В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь

Николай Лейкин, 1897

Глафира Семеновна и Николай Иванович Ивановы уже в статусе бывалых путешественников отправились в Константинополь. В пути им было уже не так сложно. После цыганского царства – Венгрии – маршрут пролегал через славянские земли, и общие братские корни облегчали понимание. Однако наши соотечественники смогли отличиться – чуть не попали в криминальные новости. Глафира Семеновна метнула в сербского таможенного офицера кусок ветчины, а Николай Иванович выступил самозванцем, раздавая интервью об отсутствии самоваров в Софии и их влиянии на российско-болгарские отношения.

Фюлиопсдзалалс

Стучит, гремит поезд, проносясь по венгерским степям. Изредка мелькают деревеньки, напоминающие наши малороссийские, с мазанками из глины, окрашенными в белый цвет, но без соломенных крыш, а непременно с черепичной крышей. Еще реже попадаются усадьбы — непременно с маленьким жилым домом и громадными многочисленными хозяйственными постройками. Глафира Семеновна лежит на диване и силится заснуть. Николай Иванович, вооружившись книжкой «Переводчик с русского языка на турецкий», изучает турецкий язык. Он бормочет:

— Здравствуйте — селям алейкюм, благодарю вас — шюкюр, это дорого — пахалы дыр, что стоит — не дэер, принеси — гетир, прощайте — Аллах ысмарладык… Язык сломать можно. Где тут такие слова запомнить! — говорит он, вскидывает глаза в потолок и твердит: — Аллах ысмарладык. Аллаха-то запомнишь, а уж ысмарладых этот — никогда. Ысмарладых, ысмарладых… Ну, дальше… — заглядывает он в книжку. — «Поставь самовар». Глафира Семеновна! — восклицает он. — В Турции-то про самовар знают, значит, нам уже с чаем мучиться не придется.

Глафира Семеновна приподнялась на локти и поспешно спросила:

— А как самовар по-турецки?

— Поставь самовар — «сую кайнат», стало быть, самовар — «кайнат».

— Это действительно надо запомнить хорошенько. Кайнат, кайнат, кайнат… — три раза произнесла Глафира Семеновна и опять прилегла на подушку.

— Но есть слова и легкие, — продолжал Николай Иванович, глядя в книгу. — Вот, например, табак — «тютюн». Тютюном и у нас называют. Багаж — «уруба», деньги — «пара», деревня — «кей», гостиница — «хан», лошадь — «ат», извозчик — «арабаджи»… Вот эти слова самые нужные, и их надо как можно скорее выучить. Давай петь, — предложил он жене…

— Как петь? — удивилась та.

— Да так… Говорят, при пении всего скорее слова запоминаются.

— Да ты никак с ума сошел! В поезде петь!

— Но ведь мы потихоньку… Колеса стучат, купе заперто — никто и не услышит.

— Нет, уж петь я не буду и тебе не позволю. Я спать хочу…

— Ну, как знаешь. А вот железная дорога слово трудное по-турецки: «демиринолу».

— Я не понимаю только, чего ты спозаранку турецким словам начал учиться! Ведь мы сначала в Сербию едем, в Белграде остановимся, — проговорила Глафира Семеновна.

— А где ж у меня книжка с сербскими словами? У меня нет такой книжки. Да, наконец, братья-славяне нас и так поймут. Ты видела давеча кондуктора из славян — в лучшем виде понял. Ведь у них все слова наши, а только на какой-то особый манер. Да вот тебе… — указал он на регулятор отопления в вагоне. — Видишь надписи: «тепло… студено…» А вон вверху около газового рожка, чтобы свет убавлять и прибавлять: «свет… тма…» Неужели это не понятно? Братья-славяне поймут.

Поезд замедлил ход и остановился на станции.

— Посмотри-ка, какая это станция. Как называется? — спросила Глафира Семеновна.

Николай Иванович стал читать и запнулся:

— Сцабаце… По-венгерски это, что ли… Решительно ничего не разберешь, — отвечал он.

— Да ведь все-таки латинскими буквами-то написано.

— Латинскими, но выговорить невозможно… Сзазба…

Глафира Семеновна поднялась и сама начала читать.

Надпись гласила: «Szabadszállás».

— Сзабадсзалась, что ли! — прочла она и прибавила: — Ну язык!

— Я тебе говорю, что хуже турецкого. Цыгане… И наверное, как наши цыгане, конокрадством, ворожбой и лошадиным барышничеством занимаются, а также и насчет того, где что плохо лежит. Ты посмотри, в каких овчинных накидках стоят! А рожи-то, рожи какие! Совсем бандиты, — указал Николай Иванович на венгерских крестьян в их живописных костюмах. — Вон и бабы тут… Подол у платья чуть не до колен и сапоги мужские с высокими голенищами из несмазанной желтой кожи…

Глафира Семеновна смотрела в окно и говорила:

— Действительно, страшные… Знаешь, с одной стороны, хорошо, что мы одни в купе сидим, а с другой…

— Ты уж боишься? Ну вот… Не бойся… У меня кинжал в дорожной сумке.

— Какой у тебя кинжал! Игрушечный.

— То есть как это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что он мал, а если им направо и налево…

— Поди ты! Сам первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а ведь нам придется ночь в вагоне ночевать…

— И ночью не беспокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидеть и караулить.

— Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.

— Не засну, я тебе говорю. Вечером заварю я себе на станции крепкого чаю… Напьюсь — и чай в лучшем виде сон отгонит. Наконец, мы в вагоне не одни. В следующем купе какие-то немцы сидят. Их трое… Неужели в случае чего?..

— Да немцы ли? Может быть, такие же глазастые венгерцы?

— Немцы, немцы. Ты ведь слышала, что давеча по — немецки разговаривали.

— Нет, уж лучше днем выспаться, а ночью сидеть и не спать, — сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диван.

А поезд давно уже вышел со станции с трудно выговариваемым названием и мчался по венгерским полям. Поля направо, поля налево, изредка деревушка с церковью при одиночном зеленом куполе, изредка фруктовый сад со стволами яблонь, обмазанными известкой с глиной и белеющими на солнце.

Опять остановка. Николай Иванович заглянул в окно на станционный фасад и, увидав на фасаде надпись, сказал:

— Ну, Глаша, такое название станции, что труднее давешнего. «Фюлиопс…» — начал он читать и запнулся. — Фюлиопсдзалалс.

— Вот видишь, куда ты меня завез, — сказала супруга. — Недаром же мне не хотелось ехать в Турцию.

— Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объехать, и тогда будешь цивилизированный человек. Зато потом, когда вернемся домой, есть чем похвастать. И эти названия станций — все это нам на руку. Будем рассказывать, что по таким, мол, местностям проезжали, что и название не выговоришь. Стоит написано название станции, а настоящим манером выговорить его невозможно. Надо будет только записать.

И Николай Иванович, достав свою записную книжку, скопировал в нее находящуюся на стене станции надпись: «Fülöpszállás.

На платформе у окна вагона стоял глазастый и черный, как жук, мальчик и протягивал к стеклу бумажные тарелочки с сосисками, густо посыпанными изрубленной белой паприкой.

— Глафира Семеновна! Не съесть ли нам горячих сосисок? — предложил жене Николай Иванович. — Вот горячие сосиски продают.

— Нет-нет. Ты ешь, а я ни за что… — отвечала супруга. — Я теперь вплоть до Белграда ни на какую и станцию не выйду, чтобы пить или есть. Ничего я не могу из цыганских рук есть. Почем ты знаешь, что в этих сосисках изрублено?

— Да чему же быть-то?

— Нет-нет.

— Но чем же ты будешь питаться?

— А у нас есть сыр из Вены, ветчина, булки, апельсины.

— А я съем сосисок…

— Ешь, ешь. Ты озорник известный.

Николай Иванович постучал мальчику в окно, опустил стекло и взял у него сосисок и булку, но только что дал ему две кроны и протянул руку за сдачей, как поезд тронулся. Мальчишка перестал отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнул себя рукой в грудь и крикнул:

— Тринкгельд, тринкгельд, мусью…

Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулак.

— Каков цыганенок! Сдачи не отдал! — проговорил он, обращаясь к жене, и принялся есть сосиски.