Межи мои. Воспоминания Елены Шанявской

И. Л. Толкачева

Воспоминания Елены Шанявской (1896—1983), племянницы известного русского писателя Ивана Алексеевича Новикова, посвящены последним обитателям усадьбы Ильково (Мценского уезда): сестре писателя Елизавете, ее мужу – польскому дворянину Альберту Шанявскому и их детям. В центре повествования – духовные искания семьи Шанявских в период революции и гражданской войны. С особой теплотой и благодарностью показана деятельная любовь И. А. Новикова к родным и близким в самые тяжелые моменты их жизни.

Дворовые люди в усадьбе Новиковых

Была нянька, старушка Ефимовна, очень преданная семье. Мама вспоминала, как старушка эта, лаская маленького Васю, мечтала вслух: «Вот вырастешь большой, возьмут тебя в солдаты, будешь ты стоять в строю во время приезда царя-батюшки. Пойдет царь мимо полка, остановится, посмотрит на тебя и спросит у генерала: „А кто это стоит в первом ряду такой молодец, такой красавец?“ Генерал ответит: „Это Василий Алексеевич Новиков“. Царь велит назначить Василия Алексеевича Новикова генералом».

Нянька эта учила младших детей относиться с большим с почтением к своим старшим братьям, даже говорить им «вы». Мама как-то в шутку, расшалившись, назвала брата дураком. Нянька пришла в ужас и стала ей выговаривать: «Что это ты, мать моя, такое слово вымолвила, ты должна говорить ему: „Батюшка-братец, Андрей Алексеевич“».

В кухне через сени помещались рабочие, пастухи, кухарка. Среди рабочих был один — Варлам. Он жил у Новиковых очень долго (десятки лет) до самой старости со своей старухой матерью.

Мать его раньше, когда была помоложе, служила кухаркой, а потом, состарившись, жила так при сыне, звали ее «бабка». Эта «бабка» совсем выжила из ума. Мылась она в печке. После того как вытопят печку, бабка выметет под²⁹, настелет соломы, поставит чугун воды. Влезет туда. Моется и хлещется веником до тех пор, пока не потеряет сознание. Тогда Варлам вытянет ее на пол, окатит холодной водой. Она очнется и с помощью сына влезет на печку отлеживаться.

На нее находили какие-то истерические припадки, сопровождавшиеся тоской, которая требовала разрядки. Выйдет бабушка в кухню, а бабка к ней: «Анна Васильевна, прикажи с печки повисеть». Пристает до тех пор, пока бабушка не скажет: «Ну, веси». Бабка уцепливается ногами за края печки, придерживается руками за столбики и вниз головой висит. При этом страшно кричит: «Приказал! Приказал! Молодец! Молодец! Грибка! Грибка! Солененького! Варененького! Гуляю! Гуляю! Гуляю!» Так кричит и висит до изнеможения. Варлам снимет ее и уложит. После такого «гулянья» бабка лежит больная несколько дней.

Я, маленькая, увидела Варлама в первый и последний раз, когда он после долгого отсутствия как-то зашел к нам. Помню, старый-старый седой старик, с большой бородой, с палкой и сумкой из холста за плечами. И по нему ползают вши. Меня поразило то, что он нищенствует после такого долгого служения в дедушкином хозяйстве. Я ужаснулась, побежала к маме с вопросом: «Как же с ним быть?» Но мама объяснила, что нет у нас места, нет и возможности содержать его. Так оно в действительности и было.

Помню, как пришел в домашнюю нашу кухню работник Федор — хромой, всегда угрюмый, и наговорил маме грубостей в ответ на ее какое-то хозяйственное замечание, а мама не оборвала его, а продолжила говорить с ним спокойно, будто не было никаких грубостей.

После ухода Федора я высказала маме свое возмущение им, а мама ответила, что его надо понять и тогда не захочется судить строго. Объяснила мне, что Федор — бедняк, обремененный большой семьей, безлошадный и потому принужден наниматься работником и терпеть придирки и несправедливости своих хозяев. Вот он и огрубел, и смотрит зверем и рычит. А человеческое к нему отношение растопит лед с его сердца.

И мама постаралась выручить его из нужды. Она взяла к нам всю семью Федора, жену Аннушку и трех детей, а еще в наше стадо, в наш коровник взяла его телушку. Таким образом, Федор мог спокойно весь свой заработок сохранить на покупку необходимейшей крестьянину лошади, что он и сделал. Пожив у нас, он вернулся на свое хозяйство уже не бедняком: лошадь, корова, теленок (телушка отелилась) и с подкормившимися на хороших харчах ребятишками.

Маме это вовсе не легко далось: Аннушка, заменившая Прасковью, ушедшую на некоторое время от нас, была очень нерасторопной, не справлялась с огромной работой, так что Федору приходилось помогать жене. Помню, Федор даже раскатывал тесто для лапши. Бесхозяйственность и нерасторопность Аннушки мама тоже кротко переносила.

Помню, что к нам в хозяйство поступали еще пастушками мальчики лет 9—11, которые очень часто, подросши, приходили позже наниматься уже в рабочие и жили по несколько лет.

Кухарка Прасковья, несмотря на то, что было у нее очень много работы, прожила в усадьбе более двадцати пяти лет. Иногда, не выдержав, она уходила к себе в деревню на свое хозяйство, но через несколько месяцев приходила и просилась к маме вновь на работу, говоря, что дома хоть работы меньше, да забот много, а у нас покойнее.

А мама была рада ее возвращению: так привыкла к ней, считала ее за своего человека, и такая она была незаменимая труженица. С Прасковьей жили и ее дети, которые народились у нас в усадьбе.

Для ухода за своими детьми мама брала в дом девочку-подростка. И девочки такие жили у нас по пять-восемь лет до своего замужества. Они так привязывались к дому, так любили и уважали маму, что она становилась им вместо матери. Некоторых из них она и замуж отдавала, заботясь о приданом и устраивая свадебные пиршества.

Обычно девушки, попадая в услужение, избаловывались, даже теряли свою скромность. В нашем же доме не испортилась ни одна девушка.

Несколько лет назад ко мне пришла бывшая наша нянька, Саша, уже старая старушка, и вспоминала, как, живя у нас, она на Святках пошла в деревню на «игрище». Вернувшись оттуда, она с обидой рассказала маме, что один парень, Ванька Данилин, который ухаживал за ней, позволил с ней какую-то пустяковую вольность — отнял у нее головной гребешок себе на память. Мама была очень недовольна. На следующий день она послала в деревню за этим парнем и, когда тот пришел, строго ему выговорила, обещая пожаловаться отцу, если он еще раз позволит себе вольности с девушкой, которую она взяла в дом и за которую отвечает.

А еще раньше Саши жила у нас девушка Груша из села Воина. Она любила и соврать, и стащить что-то по мелочам. И мама ее перевоспитывала. Вот как-то эта Груша говорит маме: «Чудно́ у вас, Лизавета Алексеевна, все-то у вас — грех, нехорошо. А вот у меня дома брат наворовал из барского леса материала на избу, и все его хвалили — молодец. А у вас пустяк взять — грех».

Под маминым влиянием девушки действительно перевоспитывались — были честны, вежливы, трудолюбивы. У нас даже никогда не закрывались ящики от комодов, шкафов, шкатулок. Все было открыто, и все оставалось целым.

В кухне, правда, кухарки воровали. Одна из них, уходя в гости на день, оставила у себя под кроватью сундук. Работники, случайно или нет, толкнули его ногой, и из него потекло. Оказалось, он был полон яиц.

Бывало воровство и в молочном хозяйстве.

Но мама махнула на это рукой — не стоит поднимать об этом разговор: перевоспитать — не перевоспитаешь, а только обостришь отношения, и это принесет больше вреда в жизни, чем мелочное воровство.

Дочка Прасковьи Нюша, наша ровесница, часто приходила поиграть к нам в дом. Бывало, если мы, дети, играя, поссоримся, Нюша бежит к своей матери. Та с досадой жалуется на нас нашей маме.

Мама спокойно выслушает ее, призовет нас, заставит попросить у Нюши прощения и в наказание посадит на диван. Иногда, сидя наказанная, думаешь, почему же мама наказала, ведь Нюша больше виновата, она и начала первая.

Спросишь у мамы, а мама скажет: «Ссориться нельзя, а если поссорились, значит, виноваты обе стороны. Я хочу, чтобы мои дети поняли свои вины и раскаялись в них, поэтому и наказываю и прощения заставляю просить. У Нюши есть своя мать, и она как хочет, так и воспитывает свою дочь, я не могу и не хочу наказывать ее». Только благодаря маминой выдержке, рассудительности, справедливости держался в доме порядок и мир.

Я помню, когда я уже училась в Москве, тетя Лиза Полякова посоветовала мне взять в свои руки молочное домашнее хозяйство, говоря, что оно может дать большую материальную поддержку, тогда как теперь, при нескольких дойных коровах (иногда доилось до десяти коров), ничего не продается из молочных продуктов.

Я последовала ее совету: стала было принимать от Прасковьи парное молоко, разливать его по кубанам, ставить на ледник и снимать сливки на масло.

В Прасковье я встретила такое яростное негодование, что сказала об этом маме. Мама посоветовала мне не вмешиваться в эти дела. Она давно знает, что идет в дом далеко не все и обитатели кухни питаются не только тем, что выдает мама. Знает, что и на сторону много идет. Но если стараться пресечь все эти непорядки, то толку будет мало: хозяйство не легче станет вести, а значительно труднее. Прежде всего придется лишиться Прасковьи, которая незаменима в своей трудоспособности. Она — мамина правая рука и свой человек в доме.

У Прасковьи же кроме ее недостатков есть множество прекрасных качеств, которые надо ценить и не ставить ей каждое лыко в строку.

И действительно, Прасковья так сжилась с нами, что принимала самое живейшее участие в наших радостях и горьких переживаниях.

Прасковья обычно первая видела подходящего дядю Ваню и оповещала нас об этом. Если о приезде не удавалось сообщить заранее, дядя Ваня, сойдя с поезда, поднимался на горку в здание вокзала, вносил вещи в комнату (контору) начальника станции, где они и лежали до тех пор, когда за ними приедут. Потом шел пешком до Илькова версты четыре.

Бывало прибежит в дом кухарка Прасковья с сияющим лицом и объявит: «У нас радость — Иван Алексеевич идет по рубежу!» Очень характерно это «у нас». То есть радость свиданья разделяют с нашей семьей и наши слуги: кухарка, нянька, и до некоторой степени — рабочие. Мы все выскакиваем и мчимся к нему навстречу с радостными криками. Всех он нас поцелует, и мы, обнявшись, направляемся к дому.

А там уже мама поторапливается, быстрым шагом идет встретить своего любимого брата Иванку. И папа рад, и встречает его поцелуями. Встречу папы, поглощенного вознёй с пчелами, дядя Ваня очень хорошо описал в своем рассказе «Душка», где дядюшка встречает племянника Васю Лопатина. Папа там как живой.

Когда дядя Ваня покидал Ильково или мы уезжали учиться, Прасковья и нянька выходили вместе с нашими родителями к экипажу, целовали уезжающих, и Прасковья, крестя, говорила: «Христос навстречу! Христос навстречу!». Дядя Ваня при прощании обязательно целовался со всеми.

Помню, как Прасковья плакала, видя пришедшего измученного, несчастного дядю Васю, как обмывала его нечистоты и по-родному журила и заботилась о нем.

Когда вернулся цел и невредим брат Гриша с фронта, радости Прасковьи не было границ, будто второго сына своего встретила (у нее сын Ванюша тоже вернулся с войны).

Перед рождением сестры Веты мама была очень сильно и долго больна, можно сказать, что была при смерти. Мама рассказывала, что Прасковья, страдая, жалея ее всей душой, желая всеми силами сохранить жизнь и не зная, как это сделать, припадала своими устами к маминым устам, вдыхала, вдувала ей воздух, когда мама задыхалась от недостатка его (у мамы было что-то легочное).

В трудное время мама всегда находила в хозяйстве большую поддержку от Прасковьи.

Меня всегда поражало, как Прасковья ухитрялась выпекать такую уйму замечательно вкусного хлеба.

Опишу подробно, как выпекался хлеб.

Хлеб пекли обычно в громадной печи в кухне, где помещались рабочие. Муку брала кухарка вечером пуда три сразу, просеивала через решето и разводила тесто в большой «дежке»³⁰, вымешивала сначала большой веселкой³¹, а утром, когда закиснет тесто, добавляла муки и вымешивала его уже руками. Труд адский.

Пекли хлеб раз в неделю. Конечно, главным образом съедали его рабочие. При этом кухонные жители почему-то ели только мякиш, а самое вкусное — румяные корочки, — шли в лохань свиньям и на корм собакам.

По праздникам пекли ситники из ржаной муки, просеянной через частое сито. Хлеб пекли большими ковригами, фунтов³²по тридцать каждая, ситники же — небольшими круглыми хлебцами, фунта по два-три.

Пекли зимой на хлебной лопате, предварительно обсыпанной мукой. Была такая специальная деревянная большая лопата с длинной ручкой, на которую клалось тесто и заглаживалось руками, обмоченными водой.

Летом же пекли на капустных или листьях хрена. Конечно, на поду.

В домашней кухне довольно часто пекли пшеничные булки, а по праздникам — пироги.

Ни у одного из знакомых не приходилось есть таких вкусных куличей пасхальных, какие пекла мама с Прасковьей.

Опишу теперь «предания старины глубокой», что слышала о Мценске в свои гимназические годы.

Примечания

29

Под — горизонтальная поверхность в печи, в печной топке, на которую кладется топливо.

30

Дежка — кадушка для теста.

31

Веселка — деревянная, похожая на весло, лопатка для размешивания жидкого теста.

32

1 Фунт — 0.45 кг.