Гамаюн – птица сиреневых небес

Лора Олеева, 2022

Когда черная беда раскрыла над тобой свои крылья, когда мир грозит несчастьем и логика отказывается принимать окружающие тебя странности, торопись!Торопись! Беги, девочка, беги! Не жди, что завтра будет лучше, завтра может уже не наступить. Ты думаешь, что тебе никто не поверит? Тогда отыщи того, кому тоже не верят. Найди телефон гадалки, наберись смелости и перешагни через ее порог.Может, это твой единственный шанс узнать горькую правду. Единственный способ вырваться из силков темной судьбы. Единственная возможность понять, о чем так плачет под твоими окнами вещий Гамаюн.В книге есть:#забавная невезучая главная героиня с паранормальными способностями#страшное проклятие, преследующее семью#таинственный убийца

ГЛАВА 10. Ксандра. Роковой запах

Умение считывать людей, разумеется, срабатывало не всегда одинаково и в полной мере: иногда я чувствовала сильнее, иногда слабее. Но все же это умение помогало мне выбирать друзей, сторониться неприятных людей и чувствовать ложь и притворство. Я знала, что сосед по парте Антоха добрый и даже наивный парень, несмотря на его задиристость и хамоватость. Знала, что глазная врачиха в детской поликлинике ненавидит и своих коллег, и своих пациентов: ее аура горела гневным темно-лиловым цветом, выплескивающим порой на поверхность венозно-бардовые всполохи. Я знала, что соседка тетя Вера веселый и милый человек, аура которого всегда пахнет яблоками и карамелью. А вот сосед с первого этажа неприятный человек, от которого исходят жаркие сухие волны злости и зависти.

Особенно гадким для меня было ощущение ауры другого нашего соседа, вернее жителя соседней пятиэтажки, высокого худощавого мужчины, которого во дворе называли дядей Борей.

Дядя Боря имел располагающую к нему внешность, фигуру подтянутую и манеры самые подкупающие. В выходные, а иногда и в будни его можно было увидеть во дворе, где он в спортивном костюме отжимался от земли или подтягивался на единственном турнике, стоящем рядом с детской площадкой. Дядя Боря всегда был безукоризненно вежлив с соседками, которые дарили ему ответные улыбки, с удовольствием помогал ребятам накачать спущенное колесо велосипеда, порой угощал ребятню на площадке конфетами или другим — пусть недорогим, но для некоторых детей все же редким — лакомством.

Одна я не любила и избегала его угощений. Если я и брала подарок под давлением подруг, то старалась не касаться руки дяди Бори, но, выхватив конфету, поскорее отходила подальше, зажимая ненавистный леденец в потной ладошке, и потом тайком выбрасывала его или отдавала кому-нибудь другому.

В тот серый сентябрьский день я возвращалась из школы чуть позже обычного. Школьный год еще только начался, а настроение уже было донельзя гадким.

Сегодня Татьяна Николаевна вызвала меня к доске и отчитала перед всем классом за то, что весной я не сдала учебник по естествознанию.

— Гладышева, потерянный учебник ты должна компенсировать школьной библиотеке. Передай родителям, чтобы они связались с библиотекарем.

— Татьяна Николаевна, я сдавала этот учебник вместе с другими, — только и смогла пролепетать я, уже чувствуя, как губы начинают предательски дрожать, и размышляя с ужасом, чем может мне грозить страшное слово «компенсировать».

— И где же он тогда? — презрительно поджала ярко-красные губы учительница. — Все учебники лежали летом в классе, я понесла их в августе в библиотеку, но твоего учебника там не было.

— Я же вам их в мае принесла, — почти шепотом попыталась отстоять свою версию я.

— Ты из меня дуру-то не делай, Гладышева. И врать некрасиво. Садись, и чтобы родители немедленно связались с библиотекой.

Я не нашла, что ответить, и пошла на свое место под перекрестным огнем насмешливых, сочувственных, ехидных, зловредных или просто равнодушных глаз.

Я понимала, что доказать свою правоту не смогу. Что будет значить мое слово — слово бесправного ребенка, когда в противовес ему будет слово учителя? И родители заступаться за меня не будут. Мать, услышав, непременно надает мне пощечин. А если впадет в истерику, то будет рвать мои рисунки, ломать поделки или еще каким-нибудь жестоким образом вымещать на безвинных вещах свою злость.

Я шла домой, как на плаху, не надеясь ни на жалость, ни на милосердие. Путь мой пролегал, как обычно, по задам больницы, потом через сквер, через заброшенные ржавые рельсы узкоколейки, а потом мимо магазина и через полупустые гаражи. Возвращаться домой страшно не хотелось, я оттягивала миг казни как могла до последнего и направила заплетающийся шаг к родным пенатам только тогда, когда осознала, что своим опозданием еще больше усугублю ситуацию и увеличу амплитуду материнского гнева.

Я почувствовала это, когда дошла до середины гаражей. Чувство было подобно удару в грудь, так что я резко остановилась. Все тело закололо иголками, дыхание сбилось, а по спине пробежала дрожь. Я никогда не испытывала такого раньше. Ощущение было таким пугающим, что мне захотелось сразу же убежать с этого места. Но одновременно проснулось и подняло голову другое чувство, властно приказавшее остаться и узнать, в чем дело.

Я робко оглянулась по сторонам. Гаражи — жалкое наследие ушедшей в небытие советской эпохи — пустовали в это время. Часть боксов с проржавевшим металлом была давно заброшена: перед вросшими в землю воротами был навален мусор и рос нетронутый бурьян. Часть превратилась в свалку неважных и ненужных вещей, которые рука хозяина, дрогнув, не донесла до помойки, и эти боксы посещали по редким календарным датам ностальгии по барахлу. Автовладельцев тоже сейчас не было по той простой причине, что рабочий день был в разгаре.

Я посмотрела на ржаво-коричневый бокс в паре шагов от меня по правую сторону. Раньше этот бокс был заперт, но сейчас трава перед входом была затоптана, замок на двери отсутствовал, а между дверью и гаражом чернела узенькая кривая щелочка.

Я замерла, прислушиваясь. Вокруг было тихо, и только ветер шевелил пакетами мусора, громоздящимися в контейнере. Жизнь города проходила вдалеке от этих гаражей, которые я и другие ребята использовали в качестве кратчайшего пути от школы до дома, и прохожих здесь обычно было мало.

Тогда я осторожно сделала шаг к боксу. Остановилась. Сердце билось уже не в груди, а где-то в горле, вызывая удушье. Еще шаг. Теперь я была рядом с боксом.

Кривая трещина зияла стылой жутью. Из нее исходили неведомые мне доселе волны чего-то черного, вязкого, и оно временами взрывалось зелеными ядовитыми брызгами, отдающимися в сердце. Я протянула руку к двери и медленно потянула холодный, истончившийся от ржавчины металл на себя.

Дверь, скуля, подалась, и черный провал стал шире. Внутри по-прежнему царила абсолютная тишина, доводящая меня до спазмов в желудке. Тогда я толкнула дверь пошире, впуская лучи скупого осеннего солнца, и замерла.

Увиденное вонзилось в меня и ударило обухом по голове, заставив глаза вспыхнуть кровавым туманом, а ноги подкоситься. Я рухнула на ватные колени и стала отползать от бокса, наступая на подол юбки и пугаясь от этого еще больше.

Через пару секунд я уже неслась по знакомой дороге домой, не видя ничего и желая только одного — забраться, как улитка, в спасительную раковину квартиры.

Когда я ворвалась домой — измазанная слезами, соплями и с пятнами грязи на лице, — мать сидела перед телевизором. Она смотрела свой любимый сериал и чистила картошку к ужину. Увидев меня, она неодобрительно сверкнула глазами — первый признак надвигающейся взбучки. Но мне было все равно.

— Мама! — завыла я. — Мама! Мамочка!

— Что случилось? — спросила мать и брезгливо отстранила меня, бросившуюся к ней на шею.

— Там! Там! — зубы стучали, не давая выговорить страшную информацию.

— Да что такое? — мать начала заводиться. — Нормально, как человек, можешь сказать? Что ты мямлишь?!

— Там… Там… Настю убили.

— Что-о-о? — мать уронила картофелину в кастрюлю, вызвав этим небольшой фонтанчик грязной воды, и грозно воззрилась на меня. — Что ты мелешь, дурища? Кого убили?

— Настю-ю-ю, — провыла я, и слезы хлынули потоком.

— Где?

— Там. В гаража-а-ах… А-а-а! Я видела-а-а-а… А-а-а!

— Кого ты там видела?

— Настю-ю-ю. Она там ме-е-е-ертвая лежит. И кро-о-овь…

Попытав меня еще немного с пристрастием, мать поколебалась, но все же позвонила в полицию.

— На! Говори! — швырнула она мне трубку. — Сама объясни толком, что ты видела!

Я испуганно взяла телефон и в течение нескольких минут объясняла незнакомому мужчине, что я видела и где, постоянно срываясь на плач, путаясь в адресе и давая ненужные подробности.

–…А портфель в углу валяется. У-у-у… И гольфы все в крови… У-у-у. Да, знаю ее. Это Настя из первого подъезда. Я ее куртку узнала-а-а… У-у-у… Нет, не подходила. Нет, она мертвая. Совсем мертвая-а-а… У-у-у… Приезжайте пожалуйста-а-а…

Дежурный принял вызов и велел нам сидеть дома. Время, пока мы ждали полицию, не было потрачено зря: мать спешно переодевалась и одновременно с чувством орала на меня. Она допытываясь, какого черта я потащилась в гаражи, и объясняла популярно, что таких безмозглых дур, которые шляются по разным гаражам, чердакам и подвалам, там и следует убивать, и странно, что я, идиотка, еще жива, но если я буду продолжать таскаться куда не следует, то вселенная исправит это досадное упущение…

Но я не слышала ее криков, потому все это заслонял недавний ужас, вморозившийся в память траурным негативом снимка: скорчившаяся на бетонном полу жалкая фигурка с нелепо распяленными руками, выпученными навеки глазами и растрепавшимися волосами. И кровь, кровь везде. А также удушающие волны, исходящие от того места, — смерть, ужас умирающей Насти, ее отчаянье, ее страдания. Они больно ударили по моей оголенной страшным предчувствием душе, и этим воспоминаниям не дано было отныне стереться. А кроме прочего я почувствовала в гараже присутствие еще одного человека. От остатков его ауры тоже исходили отчетливые флюиды: с металлическим привкусом, доводящие меня до рвоты и головокружения.

Полицейские приехали быстро и, не тратя лишних слов, послушно потопали за мной и матерью в гаражи.

— Вон там, — издали шепотом показала я на открытую дверь.

— Стойте здесь! — строго приказал немолодой мужчина в форме и пошел с напарником к боксу. Я хотела ему ответить, что никакая сила в мире не заставит меня сейчас сдвинуться ближе к тому месту хоть на миллиметр, но только молча кивнула головой.

Заглянув в бокс, полицейские пару раз в сердцах упомянули чью-то мать и стали названивать по телефонам, вызывая на подмогу коллег из убойного отдела, криминалистов, труповозку и других причастных к этому действу лиц. Мне и маме было приказано остаться на месте, что мы и сделали.

Я слушала, как полицейские переговаривались, жаловались на то, что такое убийство видят в первый раз, что свидетелей, судя по всему, нет, что если не найдут совпадения образцов по ДНК в базе данных, то пиши пропало: будет глухарь.

— Дяденька, а убийцу найдут? — с надеждой спросила я, когда пожилой полицейский записал мои показания и велел идти домой.

— Конечно, найдем, девочка, — уверенно кивнул головой мужчина, но я почувствовала, что он врет.

Его аура источала насыщенно серый цвет, в котором мешались разные чувства: гнев, усталость от работы и жизни, грусть и обреченность.

— Идите домой, — сказал полицейский и закрыл папку.

— А вы мне не дадите?.. — вдруг всколыхнулось в моей отупевшей от переживаний и чувств голове воспоминание из фильма: полицейский протягивает визитку и бодро говорит: «Если что вспомните, звоните!»

— Что дам?

— Ваш номер телефона. Вдруг я что-нибудь вспомню, — подавленно закончила я и сникла под недовольным взглядом матери и удивленным полицейского.

— А, конечно, — легко согласился тот, написал на клочке бумаги свой номер телефона, имя и протянул мне.

— Возьми. На всякий случай. Зовут меня Вадим Михайлович.

Я тут же спрятала бумажку в карман понадежнее и дала матери увести себя домой.

Я думала об этом целую ночь, которую провела в полусонном-полусознательном состоянии. В короткометражных ночных видениях я пыталась выкарабкаться из какой-то ямы, куда-то ползла, срывая ногти и царапая руки о камни, пока не оказалась около небольшого бочажка, полного затхлой черной воды. Как зачарованная, смотрела я на воду, чувствуя заходящимся в бешеном ритме сердцем, что сейчас произойдет что-то страшное. И когда гладь воды подернулась от встающего из глубин нечто, я страшно закричала и перепугала всю семью. Разбуженная мать поворчала, но в виде исключения разрешила перелечь к ней в постель, где я и провела остаток ночи, прижимаясь к родному телу, обливаясь холодным потом и до рези в глазах вглядываясь в мучительно медленно сереющее окно.

Я думала об этом целый день, стараясь не выдать свою излишнюю осведомленность о трагедии, но настороженно прислушиваясь к перешептываниям взрослых и разговорам одноклассников. Город бурлил слухами и пересудами, тут и там раздавались гневные причитания женщин и проклятия мужчин. Однако во всем этом разноголосом хоре не прозвучало ни единого намека на то, что полиция близка к поимке человека, совершившего злодеяние.

На четвертый день я решилась. Придуманная мною ложь была тщательно подвергнута всестороннему испытанию на прочность и наконец обрела твердость кристалла. Открыться матери я решилась бы только в горячечном бреду, поэтому пришлось прибегнуть к помощи одноклассника.

Сосед по парте Антон был на перемене загнан в угол, где я вкратце шепотом доверительно поведала ему о своем затруднении, предварительно взяв клятву молчать и никому не рассказывать. Антон округлившимися глазами посмотрел на меня и безропотно протянул телефон, ради которого собственно и был мобилизован в ряды отряда по противодействию преступности.

Скрывшись от любопытных взглядов под лестницей и строго-настрого приказав Антону стоять на страже моей приватности, я постаралась укрыться от школьного гвалта под курткой. Потом набрала дрожащими пальцами номер телефона, коряво написанный на смятой бумажке. Каждый гудок в трубке отзывался в сердце, заставляя кровь новым рывком устремляться по венам. Но вот трубку взяли, и, услышав на том конце знакомый усталый голос, я испытала облегчение человека, который смог, балансируя, донести до конца комнаты стопку хрупких стаканов и тарелок.

— Вадим Михайлович, это я, Ксюша. То есть Ксения Гладышева, — голос сорвался и дал слабину. Я испугалась, что мужчина не помнит меня и мне придется объяснять ему, откуда у меня его номер телефона, но полицейский опередил меня.

— Я помню, девочка. Что у тебя случилось?

— Вы нашли преступника? Ну того, который сделал это с Настей? — произнести слово «убил» было страшно, к тому же короткое и емкое слово не могло вместить весь размах крыл ужаса, который я испытала, увидев дело рук неизвестного палача.

— Нет, деточка, пока нет. Но ты не волнуйся, мы обязательно его найдем…

— Я не поэтому звоню, — торопливо перебила я мужчину, боясь, что он не даст мне сказать самое главное, и просто отобьет мой звонок, закончив говорить привычную фразу.

— А зачем же?

— Понимаете, я вспомнила очень важное. Очень важное, — этими повторениями я словно пыталась заразить собеседника своим жаром. — И мне надо с вами поговорить. Это не пустяки. Это очень важно, — продолжала я повторять, как попугай, заготовленную фразу в надежде на отклик.

— Хорошо. Я приеду. Когда ты будешь дома?

— Ой нет! Только не домой.

— А куда?

— Вы можете подъехать к школе? Я заканчиваю в 13.20.

— Хорошо. Буду ждать тебя около входа в школу.

— Спасибо.

Телефон выскользнул из потных рук и вернулся к своему законному владельцу. В глазах Антона стоял невысказанный вопрос.

— Он приедет, — кивнула я головой, и Антон поднял вверх большой палец.

Я увидела Вадима Михайловича сразу же, как только вышла из школы. В своей синей ветровке и джинсах он ничем не выделялся из толпы встречающих первоклашек родителей, но в отличие от них его лицо не озарилось радостью встречи, а скорее стало более сосредоточенным.

— Вадим Михайлович! Это я, Ксюша, — снова повторила я ту же фразу, робко подходя к мужчине, и махнула Антону, чтобы он не ждал и уходил домой.

Друг послушно кивнул и пошел, ежесекундно оглядываясь.

— Где у вас тут можно присесть и спокойно поговорить? — спросил мужчина.

— Давайте за школой. Там скамейки есть.

И я, волнуясь, повела Вадима Михайловича за собой. Мы уселись на облезлую скамейку за кустами боярышника, и я сбивчиво и путано поведала полицейскому свою домашнюю заготовку. Дома мне казалось, что моя ложь будет отскакивать от зубов, а голос звенеть колокольчиком, но не тут-то было: в колокольной толще были скрытые от глаз тайные раковины, поэтому он звучал надтреснуто и фальшиво. Я мучилась, краснела и бледнела, однако упрямо продолжала идти по намеченному пути. К счастью, мое волнение и сбивчивость в конечном итоге пошли мне на пользу, поскольку Вадим Михайлович принял их за волнение искренности. Он достал блокнот и стал делать пометки, уточняя еще раз детали.

— Так ты говоришь, что видела, как он из гаража выходил?

— Да. Я за углом присела, чтобы гольф подтянуть. Он меня и не заметил. Оглянулся по сторонам, дверь притворил и быстро пошел.

— А ты уверена, что узнала его?

— Конечно. Там близко было. Можете сами проверить.

— А почему сразу не сказала?

— Испугалась я. И растерялась. Но это точно он был.

— Ну хорошо. Я проверю все.

— Вы только маме не говорите, пожалуйста. Заругает.

— Хорошо.

Дядю Борю взяли через двое суток. Весь двор наблюдал, как его посадили в машину и увезли в полицию. Соседки возмущенно обсуждали, как можно было вообще подумать на такого милого человека. Такой, дескать, безобидный и добрый человек. С ребятишками возился, угощал постоянно. Видимо, эти полицейские совсем отчаялись найти настоящего преступника, вот и взяли первого попавшегося невинного человека. А убийца уже давно за тридевять земель от нашего города.

Однако вскоре страшная правда прогремела во всеуслышание: образцы ДНК, оставшиеся на теле девочки, совпали с образцами дяди Бори, в его квартире нашли какие-то вещи Насти, измазанные в крови, и вина мужчины была неоспоримо доказана. И тут же двор взорвался в крике искреннего возмущения противоположного свойства. Дескать, всегда Бориса подозревали в нехорошем: и рядом с детской площадкой специально, мол, терся, чтобы за девчонками подглядывать, и конфетами подманивал, и вообще взгляд у него был подозрительный, да и не женат — короче, полный набор признаков маньяка.

Престарелая мать дяди Бори долго не хотела верить, что ее замечательного сына обвиняют в таком ужасном преступлении, но когда осознала чудовищную правду, попала в больницу с инфарктом, после которого еле оправилась и уехала куда-то из города. Их брошенная квартира зазияла выбитыми стеклами, а дверь всю измазали граффити. Кажется, жилье потом долго продавали, пытаясь копеечной ценой завлечь не особо брезгливого покупателя.

Я умолила Вадима Михайловича не выдавать меня и не говорить никому, что это я навела полицию на убийцу, которого без моей помощи вряд ли когда-нибудь смогли бы вычислить. Мне не хотелось привлекать к себе лишнего внимания, даже вообще говорить на эту тему мне было неприятно. К тому же обман, на который я пошла, все еще тянул за подол мою совесть.

Но разве могла я сказать Вадиму Михайловичу настоящую правду? Разве поверил бы мне взрослый человек, полицейский, если бы я призналась, что никакого дяди Бори я у гаража не видела. Зато сразу же, как только приоткрыла гараж, почувствовала на месте убийства присутствие знакомой ауры — этот мерзкий, с металлическим привкусом запах, запах беды и кровожадного вожделения. Запах, который я так хорошо помнила и который всегда вызывал во мне тошноту и ужас. Этот подспудно ожидавший своего подтверждения ужас давно валялся в дальнем ящике моего сознания недописанным листком, и только теперь был окончательно завершен и увенчан оттиском кровавого штампа.