Адвокат’essa, или Поиски Атлантиды

Ольга Зиновьевна Муравич, 2020

Роман ОЗМуравич «Адвокат’essa или Поиски Атлантиды» привлечет читателей своей необычностью. «Если вам хотя бы раз в жизни хотелось спрятаться, исчезнуть, раствориться в пространстве от переживаний… Если хотелось, чтобы вот так, вдруг: закрыл глаза, открыл – а ничего страшного и в помине нет. Наоборот, всё удачно складывается. И тебе – хорошо, радостно, чисто, честно и легко. С самой собой и с другими людьми…» Вам нужно ОБЯЗАТЕЛЬНО прочитать этот роман. Он – о нас, о вас, об авторе. Он – для всех нас. Рассчитан на широкий круг читателей.

Глава 7

Научная работа и любовь

Следующий день был солнечным с самого утра. Торопиться некуда, и я позволила себе понежиться в кровати с книжкой. Родители с утра на работе, и никто не мешал мне в третий раз перечитывать «Жана-Кристофа» Ромена Роллана. Чтение, как обычно, дополнялось огромной кружкой сладкого чая, к которой прилагался бутерброд со сливочным маслом и толстым кружком аппетитной розовой докторской колбасы.

Закончив чтение вместе с трапезой, я занялась домашними делами. Довольно быстро все переделала, и вдруг домой пришел папа. Он был без формы, тоже в белой рубашке с короткими рукавами и тоже без галстука. Это на него вообще не было похоже. «Как сговорились», — подумала я. Оказалось, что у него с сегодняшнего дня начался отпуск, и он ходил в поликлинику оформлять санаторно-курортную карту, чтобы ехать с мамой в санаторий в Юрмалу. Папа прилег отдохнуть, а я стала собираться. Хорошо, что он уснул, не будет никаких вопросов. Хотя вопросов и так не должно быть — сессия сдана на «пятерки»! Стипендия — повышенная! Премию получила! Практику благополучно завершила! Домашние дела все сделаны! Вечер — для гулянья с девчонками. Ну, или иногда с мальчишками. Но на этот счет мой строгий папа имел твердые убеждения, которые усиленно мне внушал: «Никогда не раздавай неоплаченных векселей!» — требовал он. Мне понятно было, что имелось в виду, хотя и не очень нравилось. Папа считал, что если молодой человек приглашает куда-нибудь, вы встречаетесь, гуляете вместе, а он тебе не нравится, ничего серьезного у тебя к нему нет, то это и есть «раздача «этих самых «неоплаченных векселей».

— А как же я узнаю сразу — серьезно или несерьезно? — спрашивала я у него, — вдруг сначала несерьезно, а потом — серьезно. Вон как у Кати с Вадимом. Или одна моя приятельница-сокурсница могла сегодня с одним одноклассником встретиться, завтра пойти в кино с другим, а на третий день вообще собрать двух приятелей и отправиться есть мороженое компанией.

— Очень легкомысленно с ее стороны. Она вообще легковесная девушка, — заключал папа. На этом мои аргументы заканчивались, но не заканчивался внутренний спор с папой.

Я и так была довольно застенчива в общении с молодыми людьми, смущалась и не очень представляла, как себя вести. Зато у меня были друзья — мальчишки со двора и пара приятелей со школы. Были в приятелях и одногруппники, с которыми мы вместе рассматривали альбомы по живописи, проходили тесты на определение IQ, спорили о французских импрессионистах и итальянском неореализме в кино. Дружить мне было легко. А вот кроме дружбы — сомнительно. Либо я влюблялась и страдала на расстоянии, либо, если влюблялись в меня, стеснялась и переживала оттого, что не могу ответить взаимностью. Спустя годы выяснилось, что как раз те, кого я считала закадычными друзьями или товарищами по интеллектуальным увлечениям, и были более всех в меня влюблены. Влюблены безответно. И признаться в чувствах даже не смели, почему-то считая, что это бесполезно. И еще рассказывали: «У тебя был такой взгляд гордячки, ты так свысока смотрела, что только на расстоянии вздыхать оставалось». Вот странности отношений человеческих. «Гордячка» на самом деле была стеснительной и смущалась постоянно. Кроме того, с детства у меня было неважное зрение, лет с двух я носила очки, потом в школе сняла и ни за что не соглашалась надеть. Правда, дома меня заставляли читать только в очках, а также заниматься музыкой. Мои подруги университетские знали, что при мне не надо рассказывать «соленых» анекдотов и употреблять выражения, в которых встречается ненормативная лексика. Я краснела даже при намеке на «что-то» в разговоре. В общем, я смущаюсь и щурюсь, так как не очень хорошо вижу, а им кажется, что я гордячка и свысока смотрю. Уже во взрослой жизни, оказавшись в Москве на семинаре по бизнес-психологии у замечательного бизнес-тренера и автора книг-бестселлеров, я узнала, что это — именно самый точный аспект женщины, родившейся под знаком Овна. Она в душе всегда ребенок лет двенадцати, светлый, чистый, наивный, еще даже не представляющий, откуда дети берутся. Стеснение и смущение — ее родное состояние. Через год после семинара один поклонник пригласил меня в ресторан — «на обед»(!). Что-то стал о своих чувствах говорить. Я не знала, как реагировать, покраснела, а он воскликнул: «О, а вы и вправду смущаетесь. Боже мой, какая это редкость! И какое чудо!» Поделать с собой в таких ситуациях ничего не могла. Зато, когда дело касалось адвокатских вопросов, я становилась железной, решительной, шла вперед, пробивая любые преграды либо устраняя их дипломатическим путем, без намека на смущение. Правда, кокетство тоже иногда шло в ход. Но это были скорее «дипломатические» инструменты. Тот же московский преподаватель подчеркивал, что наивность и стеснительность присущи высшему аспекту качеств Овна только во взаимоотношениях с мужчинами…

В общем, папа отдыхал, я собралась, подкрасила и без того длинные ресницы черной тушью «Медовая» в картонной коробочке. В эту тушь нужно было поплевать немного, а потом крохотной пластмассовой кисточкой-расческой наносить на ресницы. Губы — светлой перламутровой французской помадой, привезенной в прошлом году мамой из отпуска в Крыму. Конечно, я с удовольствием накрасила бы губы красной, очень модной помадой, идеально подходящей к моим крупным красным деревянным бусам, тоже привезенным мамой. Но с красной помадой еще на втором курсе произошел инцидент, надолго сделавшей меня поклонницей нежных телесных или светло-розовых оттенков. Из поездки родителей в санаторий в Гагры зимой мама привезла себе и мне югославскую красную помаду в роскошных тюбиках. Я как раз была на каникулах после зимней сессии. Увидев такую роскошь, я тут же решила воспользоваться ею и продемонстрировать подругам, а заодно и всему миру «дары волхвов».

К зиме мне, кстати, было сшито красное пальто с черным каракулевым воротником, длинное, по последней моде. Я связала к нему чудесные шапочку и шарфик. Черные перчатки довершали это великолепие. Ну как в таком наряде без красной помады? Я старательно нанесла эту «клубнику» на свои пухлые губы — помада и вправду была клубничной на вкус — и, довольная собой, отправилась гулять с подругами. Когда мы после прогулки, румяные, смеющиеся и замерзшие, пришли к нам домой пить чай, дверь открыл папа. Он поприветствовал Агнию и Маришку, а потом повернул голову в мою сторону.

— Что это такое? — воскликнул он и повторил: — Что это?

— Ты о чем, папа, — удивилась я, так как приход домой с подругами был обычным делом и не должен был его так сильно удивить. Видно было, что папа взволнован. Я с детства привыкла, что папе нельзя волноваться, так как еще в тридцать шесть лет он перенес обширный инфаркт, и сердце у него регулярно «прихватывало». Мы с мамой очень боялись за него и старались по возможности не давать домашних поводов для волнений.

— Анна, — позвал папа маму, которая находилась в глубине квартиры и пришла на его зов, — полюбуйся на нашу красавицу-дочурку!

Я так и не могла понять, в чем дело. В это время и я, и девчонки разделись, и папа, взяв меня за плечо, подвел к зеркалу.

— Полюбуйся, полюбуйся, — предложил он мне. Я полюбовалась: длинная коса, зеленые глаза, длинные ресницы, румяные щеки и слегка порозовевший на морозе нос. «Наверное, это мой покрасневший на морозе нос его так перепугал, — решила я, — простуда и ангина время от времени у меня случались, и скорее всего он переживал, что я зачихаю». Вдруг картина прояснилась.

— Как «зад у носорога», — выпалил сей замечательный педагог, образованный и культурный человек, руководивший сотнями людей, — помада эта красная твоя! Посмотри на себя! Что ты так накрасила губы этой красной краской?! Точно, как у носорога.

Я чуть не разревелась. Это было ужасно обидно! Про себя подумала: «Где он этого носорога видел вообще, тем более его зад? И почему он решил, что носорог красит свой зад красной помадой? И как вообще можно сравнивать лицо вот с этим самым местом? Просто дурак какой-то. Точно, он настоящий дурак! И свинья еще! Сам — носорог!!!»

Этот внутренний монолог позволил мне немного расслабиться, и я начала смывать с губ «клубнику». Закончив с этим делом, намазала губы вазелином и зашла к себе в комнату, где меня ожидали девчонки. Им было известно, что родитель мой разлюбезный может иногда такой яркий образ создать, что сразу все доходит. Но тут он явно перестарался! Я слышала, как мама в гостиной увещевала его. А мы с девчонками вдруг расхохотались. Слезы, появившиеся было у меня, высохли, и я смеялась громче всех. Потом мы отправились на кухню пить чай с вареньем. Когда через некоторое время родители заглянули туда, чтобы пожелать нам приятного аппетита, я демонстративно отвернулась от отца и не отвечала на его слова. «Пусть теперь сам помучается, носорог несчастный». Видно было, человек понял, что «переборщил», и мама сказала ему что-то серьезное, поэтому он начал шутить, развлекать девчонок, расспрашивать их о чем-то. Я допила чай и вышла из кухни.

Пару дней я молчала и никак не отвечала на его попытки снова наладить со мной «дружбу». Только лет через двенадцать, когда я давно уже была замужем, родила сына и дочь и отправилась вместе с мужем в отпуск по путевке в ГДР, мне на глаза попалась в парфюмерном магазине красная помада, и я ее купила. В номере гостиницы перед зеркалом в ванной комнате накрасила губы. Очень понравилось, и я вышла к мужу, чтобы продемонстрировать приобретение. Глаза у Эдика заблестели, он притянул меня к себе и поцеловал:

— Слушай, тебе так идет этот цвет. Почему ты никогда не красила им свой чудный ротик?

«Знал бы ты мою историю о первом опыте с красной помадой, не спрашивал бы», — но это я только подумала, а вслух произнесла:

— Значит, пришло время, если тебе нравится.

— Очень, очень, — как кот замурлыкал он и, облизнувшись, снова потянулся ко мне, — ах, какая ты у меня сладкая девочка-клубничка! Давай, не пойдем сегодня гулять вечером с группой, а..?

Так барьер был преодолен. Но эту реплику папину, как и многие его другие высказывания, мы с подругами иногда вспоминаем, смеемся и повторяем каждый раз с пониманием.

Агния обычно говорит при этом:

— Конечно, он просто переживал за тебя всегда, а тут увидел эту яркость и понял, что ты будешь еще больше привлекать к себе внимание мужского населения. Ведь он и тебе, и нам всегда говорил: «Вы в первую очередь должны думать о своей безопасности!» Он, конечно, мог тогда прочитать нам целую лекцию, и мы могли бы ее вполуха выслушать и тут же забыть. А вот такое — жестко, но доходчиво, не забывается никогда. Мудр был папа твой, ничего не скажешь.

— Да и переживания его понятны, — добавляла Мариша, — к тому времени четверть века в милиции проработал, из них в уголовном розыске — пятнадцать лет. Сначала сыщиком, потом начальником — понавидался всякого! И волновался страшно за единственную дочь.

Так вот… Припудрив носик, я завершила «наведение красоты», оделась и отправилась в суд.

А. Б. обрадовался моему приходу и пошел за пишущей машинкой. Рукописные листы в картонной папке с надписью «дело», сколотые скрепкой, лежали на столе. Машинка была водружена на приставной столик, стоявший перпендикулярно к большому судейскому столу. Обычно на этом месте сидели секретарь, прокурор и с противоположной стороны адвокат, если дело слушалось не в зале, а прямо в кабинете.

Я вставила чистые листы с копиркой в каретку и начала печатать. Печатала я довольно медленно, сдвигая линейку по написанным строчкам и разбирая текст, в котором было много зачеркиваний и исправлений. В кабинете, несмотря на вечернее время, все еще было жарко. Даже открытое окно не приносило прохлады. А. Б. поставил на свой стол маленький вентилятор с тремя лопастями, направив в мою сторону, нажал кнопку включения. Вентилятор весело и одновременно торжественно загудел, как пароход — «у-у-у…». Подувший ветерок принес прохладу и облегчение, однако волосы от движения воздуха стали разлетаться. Я быстро заплела косу и продолжила работу. Стук-стук-стук — неровный ритм движения клавиш и слегка высунутый от усердия кончик языка выдавали мое старание. Петров что-то писал, я печатала.

— Может быть, чая хочешь? Я поставлю чайник? — поинтересовался он деловито.

— Нет, спасибо, чая не надо, стакан воды можно?

А. Б. налил воды из графина, стоящего на столе. Я выпила и, двигая линейку вниз по листу, продолжила печатать. Вторая страница подходила к концу, когда я заметила, что А. Б. смотрит на меня.

— Что вы смотрите так?

Он улыбнулся, слегка покраснел и сказал:

— Нет, нет, ничего, печатай.

— Вы не смотрите на меня, это отвлекает, — попросила я.

Заложив в машинку третий лист, я снова увидела, что А. Б. как-то странно глядит в мою сторону. Взгляд был непонятный. Что это значит, когда так смотрят? Стало как-то не по себе. Я смутилась, опустила глаза, замялась и попросила еще раз:

— Если вы хотите, чтобы я допечатала страницу, перестаньте на меня смотреть.

— Все, уже перестал.

Взглянул на часы, слегка хлопнул ладонью по столу и сообщил:

— Так, на сегодня работа закончена! Довольно трудиться, восемь часов.

Я подсчитала, что на печатание двух листов у меня ушло полтора часа. «Прямо черепашья скорость, — критически оценила я свои способности, но вслух ничего не сказала, — наверное, он больше не попросит меня о помощи». В этот момент до меня дошло, что я не закрепила полностью каретку пишущей машинки, поэтому лист съезжал вниз и приходилось все время поправлять листы. Краска стыда подступила к моим щекам, но сказать о своей оплошности вслух, конечно, не осмелилась.

— А вы будете проверять напечатанное? — поинтересовалась я.

— Нет, хватит уже на сегодня трудов, ты, вероятно, устала — так старалась. Главное — есть задел! Я утром приду пораньше и просмотрю с карандашом. Договорились?

Я кивнула, поднялась из-за стола и решила, что вполне успею заехать к Маринке — это две остановки на троллейбусе — и вместе с ней пойти погулять к морю. Погода была прекрасная, жара немного спала, долетавший в окно ветерок освежал. Петров закрыл кабинет на ключ, и мы подошли к входной двери. Оказалось — она закрыта кем-то из уходивших ранее.

— Сейчас открою, — произнес А. Б., поставив портфель на один из стульев, стоявших, как в кинотеатре, у стены для граждан, пришедших в суд.

Я стояла у стены рядом с дверью. Петров подошел с ключом и оказался совсем близко от меня. «Сейчас откроет, и пойду», — только успела подумать я, как А. Б. вдруг резко повернулся ко мне и, глядя в глаза, произнес:

— Я должен тебе кое-что сказать… Я хочу тебе признаться… Я попросил, чтобы ты пришла не потому, что сам не мог напечатать… а потому, что… ты мне очень нравишься! Я не должен тебе это говорить, но молчать — выше моих сил. Я не знал, что сделать, чтобы ты пришла, а тут судьба сама распорядилась. Аленушка, ты мне очень нравишься… — на одном дыхании произнес он и взял в свои ладони мою руку. Ладони были сухие, горячие, крепкие, но держал мои руки он очень бережно. Я чуть не потеряла сознание от неожиданности происходящего. Голова моя закружилась, а ноги как будто исчезли.

Когда часа через два я звонила в Маринкину дверь, от обморока меня отделяло только чудо.

— О, отлично, но где это ты запропастилась? Заходи, бабуля как раз пирожков напекла, будем чай пить. Да что с тобой, ты отчего дрожишь, и лицо… пятнами какими-то… красными, и тушь размазалась. Садись, рассказывай, в чем дело?! И почему так поздно — уже одиннадцатый час?

Мы зашли в уютную Маринкину комнату, где всегда царил идеальный порядок, все сияло и блестело — бабушка Евдокия Андреевна держала дом в образцовом виде. Марина принесла из кухни кружки, салфетки, блюдо с пирогами и банку домашнего варенья из ранеток — моего любимого. Дружба наша была столь крепкой и постоянной, что даже наши домашние знали вкусы каждой из подруг. Моя мама всегда ставила Маринке к чаю ее любимое вишневое варенье, меня у Маринки потчевали яблочным, а в доме Агнешки стол всегда был накрыт, как на праздник — ее папа чем-то таким заведовал.

— Так, — деловито обратилась ко мне подруга, — пей, ешь и рассказывай!

Я перевела дух, глотнула из кружки и… заплакала.

— Ты что, Леля, тебя кто-то обидел, что-то случилось, неприятности какие-то? — быстро перебирала варианты Маня (иногда я называла ее так).

— Нет, никто не обидел, наоборот, приятности, только я не могу от них в себя прийти.

Заботливая подруга убежала в ванную и принесла влажное полотенце.

— Протри лицо, возьми зеркало… Давай я тебе вытру тушь, а то ты на енота похожа. — Маришка крутилась вокруг меня, как ее бабушка обычно обихаживала нас.

Смытый с лица «енот», съеденный со слезами пирожок сделали свое дело: я немного успокоилась.

— Ну вот и хорошо, и замечательно, — приговаривала Маня, поглаживая меня по руке.

— Что, кто, где? — Она заглянула мне в глаза, которые снова были на мокром месте.

— Ох, Маня, даже не знаю, как и рассказать. Если бы сейчас с Марса или Венеры прилетел кто-нибудь и заговорил со мной, я бы меньше удивилась.

Я рассказала ей предысторию, начиная с Катькиного чая, и встречи перед этим с А. Б. И приступила собственно к происшедшему сегодня. Рассказ был сбивчивым, потому что события в моей жизни разделились на «до» и «после».

— Мариша, он меня целовал! Представляешь?!

— Нет, не очень. Он же… такой… серьезный, взрослый. Никогда бы даже во сне не могла представить себе такого. А что он говорил-то? Он говорил вообще что-нибудь или все ограничилось поцелуями?

— Маня, сама понимаешь, что ты спрашиваешь? Ограничился? По-моему, и это сверх всякого!!! А. Б., который минут сорок как сумасшедший говорил мне о своих чувствах, при этом целовал меня так… Знаешь, как целуются взрослые… судьи?

Маринка засмеялась:

— Нет, не пробовала, не знаю. И как невзрослые судьи целуются, я тоже не знаю.

— Понимаешь, оказывается, это может быть приятно! Целова-а-а-аться… — отчего-то тоненьким голоском пропела-проговорила я.

— А что, что говорил он тебе? — Подруга в нетерпении даже вытерла вспотевший лоб.

— Говорил? Говорил, что он старый дурак, что ему через месяц тридцать лет, а он влюбился, как мальчишка. Что все дни, пока я была на практике у него, он места себе не находил, любовался мною. Что голову потерял, что глаз отвести не может. Что придется ему круто менять свою жизнь, принимать решение. Но он знает, какой у меня строгий папа, может не отдать меня…

— Не отдать? — Голос у подруги даже пересох. — Это в каком смысле? А он что, забирать тебя намерен?

— Ой, Маня, говорил, что да! У меня голова прямо отдельно от тела летит куда-то. Маня, он мне такое говорил… Руки у него дрожат, в горле пересохло, я слушаю — вообще мало что соображаю, так это неожиданно все…

— Да уж, как гром среди ясного неба!

— Маня, мы до твоего дома пешком шли, до самого подъезда, он меня за руку держал, в другой портфель нес. А я боялась: вдруг твоя мама будет идти домой и увидит нас, в десять вечера у вашего подъезда? Она же его хорошо знает. Что я скажу? А вдруг она моим родителям скажет?

— Да ну, надо ей это! К тому же она к подруге на юбилей пошла, мы с бабулей вдвоем дома.

— А еще мысль была постоянно: вдруг меня кто с таким взрослым дяденькой увидит? Мань, ну ты же знаешь, что он женат и ребенок у него?!!

— Конечно, потому и переживаю — как же теперь это все? Это же такие взрослые вещи? Я не знаю, что и сказать… Погоди, ну расскажи, что он еще говорил тебе?

— Мы до твоего дома пешком два часа шли, а ходу минут пятнадцать, если быстрым шагом. Мань, я таких слов в жизни не то что не слышала, даже в книгах не читала… Во всяком случае, мне так кажется. Потом, ведь когда это обращено к литературному персонажу — это одно, а если такое говорят тебе — как будто меняешься сразу и улетаешь куда-то…

— Погоди, ты не улетай! Он что, и про любовь тебе говорил?

— И про любовь, и про з-а-м-у-ж-е-с-т-в-о. Понимаешь? У меня ничего в голове не укладывается!!!

— В любом случае — все это очень хорошо! Хотя бы д’Артаньяна своего из головы выбросишь!

— Какой там д’Артаньян?! Тут такое происходит, слов нет у меня…

— Жаль, что у Агнии нет дома телефона, а то бы «высвистали» ее сюда! Надо все обсудить!

— Ой, Мань, а что обсуждать — надо, наверное, на курсы какие-то мне идти — кулинарные, швейные, вязальные… вязать я умею, значит, не надо. Какие там еще есть? По этикету, сервировке… охо-хо, к семейной жизни готовиться, в общем. Я сказала ему, что мне еще два курса в университете учиться.

— Нет, ну ты посмотри! Только уехал твой д’Артаньян по распределению из города, как появился новый поклонник!

— Да какой же это поклонник, Маня?

— А кто же он?

— Ну, я даже не знаю, какое слово тут подходит.

— Давай-давай, ты же у нас знаток литературы и философии с психологией.

— Понимаешь, к себе не могу применить эту философию пока никак… Маня, а он меня в шею целовал!

— Господи милосердный! — воскликнула подруга точь-в-точь как ее бабушка и также всплеснула руками.

— Леля, это — все!

— Что — все?

— Если в шею целовал — это серьезно, значит, точно будет жениться! — Она так убежденно сказала это, что я даже засмеялась.

— А ты откуда знаешь?

— Да-да, — повторила она, — это очень взрослое дело, если в шею целуют. Я то ли читала, то ли слышала. Но это точно! Да, а еще мне моя бабуля говорила, что «если любовь — то сначала должна быть прелюдия Шульберта, а потом «трэпет». Она именно так произносила: «трэпет».

— О, господи, — тут уж и я вздохнула, — слушай, а ведь мы месяц назад на «пятерки» сдали экзамен по научному атеизму, а все повторяем: «Господи, господи…»

— Ничего, бабуля говорит, что Бог все видит и все нам прощает.

— Значит, он видит и все, что сегодня было с нами?

— Леля, я думаю, а может, он всё это и подстроил, а?

— Ну ты совсем спятила, кто подстроил? Бог? Надо ему заниматься этим, если Он вообще есть на свете. Хорошо, что не слышит нас секретарь комитета комсомола и преподаватель, который нам «отлично» поставил на экзамене.

— А он, может, про себя думает, что все не так, как в книжке..?

— Ну ладно, поздно уже, Маня, у меня голова кругом, проводи меня до троллейбуса, пожалуйста, поеду домой «не спать…»

Мы вышли, попрощавшись с бабой Дусей. Спустились к входной двери в подъезд, я показала подруге место, где мы стояли и еще целовались, вернее, он меня целовал, а я… просто была.

— Счастливая ты, Леля! — протянула Марина, когда мы оказались на улице.

Летний воздух был теплым, аромат цветов, растущих на клумбах возле ее дома, был таким сладким, что воздух хотелось съесть, как сахарную вату.

Стрекотали какие-то ночные сверчки.

Взявшись за руки, чтоб не споткнуться, мы двинулись в темноту.

— Счастливая ты! — вздохнув, повторила Марина.

— Не знаю, — неожиданно для себя сказала я и повторила задумчиво, — не знаю…

— Но он тебе нравится? — не унималась Мариша.

— Нравится. И нравится, и боюсь я, как будто в ледяную воду прыгнула, не знаю я про это совсем еще ничего… И словно передо мной открыли огромную белую дверь с золотом, за ней — яркий свет, и там… так прекрасно… но не видно ничего, не ясно, только сияющий свет.

Тут подошел мой троллейбус, и я поехала. Быстренько добежав до квартиры, тихонько открыла дверь своим ключом. Папа и мама спали, в доме было темно и тихо, а из кухни доносился запах оладушек — заботливая мама оставила для меня их на столе, прикрыв белой льняной салфеткой. Рядом в плошечке была сметана и тягучее варенье из красной смородины. «Ой, мамулечка, спасибо», — подумала я, обмакнула оладушек в сметану и варенье и, жуя на ходу, запивая холодным чаем, отправилась к себе в комнату. Тут я вспомнила, что родители скоро уезжают отдыхать в Юрмалу.

«Вот и отлично, — подумала я, — все к лучшему. А там — видно будет».

Видимо, так устала от пережитого, что организм просто выключился, и я заснула почти мгновенно.