Медные лбы. Картинки с натуры

Николай Лейкин, 1880

В очередном сборнике юмористических рассказов классика Н.◦А.◦Лейкина раскрываются типичные для того времени темы. Традиционные праздники и способы их отмечать, в том числе способы накрывать на стол за счет гостей, и угощение приютских сирот на господском празднике – конечно, о равноправном веселье не может быть и речи. Вездесущие купцы, безуспешно пытающиеся понять значение пьес, балета, цирковых представлений, принципы составления библиотеки (на вес или объем книг), архитектурные особенности городских новинок – фонтанов и мостов. Последние особенно настораживают: как бы чего не случилось, лучше поехать по льду, чем по мосту. И еще о страхах: до сих пор люди опасаются летать самолетами, а в конце XIX – начале XX века уже заранее оплакивали поднимающихся на воздушном шаре, попутчики же по железной дороге и вовсе не изменились. Так же жутковато и ночью на улицах, схожие увлекательные байки рассказывают о загранице, и настолько же похожи современные объявления о продаже на старинные – как и то, что ждет покупателей на месте. Зато радует, что отношение к труду художников медленно, но верно меняется к лучшему.

«Ошибки молодости»

Время под вечер. В трактире «Пекин», что близь Апраксина двора, сидит компания рыночников и бражничает. Стол обильно уставлен опорожненными графинчиками и пивными бутылками. На тарелках видны объедки бутербродов. Лица присутствующих красны. Идет оживленная беседа о том, что «ноне времена не те, покупатель больно дик стал, и никак ты его не взнуздаешь».

— Жиды его мысли дешевыми товарами разбили — вот он и мечется как угорелый да ищет алтынного за грош, — доказывает кто-то. — Прежде хоть съедобная часть в одних наших руках была, а ноне жид и в бакалею влез. Даже вон искусственное масло какое-то из жиру да из сальных огарков придумали и выдают его за подержанное, ну а покупателю было бы только дешево да сердито.

Один купец с подстриженной бородой сидел молча и читал афиши, но вдруг вскрикнул:

— Ребята, что черных-то кобелей набело перемывать! От жида ни крестом, ни пестом не отделаетесь, значит, и словесность эту надо бросить. В среду вот бенефис Струйской. Актриса очень чувствительная насчет игры. Сыпьте-ка на ложу в складчину, кто во что горазд. Шесть носов тут нас в сборе, вот все в литерную второго яруса с комнаткой и залезем. А с комнаткой чудесно. Можно провианту с собой захватить да в антрактах и глотать по рюмочке эту самую контрабанду. Запершись, так никто не увидит.

— А какая игра будет? — послышался вопрос.

— Уж коли у Струйской в бенефисе, то, само собой, чувствительная. Одного носового платка мало, припасай два. Старые актеры в своих ошибках молодости будут каяться.

— Врешь?!

— Читай. Видишь: «Ошибки молодости», — показал купец афишу и ткнул в нее пальцем.

— Тс! — покачал головой купец-борода клином. — И в самом деле, «Ошибки молодости». Поди ж ты, до чего ноне актер ухищряется! Не плоше жида. Душу свою для заманки публики очищать хочет. Только ведь тут, поди, настоящей очистки не жди, а так только, один туман напустят.

— В смертных-то грехах покаются, а у кого какое уголовное чувство есть, разумеется, схоронят. Хоть и театральная игра, а все-таки зачем на рогатину лезть?

В афишу заглянул купец-борода лопатой и сказал:

— Ты говоришь, старые актеры каяться будут, а тут вон и Петипа выставлен.

— Так что ж, что Петипа! Этот хоть и из молодых, да ранний. У него хоть и у молодого, а театральных-то грехов страсть сколько! Вот первый грех уж в том состоит — сколько от него дур на стену полезло. Знавал я одну лабазницу, так та, насмотревшись на него в театре, даже извращение мыслей получила. Все была Марья Тарасьевна, а тут вдруг приказала себя звать Петипа Тарасьевна и шестнадцать евонных портретов в разных видах у себя в квартире развесила. Вдова она, мужа-то не было, так и обуздать было некому. Да, раз что же: даже на векселе хотела подписаться Петипой Тарасьевной. Хорошо, что деверь узнал, ну и поучил маленько по-родственному.

— И Нильский будет в «Ошибках молодости» каяться?

— Будет. Он барона играет. Покаянная роля должна быть ох как велика!

— Ну а Бурдин?

— Этого в афише нет. Чудак-человек, каяться надо все-таки стоя, а он при его безножии стоять не может.

— Так что ж, что стоять не может? По немощам можно не только что сидя, а и лежа. Пускай бы его вынесли на носилках. Его все-таки очень интересно было бы послушать.

— Ну, уж на нет и суда нет. Вот Сазонов, должно быть, большое покаяние произведет. Он будет какого-то Сарматова играть. Полонский тоже свою душу выворотит.

— В чем Савина-то будет каяться?

— Найдется, в чем. Помнишь, у ней с сочинителем Александровым междометие на сцене вышло из-за того, чтоб в окошко прыгать? Вот в междометии и покается. Сама Струйская, я думаю, выйдет на сцену, да просто без дальних разговоров и зальется слезами, благо на этот счет она мастерица. А уж там публика догадывайся сама — в чем грешила и об чем плачет.

— А Зубов играет?

— Нет, видно, побоялся свою душу перед публикой очищать. И на разовые даже рукой махнул. Так что же, ребята, сыпьте на ложу-то, — снова обратился купец с подстриженной бородой. — Мебельщик! Раскошеливайся ты первый. По вашей торговле теперь сенокос. Прожертвуй хоть резьбу с зеркала.

— Обирай сайки с квасом! Стул буковый гнутый жертвую! — откликнулся мебельщик. — Уж куда ни шло! Ну а вы, господин фруктовщик, чем нас обрадуете?

— Полтора четверика брусники с нашего рыла получайте, — дал ответ фруктовщик.

— Что ты за святой? Брусника-то ноне почем? Дешевле пареной репы, а на ложу с угощением все надо пятнадцать рублей собрать. Прибавь хоть две пары арбузов. Стыдись сквалыжничать.

— Жирно будет. Ну да ладно, банку килек жертвую.

— Прекрасно, так и запишем. Ну а вы, «продажа волоса, пуху, полупуху и щетины купца Затыканьева», что жертвуете?

— Четыре фунта обойного волоса.

— Прибавь что-нибудь, ведь эдак не соберешь.

— Нельзя, ноне волос в цене. Да ты посмотри, какой у меня волос-то! Я посмотрю вот, чем ты сам нас обрадоваешь.

— Я? Я на театральное удовольствие всегда готов, — отвечал купец-подстриженная борода. — Ценен наш сапожный товар, ну да уж где наше не пропадало, получайте калоши кимрятской работы. Теперь за вами остановка, ваше степенство, — обратился он к усатому краснолицему купцу.

Тот почесал затылок.

— Товар-то наш такой… — сказал он. — Не знаю уж, какую ценность тебе и пожертвовать. Ну да ладно, считайте пять фунтов железных заклепок да пуд вохры. Пожалуй, небольшую малярную кисть прибавлю.

— И это доброму вору впору. Краснорядец, ты последний, вершай дело!

— Торгуем плохо, — отвечал краснорядец. — Видно, за грехи… В своих грехах надо каяться, а не на чужое покаяние смотреть. Одно уж только, чтоб от людей не отставать. Пятнадцать аршин рубашечного ситцу, так и быть, бери!

— Ну, вот и все. Вносите, господа, соответствующие деньги. Сейчас мальчишку за ложей пошлем.

Купцы взялись за бумажники. В отдалении сидел еще купец и прислушивался.

— Допустите в компанию осветительный материал, — обратился он к компании. — Госпоже Струйской полпуда керосину прожертвовал бы.

— Нет уж, тесно будет. Нас и то шестеро, — отвечал сборщик. — Придется вам кресло взять.

— Кресло! Кресло-то и десяти фунтами стеариновых свеч не угнешь. Коли ежели мы не знакомы, то позвольте рекомендоваться. У меня вот тут свечная лавка.

— Ребята, да что ж тут! Примем его. Ей-ей, и всемером в литерной-то ложе будет не тесно, — предложил кто-то, и предложение было принято.

— Теперь, господа, бенефис Струйской спрыскивать! — воскликнул сборщик. — На то она и Струйская, чтоб нам в себя струю пустить! Мальчик! Тащи сюда средственный графинчик гореусладу белого!