В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь

Николай Лейкин, 1897

Глафира Семеновна и Николай Иванович Ивановы уже в статусе бывалых путешественников отправились в Константинополь. В пути им было уже не так сложно. После цыганского царства – Венгрии – маршрут пролегал через славянские земли, и общие братские корни облегчали понимание. Однако наши соотечественники смогли отличиться – чуть не попали в криминальные новости. Глафира Семеновна метнула в сербского таможенного офицера кусок ветчины, а Николай Иванович выступил самозванцем, раздавая интервью об отсутствии самоваров в Софии и их влиянии на российско-болгарские отношения.

Не быть диким человеком

Скорый поезд только что вышел из-под обширного, крытого стеклом железнодорожного двора в Будапеште и понесся на юг, к сербской границе.

В вагоне первого класса, в отдельном купе, изрядно уже засоренном спичками, окурками папирос и апельсинными корками, сидели не старый еще, довольно полный мужчина с русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, с красивым еще бюстом, но тоже уже начинающая рыхлеть и раздаваться в ширину. Мужчина одет в серую пиджачную парочку с дорожной сумкой через плечо и в черной барашковой скуфейке на голове, дама в шерстяном верблюжьего цвета платье с необычайными буфами на рукавах и в фетровой шляпке со стоячими крылышками каких-то пичужек. Они сидели одни в купе, сидели друг против друга на диванах, и оба имели на диванах по пуховой подушке в белых наволочках. По этим подушкам каждый, хоть раз побывавший за границей, сейчас бы сказал, что это русские, ибо за границей никто, кроме русских, в путешествие с пуховыми подушками не ездит. Что мужчина и дама русские, можно было догадаться и по барашковой скуфейке на голове у мужчины, и, наконец, по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятом столике у вагонного окна. Из-под крышки и из носика чайника выходили легонькие струйки пара. В Будапеште в железнодорожном буфете они только что заварили в чайнике себе чаю.

И в самом деле, мужчина и дама были русские. Это были наши старые знакомцы супруги Николай Иванович и Глафира Семеновна Ивановы, уже третий раз выехавшие за границу и на этот раз направляющиеся в Константинополь, дав себе слово посетить попутно и сербский Белград, и болгарскую Софию.

Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Иванович ковырял у себя в зубах перышком и смотрел в окно на расстилающиеся перед ним, лишенные уже снега, тщательно вспаханные и разбороненные, гладкие, как бильярд, поля с начинающими уже зеленеть полосами озимого посева. Глафира же Семеновна вынула из саквояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пуховку и пудрила свое раскрасневшееся лицо, смотрясь в зеркальце, вделанное в крышечке, и наконец произнесла:

— И зачем только ты меня этим венгерским вином поил! Лицо так и пышет с него.

— Нельзя же, матушка, быть в Венгрии и не выпить венгерского вина! — отвечал Николай Иванович. — А то дома спросит кто-нибудь — пили ли венгерское, когда через цыганское царство проезжали? И что мы ответим?! Я нарочно даже паприки этой самой поел с клобсом. Клобс, клобс… Вот у нас клобс — просто бифштексик с луковым соусом и сметаной, а здесь клобс — зраза, рубленая зраза.

— Во-первых, у нас бифштексики с луком и картофельным соусом называются не просто клобс, а шнель-клобс, — возразила Глафира Семеновна. — А во-вторых…

— Да будто это не все равно!

— Нет, не все равно… Шнель по-немецки — значит скоро, на скорую руку… А если клобс без шнель…

— Ну, уж ты любишь спорить! — махнул рукой Николай Иванович и сейчас же переменил разговор: — А все — таки в этом венгерском царстве хорошо кормят. Смотри-ка, как хорошо нас кормили на станции Будапешт! И какой шикарный ресторан. Молодцы цыгане.

— Да будто тут все цыгане? — усомнилась Глафира Семеновна.

— Венгерцы — это цыгане. Ты ведь слышала, как они разговаривают: кухар… гахач… кр… гр… тр… горлом. Точь — в-точь как наши халдеи по разным загородным вертепам. И глазищи у них с блюдечко, и лица черномазые.

— Врешь, врешь! По станциям мы много и белокурых видели.

— Так ведь и у нас в цыганских хорах есть не черномазые цыганки. Вдруг какая-нибудь родится не в мать, не в отца, а в проезжего молодца, так что с ней поделаешь! И наконец, мы еще только что въехали в цыганское царство. Погоди, чем дальше, тем все черномазее будут, — авторитетно сказал Николай Иванович, пошевелил губами и прибавил: — Однако рот так и жжет с этой паприки.

Глафира Семеновна покачала головой.

— И охота тебе есть всякую дрянь! — воскликнула она.

— Какая же это дрянь! Растение, овощ… Не сидеть же повсюду, как ты, только на бульоне да на бифштексе. Я поехал путешествовать, образование себе сделать, чтобы не быть диким человеком и все знать. Нарочно в незнакомые государства и едем, чтобы со всеми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы в Венгрии — и что есть венгерского, то и подавай.

— Однако фишзупе потребовал в буфете, а сам не ел.

— А все-таки попробовал. Попробовал и знаю, что ихний фишзупе — дрянь. Фишзупе — рыбный суп. Я и думал, что это что-нибудь вроде нашей ухи или селянки, потому у венгерцев большая река Дунай под боком, так думал, что и рыбы всякой много, ан выходит совсем напротив. По-моему, этот суп из сельдяных голов, а то так из рыбьих голов и хвостов. У меня в тарелке какие-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… — вспоминал Николай Иванович, поморщился и, достав из угла на диване стакан, стал наливать себе в него из чайника чаю.

— Бр… — издала звук губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила: — Погоди… накормят тебя еще каким-нибудь крокодилом, ежели будешь спрашивать разные блюда.

— Ну и что ж?.. Очень рад буду. По крайности, в Петербурге всем буду рассказывать, что крокодила ел. И все будут знать, что я такой образованный человек без предрассудков, что даже до крокодила в еде дошел.

— Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! — замахала руками Глафира Семеновна. — Не могу я даже слушать… Претит…

— Черепаху же в Марселе ел, когда третьего года из Парижа в Ниццу ездили, лягушку под белым соусом в Сан — Ремо ел. При тебе же ел.

— Брось, тебе говорят!

— Ракушку в Венеции проглотил из розовой раковинки, — хвастался Николай Иванович.

— Если ты не замолчишь, я уйду в уборную и там буду сидеть! Не могу я слышать такие мерзости.

Николай Иванович умолк и прихлебывал чай из стакана. Глафира Семеновна продолжала:

— И наконец, если ты ел такую гадость, то потому, что был всякий раз пьян, а будь ты трезв, ни за что бы тебя на это не хватило.

— В Венеции-то я был пьян?! — воскликнул Николай Иванович и поперхнулся чаем. — В Сан-Ремо — да… Когда я в Сан-Ремо лягушку ел — я был пьян. А в Венеции…

Глафира Семеновна вскочила с дивана:

— Николай Иваныч, я ухожу в уборную! Если ты еще раз упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!

— Ну молчу, молчу. Садись, — сказал Николай Иванович, поставил пустой стакан на столик и стал закуривать папироску.

— Брр… — еще раз содрогнулась плечами Глафира Семеновна, села, взяла апельсин и стала очищать его от кожи. — Хоть апельсином заесть, что ли, — прибавила она и продолжала: — И я тебе больше скажу. Ты вот упрекаешь меня, что я за границей в ресторанах ничего не ем, кроме бульона и бифштекса… А когда мы к туркам приедем, то я и бифштекса с бульоном есть не буду.

— То есть как это? Отчего? — удивился Николай Иванович.

— Очень просто. Оттого, что турки магометане, лошадей едят и могут мне бифштекс из лошадиного мяса изжарить, да и бульон у них может быть из лошадятины.

— Фю-фю! Вот тебе и здравствуй! Так чем же ты будешь в турецкой земле питаться? Ведь уж у турок ветчины не найдешь. Она им прямо по их вере запрещена.

— Вегетарианкой сделаюсь. Буду есть макароны, овощи — горошек, бобы, картофель. Хлебом с чаем буду питаться.

— Да что ты, матушка! — проговорил Николай Иванович. — Ведь мы в Константинополе остановимся в какой-нибудь европейской гостинице. Петр Петрович был в Константинополе и рассказывал, что там есть отличные гостиницы, которые французы держат.

— Гостиницы-то, может быть, и держат французы, да повара-то турки… Нет, нет, я уж это так решила.

— Да неужели ты лошадиного мяса от бычьего не отличишь!

— Однако ведь его все-таки надо в рот взять, пожевать… Тьфу! Нет, нет, это уж я так решила, и ты меня от этого не отговоришь, — твердо сказала Глафира Семеновна.

— Ну путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, — предложил Николай Иванович.

— Ты? Да ты нарочно постараешься меня накормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорник.

— Вот невероятная-то женщина! Чем же это я доказал, что я озорник?

— Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперек.

Николай Иванович развел руками и обидчиво поклонился жене.

— Изучены насквозь. Помню я, как вы в Неаполе радовались, когда я за табльдотом съела по ошибке муль — этих проклятых улиток, приняв их за сморчки, — кивнула ему жена. — Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако сниму-ка я с себя корсет да прилягу, — прибавила она. — Кондуктору дан гульден в Вене, чтобы никого к нам не пускал в купе, стало быть, нечего мне навытяжке-то быть.

— Да конечно же сними этот свой хомут и все подпруги, — поддакнул Николай Иванович. — Не перед кем здесь кокетничать.

— Да ведь все думается, что не ворвался бы кто-нибудь.

— Нет, нет. Уж ежели взял гульден, то никого не впустит. И наконец, до сих же пор он держал свое слово и никого не впустил к нам.

Глафира Семеновна расстегнула лиф и сняла с себя корсет, положив его под подушку. Но только что она улеглась на диване, как дверь из коридора отворилась и показался в купе кондуктор со щипцами.

— Ich habe die Ehre… — произнес он приветствие. — Ihre Fahrkarten, mein Herr…

Николай Иванович взглянул на него и проговорил:

— Глаша! Да ведь кондуктор-то новый! Не тот уж кондуктор.

— Нови, нови… — улыбнулся кондуктор, простригая билеты.

— Говорите по-русски? — радостно спросил его Николай Иванович.

— Мало, господине.

— Брат-славянин?

— Славяне, господине, — поклонился кондуктор и проговорил по-немецки: — Может быть, русские господа хотят, чтобы они одни были в купе?

В пояснение своих слов он показал супругам свои два пальца.

— Да, да… — кивнул ему Николай Иванович. — Их гебе… Глаша! Придется и этому дать, а то он пассажиров в наше купе напустит. Тот кондуктор, подлец, в Будапеште остался.

— Конечно же дай… Нам ночь ночевать в вагоне, — послышалось от Глафиры Семеновны. — Но не давай сейчас, а потом, иначе и этот спрыгнет на какой-нибудь станции и придется третьему давать.

— Я дам гульден!.. Их гебе гульден, но потом… — сказал Николай Иванович.

— Нахер… Нахер… — прибавила Глафира Семеновна.

Кондуктор, очевидно, не верил, бормотал что-то по-немецки, по-славянски, улыбался и держал руку пригоршней.

— Не верит. Ах, брат-славянин! За кого же ты нас считаешь! А мы вас еще освобождали! Ну ладно, ладно. Вот тебе полгульдена. А остальные потом, в Белграде… Мы в Белград теперь едем, — говорил ему Николай Иванович, достал из кошелька мелочь и подал ему.

Кондуктор подбросил на ладони мелочь и развел руками.

— Мало, господине… Молим една гульден, — произнес он.

— Да дай ты ему гульден! Пусть провалится. Должны же мы на ночь покой себе иметь! — прикрикнула Глафира Семеновна на мужа.

Николай Иванович сгреб с ладони кондуктора мелочь, подал ему гульден и сказал:

— На, подавись, братушка…

Кондуктор поклонился и, запирая дверь в купе, проговорил:

— С Богом, господине.