Наследники Византии. Книга третья

Ольга Ранцова

«Наливковец бывшим не бывает» – сказал нашему герою князь Щеня. Наливковец – это пьяные разгулы и девки, это веселая жизнь одним днем.Воронцов возвращается в Москву. Он ясно понимает, кому обязан высоким званием окольничего. Василий-Гавриил подбирает верных людей; и он, Воронцов, должен служить теперь ему как верный пес за косточку. Для изгоя иной дороги нет.Не мог, не хотел… Внутри была такая пустота – напиться ли, пуститься во все тяжкие… А как же Ольга Годунова? Книга содержит нецензурную брань.

Глава 12 Строительство Великих Лук

«… Все, что может рука твоя делать, по

силам, делай; потому что в могиле, куда

ты пойдешь, нет ни работы, ни

размышления, ни знания, ни мудрости…»

Книга Екклесиаста 9,10

Еще зимою по санному пути потянулись на Великие Луки обозы. Было завезено 14 700, а потом еще 10 000 кирпича, три тысячи бочек извести, 5 000 коробов песка. А там пригнали из Москвы рабочих лошадей, да народу — не просто мужиков, от сохи оторванных, а древоделей, каменщиков, кузнецов.

— Видно Михайло Семеныц не по гостям цю зиму шатался, — с одобрением сказал Умойся Грязью своему набольшему.

Сухой на это только крякнул, потер прыщ на носу.

Карп Сухой сам в эту зиму съездил в Москву. Был с Джованни у Аристотеля.

Так и пошло — поехало, покатилось с Божьей подмогой.

Воронцов явился на Великие Луки сразу, как схлынуло половодье и дороги только — только просохли. За разоренным городищем синели леса, с неба сыпались птичьи трели, погодка стояла чалая — снег да грязь. Тут на Михаила Семеновича и посыпалось — того нет, и этого недочет. Снова он ездил в Москву, возвернулся, привез что надо, опять в Москву ездил — теребил дьяков, пришлось даже Ивана Бельского просить своим именем племянника государева потрясти тягучее приказное болото.

В помощь по денежным расходам тысяцкому был даден дьяк Приказа Большой Казны Суморок Путятин. Много лет служил Суморок у Федора Курицына в Приказе Посольском, заведовал тратами на приём и житьё послов иностранных. Место это было маленькое, незаметное, жалованья чуть. Суморок приворовывал, конечно, и завидовал лютой завистью дьякам посольским. Те — белая кость — многие из знатных обедневших родов, за свое справное посольское дело получали из рук Державного немалые деньги. Федор Курицын дьяков посольских жаловал — и те были песьи преданы ему.

Путятин, хотя и не разбирался в тонкостях межгосударственных дел, не знал иностранных языков, не читал книг мудреных, мнил себя не хуже иных, и исподтишка злобился на Курицына. И вот святые угодники помогли — случай представился — Путятин подслушал разговор Курицына с одним из дьяков о датской принцессе Елизавете, порченной девице, которую сватали за Василия — Гавриила. Путятин донес о том Траханиоту.

Вот он — момент в жизни, который стоит только найти, схватить его, не побояться, а уж дальше поедешь с ветерком. Путятин получил от Траханиота такое награждение, что смог и сыну свадьбу сыграть, и еще про запас осталось. Правда, Курицын через некоторое время попёр Суморока из Посольского Приказа, но и тут Траханиот помог — пристроил Путятина и сына его Гришу в Казну. Тут уж не зевай. На таких вот назначениях, как строительство крепостницы, — только зажиток себе и делать!

И тут тоже повезло — строительство возглавлял ни воевода бывалый, а молодой неопытный тысяцкий. Некоторое время Путятин наблюдал за начальником своим: суетится тысяцкий, во всё сам влазит, с Сухим и Джованькой какие-то все мудрёные разговоры ведет. Даже в Москву по каждой надобности сам мчится: ей Богу, молодо — зелено, смех один! И калита у тысяцкого, видать по всему, лишним серебром не отягощена вовсе! Одет скромно. Ни перстней золотых, ни цепи венецианской, ни холопов многих. Стремянной ОДИН! Щуплый да жалкий, разве такие стремянные у знатных боярчат бывают?!

В общем, хоть Суморок Путятин и не был начитал в логике Демокрита, но вывод о Воронцове сделал правильный. И, не утруждая себя дальнейшими подходцами, подал Михаилу Семеновичу роспись расходов, увеличенную без стыда в три раза. Воронцов потер лоб, и как-то весело, совсем по-юному поглядел на Путятина:

— Не многовато ли будет, дьяче?

Суморок Григорьевич очень обрадовался этой улыбке тысяцкого. Он тоже так любил, по-честному, без уверток. Делать дело, так делать, а не ходить вокруг да около лисьими тропами.

— Нет, — отвечал дьяк серьезно, чтобы сразу утишить все опасения молодого неопытного, — ты уж на меня положись. Я всё и улажу, и никто знать не будет. Главное, дуром не переть, а так… тихо…

Путятин глядел на тысяцкого успокоительно, даже немного заносчиво, с высоты многих годов приказной работы. Одна мысль дьяческая решала, чем бы еще приободрить, успокоить юного, робкого тысяцкого, а другая подсчитывала барыши.

Воронцов молча взял старое гусиное перо, потряс чернильницу и, вымарав в грамотке путятинскую сумму, поставил правильную цифру.

Дьяк зыркнул на испорченную грамоту и злость его взяла — «ишь ты, боярчонок спесивый!».

— По правде, Михаил Семенович, жить, — сказал раздраженно, — палат каменных не нажить!

— Зато у меня подушка под головой не вертится.

Вот и врага себе заимел тысяцкий!

Но строительство шло. По замыслу Аристотеля Великолукская крепость должна была образовать два кольца укреплений — собственно «крепости» — земляного вала с высоким и широким острогом, с деревянными башнями (в них проезжие ворота) на углах, опоясывающей город по обеим берегам реки Ловать, и «Детинца» — внутреннего каменного укрепления, место для которого было избрано на левом берегу Ловати, напротив острова Дятлинка.

Строительство шло. Насыпали земляной вал, вбивали в образовавшийся вокруг крепости ров могучие деревянные сваи. Уже было намечено место для двенадцати башен, и в их основании заранее, тайно, стали прокладывать ходы для внезапных вылазок и разведки. Тут и Джованни не подвел — стал для муроля Сухого правой рукой. Видно недаром он был учеником Аристотелевым.

Строительство шло. Дьяк Путятин после того разговора старался не раздражать тысяцкого, усердно исполнял работу свою и терпеливо ждал, когда молодой рубака угомонится и надоест ему, ратнику, перечитывать ночами рябящие в глазах столбцы цифр. Откуда же было знать душе приказной, что Михаил Воронцов истинный сын Семена Ивановича, неустанного радетеля, полагавшего, что добрый начальник должен самолично знать и понимать каждую мелочь во вверенном ему хозяйстве. К тому же тысяцкий, чтобы пусто ему было, быстро уразумел, что все дела решаются не тут, на самом строительстве, а в Москве — матушке. И мотался туда частенько, найдя подходы и прикормив нужных людишек в Земском, да Холопьем Приказах, да в Казне, да на Пушкарском дворе, обойдя таким простым оборотом многоумного Путятина.

* * *

Щеня нагрянул с доглядом на Великие Луки нежданно — негаданно. Явился с толпою чиноначальников, псарей и собак, въехал в обезстененный город и сразу стал орать, всем недовольный.

Сопровождавшие воеводу тысяцкие, дети боярские, приспешники и холопы заполонили наместничий двор. Вышел навстречу Щене сам князь Андрей Федорович и по своей всегдашней манере всех любить, стал звать «света ясноглазого, Данилушку Васильевича» во хоромы свои. Щеня насупился косматым лешим, забурчал:

— Где этот? Воронцов где?

Петюнечка, Зайчишка и Жданчик по слову наместника кинулись искать. А промеж тем хлебосольный наместник усадил гостей за столы, потчевал.

Но Данила Васильевич опечалил Андрея Федоровича — не отпробовал всех яств. Спешно, дожевывая куски, за Большим воеводой вскакивали сопровождавшие его.

— Ну, пойдем, поглядим, что да как, — Щеня, будто вепрь, из под косматых бровей уставился на Воронцова.

Когда подъезжали к городу, Щене показалось, что сделано очень мало. Но теперь, проходя по возведенному валу, осматривая заложенные основания башен, становилось ясно, что работа совершена большая — и всего-то за несколько месяцев!

И, главное, крепостница была иная! Щеня, опытным взглядом военоначальника оценил и аристотелевский задум с нижними стрельницами и нырами. Между двумя башнями возводили городню. Сухой стал объяснять. Кто-то из воевод сказал:

— Дак на Выборге такое было!

Воронцов шел позади всех. Поддевал носком сафьянового сапога соломинки и камушки, словно все это его не касалось.

Наконец, оглядели и место будущего Детинца, где уже был вырыт ров под основание, высились горы кирпича, и тоже вовсю кипела работа. Щеня обернулся к Сухому, и сказал с насмешкой:

— Справно дело! Видно добро вас тут Михаил Семеныч блажит. Хорошо вам при нем зело. Вот и городня растет… А мне ж ты в лицо кричал: «не могу, не знаю»! Так как он вас? В рядок раком ставит и колышком своим тычет, али по одному в горенке где тишком имеет?

Щеня был знатный сквернослов. От его соромных речей, бывало, и матерые мужики алели. Сухой — муроль плюнул от такого стыда и пошел себе прочь под громкий хохот веселого воеводы.