Наследники Византии. Книга третья

Ольга Ранцова

Удастся ли Михаилу преодолеть себя? И нужно ли ему теперь отцово прощение? Окольничий Михаил Семенович Воронцов твердо встал на ноги. Он может сам творить свой жизненный путь. Или род, семья окажутся важнее личных амбиций? Книга содержит нецензурную брань.

Глава 9 В одиночестве

«Завистливый человек причиняет огорчения

самому себе, словно своему врагу»

Демокрит

Млея в теплом соку, гнуться верхушки деревьев. Ясно и томно трепещет птичий голк. Весна. Ольга, ловко орудуя топором, расколола еще парочку чурбачков, собрала дровишки и понесла в дом.

И дома хорошо. Тихо. Мать на торг с Нюшкой ушла, отец засиделся у дядьки Гриши. Два дня как отец явился в Кострому — два дня в доме крик и свары. Злоба и зависть прыгали и в самой Олечке, крутились бесенятами. Дядька Гриша выдал накануне замуж последнюю младшую дочь, да в какой богатый дом! Платье на невесте было красивое! Все в жемчугах и серебряном шитье… А теперь эти царские глядельщики, нагрянувшие в Кострому, переполошившие весь город. Вот и отец поэтому приехал, ходят теперь дядья взад и вперед, женки их, и у всех только и разговоров: «Антипина дочка — глаз не отвести, истинная царская невеста, а у Прова то? Да! Красавица!».

Как злили Ольгу эти разговоры! Она и сейчас мыла — мыла в мисе морковь, разросшуюся в стороны двумя хвостиками, очень похожую на расщиперившуюся девку, да и разорвала её пополам! А чего завистничать — то? По твоему же хотению мать всячески дурила, морочила головы и всем Годуновым, и Полевым, и дотянула до того, что Иван Полев, так и не обручившись, уехал на ратную службу.

Ольга достала вторую грязную морковь и бухнула её в мису. За Полева замуж выходить! Нищета подцерковная! Иным, значит, доходных да сундукастых, а мне этого… А кому-то, вишь, царской женой быть! Ольга швырнула третью морковь в воду, и грязные брызги окатили ей лицо.

Все они, Годуновы, были такие: гордецы, полагавшиеся только на свой ум; нелюдимы — сами в себе; много о себе мнили, много желали, и сами подчас не знали, чего хотят.

Олечка решила уже разреветься, но тут вошла мать, а с нею шумная тетка Серафима Назаровна. Соседка фыркала как лошадь, вздымала руки к потолку:

— Видано ли! Видано!

Вести этой поначалу и не поверили — нелепо как-то. Смерды на смердках женятся, дворяне на дворянках, а уж бояре и князья и того паче род свой блюдут: взять в жены неровню — великое бесчестье! Но глядельщики, присланные из Москвы, уже пятый день сидели на подворье у воеводы, и по указу царскому везли и везли к ним девок со всего костромского края.

— Красавиц из красавиц сыскивают! — охала тетка Серафима, — Так, гляди, наша Любка Новгородка царицей станет!

Евдоха с Серафимой Назаровной засмеялись весело, заливисто.

— Ан, была бы Любка царицей, кабы племянничек твой, Серафима, не попортил её!

И обе радостно невесть чему смеялись.

Любка Новгородка, некогда сама себя ославившая на всю округу, теперь благополучно вышла замуж, жила с мужем хорошо, двоих деток растила, и цвела нахально пышной бабьей красотой.

Елене Годуновой тоже предстояло завтра ехать пред очи царских глядельщиков.

* * *

— Византийская императрица Ирина, — зудел вечером дядька Гриша, — во годе 788 по Рождестве Христове, решивши женить своего сына Константина… девиц отбирали по росту, по размеру головы и ноги…

Ольга тоже чла в Византийских хрониках много историй о выборе невест для императоров. Так для Льва V1 «… дюжину девиц, избранных из нескольких сотен, оставили в одной из зал Магнаврского дворца. В ожидании прихода царя эти маленькие особы, очень возбужденные, пробовали отгадать, кто из них станет императорской невестой. Одна афинянка предложила сесть на пол и разуться…». Оленька живо представляла себе этот удивительный зал — палату, и себя на полу, босиком, в прекрасном наряде из парчи и шелка… Во всех этих бесконечных разговорах о смотре, о женитьбе Великого князя Василия — Гавриила, никто из родных даже слова не проронил — а если она, Ольга — Елена, станет царской невестой?! Мать вовсе спокойно собиралась завтра ехать на воеводский двор, только ворчала — время, мол, зря терять. Никто не считал Елену Годунову красавицей. Но и уродиной она не была!

* * *

Ясный пригожий месяц с язвительной насмешкой глядел на маленького скрученного человечка, покидавшего двор Афанасия Годунова. Дядька Гриша ушел, а Ольга понесла на поварню грязные тарели, не от того, что хотела матушке помочь, а просто вышла с теплым ветерком поздороваться.

Хорошо тебе, месяц! Вон какой ты красавец! Всю землю видишь… А тут от забора до забора сто шагов — просидишь так всю жизнь, света белого не знаючи. Не злись тут, не завидуй!

Перед Ольгой мысленно шествовали разные образы великих женок — умных, властных. И не все они были княжьих кровей. Будущая императрица Феофано вон и вовсе на улицах Царьграда телом своим торговала…

Ольга поставила тарели на землю — в руках тяжело держать — сама пристроилась спиною к нагретой за день солнцем стенке, засунула руки в рукава. Удивительно, что там, на старом заборе, где летом вились и медвяно пахли огурцы, когда-то сидел ОН. «Здрава буди!». Оленька улыбнулась. Тетка Серафима как-то не выдержала, обмолвилась о семейном горе, а теперь вот хвастала: «Тысяцкой ныне!». Нечастые упоминания Серафимы Назаровны о НЕМ всегда как-то пробирали Олечку щекоткой, будто изморозь по телу шла. Ей нравилось думать о НЕМ. Сын Великого боярина… знатнейшего рода Воронцовых… Эта его горделивая поступь, эта его суровая набожность… две его сильные длани… И были эти думы и сладки, и невозможны. И от того, что невозможны — еще более сладки. Никогда — никогда, ни даже в сказке, ни даже в песне не могли бы они стать мужем и женой. Скорее Волга высохнет до последней капли, чем сын Великого боярина возьмет в жены нищую дворянку. Это правдивая, жестокая жизнь, как в летописях, как в хрониках…

Скрипнула пустая кормушка. Предательницы, толстые синицы, с приходом похотливой весны улетали обратно в лес — отдаваться друг — другу, чирикать любовные песенки.

Гордость и обида, и зависть, и злоба, и уныние… и сребролюбие, желание красивых нарядов, дорогих мехов, и похоть — всё текло по сосудам Елены Годуновой, совокуплялось в её голодном сердце. И в голову толкались страшные мысли: может для того она и родилась на свет, стала умна, учёна, до сих пор и замуж не вышла… может для того и произошло все в Ипатьевском монастыре… Быть царицей! Прекрасной, могущественной… Она станет царицей! Гордый византийский обряд, когда царь, уподобившийся Богу, может своей властью вознести и очистить девицу самого захудалого происхождения, как сам Господь освящает всё, к чему прикасается. И еще обряд: снять крест с груди, положить под пятку. Она знает слова, ей кто-то нашептывает их в уши: «Отведу глаза стороною, закрою их серою пеленою…». И покажется она, Елена Годунова, завтра царским глядельщикам краше солнца ясного, нежнее зари небесной. Повезут они её в Москву, а все округ будут дивиться: как так быть может? Много девиц лучше есть…

Елена плотнее сдавила руки, сцепила пальцы до боли… Страх как всегда начинался где-то у горла — не давал дышать, врезался колючими занозами в шею. Сейчас начнет сильно болеть голова, будто в пытках опоясывают её железной холодной полосой, вставляют винт и скручивают — сильнее, сильнее, пока не треснет кожа. А по кругу несутся придворные церемонии, о которых много чла; толпы коленопреклоненного народа, золототканые наряды, царские венцы — ты бы смогла! Ты умна, ты хитра, Росией бы правила! Душу-то всего отдать… знаешь ты что о той душе? Где она у тебя? Мучает только несбыточными желаниями.

Было у неё уже такое искушение… Год назад мать сильно болела… Страх тогда взял Елену великий — остаться одной. Сразу вытолкают её дядья и отец замуж, за кого ни попадя, лишь бы с рук сбыть. И матушку так жалко было нестерпимо…

Перейти на ту сторону, сигануть с горы в тёмную пропасть… нет, не смогла.

Решись сейчас, решись… Сама всё сможешь, сама всё сделаешь…