрестилась, застегнула таусинный коротай. Вот обернулась, прошла чуть-чуть, сверкнув жемчужным начельником. Воронцов аж прищурился — быть не может! Ухватился руками за обочину крыльца, подался вперед. Глаза её…

— Господине! — наливковец не решился непочтительно тронуть окольничего за рукав, и стоял переминаясь, — Ждет же! Я еле его перехватил… муроля — то.

Михаил Семенович еще раз обернулся, стараясь получше разглядеть девицу.

— Господине… — уже с укором сказал служивый. Он распахнул дверь и стоял, придерживая дверное полотнище.

— Узнай… кто такая, — повелительно бросил ему Воронцов и быстрым шагом вошел во дворец.

С Аристотелем долго беседовать не пришлось. Муроль действительно был зело недужен, все время кашлял, утирал слезы, бегущие из красных воспаленных глаз. Он разъяснил Воронцову главнейшее, в чем сомневался Карп Сухой, и из-за чего, собственно, Михаил и примчался в Москву. Сказал, махнув дрожащей рукой:

— Доделает и сам теперь… Поймет.

Стороной в уме Михаила пробежала мысль, что Аристотель не жилец.

Когда Михаил Семенович вышел из царского дворца, молодой наливковец сожидал его тут же на крыльце. Сказал:

— Из Сабуровых. Родня. Зовут… забыл… как княгиню какую… что ль…

— Ольга.

— Да! Точно, — паренек с ухарской усмешечкой поглядел на окольничего, — я и где живет вызнал!

— Говори.

— В Замоскворечье, у Ильинской церкви.

* * *

А найти этот дом у Ильинской церкви оказалось без труда. Добрые люди указали, где поселились приезжие костромичи, и красных не то коней, не то верблюдов на воротах. Михаил хотел стучаться, но створа сама качнулась на верейном столбе и пропустила гостя. Воронцов спешился, привязал коня у крыльца, запер по-годному ворота.

— Эй, есть кто-нибудь! Хозяева…

Палевые листочки с кривой березы посыпались Михаилу на шапку. В сенях было темно, студено — не знаешь, куда и перекреститься. В потемнях Михаил нащупал дверную полсть, отодвинул — в горнице девка скребла пол. Стояла в раскорячку — подол крашенины подворочен, тонкая коса змейкой свешивалась на мокрые доски. Она обернулась, поднялась…

Сестра богоизбранной царевны!

Воронцов опешив от изумления забыл и поклон отвесить. У Ольги лицо тоже сразу запылало жаром, она рывком дернула подол, скрывая обнаженные ноги. Тут в сенях что-то громыхнуло, зазвенело, и голос Евдокии Годуновой раскатался длинной бранью о муже, и о Москве треклятой…

— Миша ле?! — изумилась, войдя, Евдоха.

Плат её сполз набекрень, в руках жёнка держала осколок от разбитого горшика:

— Чтоб той Москве, чтоб повыздыхали они тут усе… И тебя вон сюда сунули, как огурец в бочку. Ну, сидай, сидай, гость дорогой… Кормить нечем. Поскребушки у нас. Да накормим! Как нас нашел? Сиди… накормим.

И ушла. Ольга тоже куда-то исчезла. Михаил огляделся.

Это был дом из двух горниц, от простой избы он отличался лишь тем, что печь здесь топилась по-белому и имела грубу в задней хоромине, где спали хозяева, где хранились сундуки с добром. В первой же, большой горнице, где сидел сейчас Михаил, растянулся длинный стол о четырех копытах; к стенам были прибиты лавки; в бабьем куту у печи топорщилось рукоделье; на поставце стояло несколько глиняных тарелей и кувшинов — в общем, прельщаться нечем. Только возле кружала с мелким жемчугом Михаил увидел две большие книги, переложенные закладками-ленточками.

Евдокия Петровна принесла остатки полбенной каши, немного вареной телятины, горшик с маслом и длинный медный колупарь. Все это разом она прижимала к груди, покачивалась, и еле-еле донесла до стола.

— Хлеба! Хлеба! — закричала она вдруг, — хлеба-то забыла. Хлеб-то есть! Накормим!

Пока Евдоха бегала за хлебом, из задней горенки вышла Елена Афанасьевна. Она переоделась и была теперь в тонком кисейном сарафане, обшитом серебряной тесьмой. Волосы опрятно прибраны, уши скрыты под широким голубым бисерником. Постукивая крапошками, девушка ушла в угол за печкой, взяла кружало и стала перебирать мелкий речной жемчуг. А Евдокия Петровна кормила Михаила и рассказывала, что по зову родни Годуновы приехали в Москву к свадьбе Соломониды Сабуровой.

— Девиц своих собирали, — говорила Евдоха, — чтоб свои-то были около Соломониды. Обещали… о-о-о… Мы и дом в Костроме продали. Приехали!

Тетка Евдоха сплела руки под объемной грудью, вздохнула.

Но ни теплых мест, ни кормлений Годуновы не получили. Помытарившись в царственном граде, Афанасий Кириллович, «собачий сын» сказала Евдоха, собрался в обратную дорогу.

— Как раз и дани, корма Рождественские скоро, — поддакнул Михаил, которому стало неловко, что ему, стороннему человеку, простодушная Евдокия Петровна выкладывает семейные негоразды.

— Да, — опять вздохнула жёнка, — с первым санным обозом обещал съестного прислать. Дорога шитым полотенцем… Пусть едет. Бок о бок месяц в одних стенах… отвыкли мы от того. Поубивали бы друг друга.

Михаил постарался свести разговор на иное. Стал расспрашивать о Серафиме Назаровне, об Аверьяне и Никите, хотя уже знал от матери, что тетка Серафима оженила сыновей еще несколько лет назад, и у Аверьяна подрастал мальчик.

— У Аверьяна еще женка ничего, — сказала Евдоха, — а у Никитки злюща, что твоя Иезавель.

Годунова решительно соскребла с чугунка остатки каши, положила Михаилу на тарель последний кусочек телятины, что думала, было, приберечь им с Ольгой на утро, сказала:

— Ешь. Ты мужик — тебе надо.

* * *

Михаил вернулся в продуваемый всеми осенними ветрами дом Ивана Никитича, а на душе у него было какое-то такое чувство, будто он в детстве своем побывал. Запах годуновского жилья… ворчливый голос Евдохи…

— Что? Замытарили тебя приказные души? — дядька махнул рукою на обильно накрытый ради приезда племянника стол, — а я сожидаю тебя, сожидаю… нет и нет…

Михаилу стало неловко, но говорить Ивану Никитичу о том, что он заезжал к Годуновым, совсем не хотелось. В душе плескалось что-то теплое. Сказать об этом — потерять, рассыпать.

Пришлось сесть за стол, жевать сухую балашихинскую кашу, говорить о Луках, о недужном Аристотеле… Иван Никитич живо интересовался всеми делами Михаила, но увидел, что нынче племянник его где-то далеко. Или устал с дальней дороги, с сутолочного дня.

— Что? — Михаил очнулся, взглянул на смеющегося дядьку.

— Спать лягать пошли, говорю.

Иван Никитич кряхтя, стал подниматься и Михаил тут же кинулся, поддержал старика, и почтительно довел до изложницы.

А сам вышел на гульбище, что легким изгибом опоясывало дом. Стоял, ощущая ноздрями запах годуновского дома. Холодный ветер шевелил его кудри.

Чудно… воспоминания… детство… всегдашняя радость поездки в Кострому, беззапретная гульба с племянниками — все это как-то ворвалось в его безрадостную жизнь, осветлило душу.

Конец ознакомительного фрагмента.