Вирус бессмертия

Дмитрий Янковский, 2004

Москва, 1938 год. В обстановке строжайшей секретности идет схватка за привезенные из тибетской экспедиции секреты буддийских монахов, способные наделить своего владельца невероятным могуществом. В борьбу за обладание тайным знанием вступают сотрудники НКВД и германской разведки, владеющий гипнозом ученый и древний шумерский воин. Однако многое в этой игре будет зависеть от простого рабочего, комсомольца Павла Стаднюка, случайно попавшего в шестерни беспощадного механизма Истории.

ГЛАВА 2

27 декабря 1938 года, вторник.

Москва, Сокольники

— Соедините меня с товарищем Свержиным, — произнес Дроздов в трубку стоящего на столе телефона.

— Свержин слушает, — ответил на другом конце суховатый мужской голос.

— Это Дроздов, Матвей Афанасьевич. Я закрыл вопрос по делу Громова.

— Очень хорошо. Тогда завизируй последнюю папку, — лениво произнес Свержин. — Только перечитай ее повнимательнее напоследок. Чтоб не упустить чего важного.

Дроздов обращался к Свержину на «вы», а тот по-отечески тыкал, хотя старше был ненамного. Это была его особая манера подчеркивать положение во власти — кто выше, тот и тыкает. Дроздов помнил, как даже пожилая няня называла его на «вы», поэтому тихо злился на крестьянские манеры начальства.

— Будет сделано, товарищ Свержин, — нехотя сказал Дроздов и про себя обозвал начальника мужланом.

Они были знакомы давно, еще с Нижнего Новгорода. Свержин происходил из крестьян. Он приехал в город из какой-то деревеньки и работал в магазине отца Дроздова. А Дроздов, учившийся тогда в Питерском университете, как раз гостил у стариков. Так они со Свержиным и познакомились. В этом были свои неудобства, но и преимущества тоже были.

Положив трубку на рычаг, Дроздов не спеша выдвинул ящик стола и, достав оттуда потертый тульский «наган», сунул его за пояс.

— Перечитай повнимательнее, — буркнул он, передразнивая начальника. — Перечитаю! Перечитаю! До чего же смешна эта доморощенная пролетарская конспирация.

Он нажал под столом кнопку вызова водителя и, шагнув к спальне, где уже посапывал Стаднюк, заглянул внутрь.

— Спит? — негромко спросил он.

— Спит-спит, — закивала секретарша. — Сразу уснул. Слушается беспрекословно.

— А куда ему деваться? — ухмыльнулся Дроздов и погладил себя по бородке. — Глаз с него не спускай! Главное, чтобы не рукоблудил. Если сама стесняешься смотреть, в туалете там или еще где, вызывай Евгения Поликарповича. Пусть на табуреточку станет и в окошечко подглядывает. Поняла? Но за то, чтобы Стаднюк не уединялся ни на секунду, отвечаешь именно ты. Так-то, Машенька!

— Обязательно, Максим Георгиевич, — кивнула секретарша, расправляя складки на коленях.

— Тогда все. Я отлучусь скорее всего до завтра. Работы много. Враги Советской власти не спят!

Одевшись, Максим Георгиевич миновал двор. Не глянув на красноармейца, охранявшего вход, протиснулся в калитку и уселся на переднее сиденье еще не полностью прогретой «эмки».

— Не положено вам спереди, Максим Георгиевич, — попробовал возразить водитель. — Худое место в случае чего.

— Крути баранку, Сердюченко, и помалкивай! — повысил голос Дроздов. — Сложные дни сейчас, не время о собственной шкуре заботиться. Поезжай!

— Куда ехать-то?

— Я же сказал! В Долгопрудный.

— Сказали? — удивился водитель, но, напоровшись на стеклянный взгляд шефа, поправился: — Виноват, не расслышал! Мотор работает. Долгопрудный — это «Дирижабли», что ли?

— Эх, темнота деревенская! «Дирижабли»… Ты бы еще поезд чугункой назвал! Нельзя, Сердюченко, быть таким ретроградом. Советская Республика рвется в светлое будущее, а тебя все назад тянет. Да, чуть не забыл! По дороге свернешь к моей даче.

Насчет «чуть не забыл» Дроздов покривил душой. На самом деле сегодня он целый день разрывался между трех точек пространства. Первую он сейчас покидал, оставляя там спящего Павла Стаднюка. Еще две — Долгопрудный и дача — были впереди. И в обоих местах его ждали неразрешимые задачи, которые следовало решить — решить срочно и во что бы то ни стало. Иначе все пропадет. Иначе ему в этой вонючей стране плюхаться до гробовой доски и терпеть тыканье Свержина. Молоть чушь про мировой пролетариат и светлое коммунистическое будущее, терпеть немытых тупых баб, с которыми без водки невозможно общаться, дебиловатых Стаднюков, толстожопых увальней Сердюченок. Трястись каждую минуту — не подставит ли кто, не стуканет ли! И самому подставлять, стучать, сдавать… Это как езда на велосипеде: остановишься — упадешь. А ехать надо.

Дроздов давно мог бы разгуливать по Парижу, улыбаться милым французским дамочкам. Никакого тебе коммунизма. Никаких тебе пролетариев. Нет, там они тоже есть, но они работают на заводе и не пытаются управлять страной.

Управлять страной должны дворяне, хотя бы просто богатые люди, думал Дроздов, вспоминая нижегородское детство, магазин отца и многочисленное сытое семейство Дроздовых. Максим Георгиевич все чаще жалел, что из глупого юношеского бунтарства связался с революционерами. Но тогда ему казалось, что как раз они со Свержиным и поднимутся к самой вершине власти. Однако Гражданская закончилась, и государство начало потихоньку сжимать стальные пальцы. И почему-то Дроздова в то общество, которое оказалось у рычагов управления, не взяли. А вот Свержин вдруг оказался над Дроздовым. Хорошо, что Максим Георгиевич сразу «забыл», что хорошо знаком с начальником, а то бы…

— Увязнем, — пробурчал Сердюченко. — Дача шибко уж в стороне от дороги.

— Я тебе увязну, — оскалился Дроздов. — Под трибунал отдам, так и знай.

Водитель умолк и тронул машину с места. Метель все кружила и кружила, занося ночную Москву. Желтый свет фар с трудом пробивался через снежные вихри.

За городом вывернули на едва заметный проселок, и «эмка» тяжело поползла вдоль леса по пробитой полуторками колее. Водитель чуть слышно ругался, стараясь уберечь колеса от пробуксовки. Иногда сквозь урчание мотора слышалось завывание вьюги. Ветер толкал машину, и снег, пробиваясь в салон сквозь грубые стыки дверец, со стеклянным звоном сыпался на колени. Дроздов обернулся и достал с заднего сиденья тулуп.

— Папиросочки нет у тебя, Сердюченко? — спросил Максим Георгиевич, закутав ноги, одетые в лаковые ботиночки.

— Та вы ж не курите, товарищ Дроздов, — не отрываясь от дороги, ответил водитель.

— Твоя правда. Ладно, езжай, езжай, а то и впрямь увязнем. — Дроздов в нетерпении сжимал и разжимал челюсти и постукивал под тулупом ногой.

— Если надо расслабиться, у меня спирта есть трошки. Чистый, медицинский, — осторожно предложил Сердюченко.

— Откуда?

— Та у меня ж жинка в больнице работает! — акцента в речи Сердюченко почти не осталось, но иногда он употреблял украинские слова.

— А то я не знаю, кто у тебя жена. Допрыгаешься ты с ней, Сердюченко, до расстрельной статьи. А узнает кто-нибудь, что она спирт ворует?

— Та я ж только вам! — простодушно воскликнул водитель.

— Доверяешь? — удивился Дроздов. — Надо же! Хоть один человек мне доверяет. Ну, спасибо, спасибо!

— Кому тут еще доверять, если не вам, товарищ Дроздов? Вы же и кормилец мне, и поилец!

— Эти разговорчики ты тоже оставь! — сурово одернул его Максим Георгиевич. — Чай не в стае волков, а в Народном комиссариате. Кормит тебя и поит Советское государство, а не я. Понял? Где твой спирт?

Не отрываясь от дороги, Сердюченко достал из кармана шинели плоскую фляжку и протянул начальнику. Дроздов отвернул колпачок и сделал крупный глоток. Закашлялся, смахнув каплю с бородки.

— Без запивки и медицинский плохонько идет, — поморщился он, возвращая фляжку. — Но лучше, чем ничего.

«Эмка» въехала в темный дачный поселок и остановилась возле рубленого двухэтажного терема.

— Подожди меня здесь, — обронил Максим Георгиевич, выбираясь из машины. — Мотор не глуши.

Он взобрался на крыльцо, отпер дверь и, чиркнув спичкой, запалил лампу. В комнате, кряхтя и ругаясь, Дроздов закатал угол ковра и поднял крышку люка. Затем достал «наган» и подкрутил фитиль лампы, чтобы добавить огня. Из подвала крепко потянуло затхлым человеческим духом. Дроздов брезгливо отвернулся.

— Эй, Богданчик, чего молчишь? — энкавэдэшник отступил на шаг от темного проема. — Ты жив там еще? Богдан Громов, твою мать!

— Не тебе мою мать вспоминать, — донесся снизу приглушенный, но все еще дерзкий голос пленника, оборвавшийся тяжелым кашлем. — Не прикасайся к имени моей матери своими грязными губами!

— Если у кого и грязные губы, так это у тебя, — зло усмехнулся Дроздов. — Вонища-то какая! Даже здесь, наверху, чувствуется. Как в казарме! Поди-ка сюда, стань под люком. Покажи свою образину, мне по поводу тебя указания дали.

— Хочешь посмотреть на меня, сам полезай вниз, — прокашлял в подвале Богдан.

— Дурачок ты. — Дроздов вздохнул, изображая сожаление. — Я-то приехал побеседовать с тобой по-человечески, а ты… Тварь неблагодарная!

В ответ Дроздов услышал молчание.

— Послушай, идиот! — разозлился он. — Мне нужно знать все в точности! Понятно? Иначе я буду отрезать от тебя по кусочку в час, пока не расколешься!

— Если хочешь узнать, спустишься вниз, — сообщил Богдан. — Хотя бы для того, чтобы меня разрезать.

— Ну, черт с тобой! — рявкнул Дроздов. — Спущусь. Ты сам этого хотел.

Он принес из кухни узкую деревянную лесенку и утопил ее в темном квадрате люка. Освещая путь лампой, энкавэдэшник начал спускаться в подвал, морщась от дурного запаха.

В свете керосинки проступили земляные стены, несколько бочек с прокисшим огуречным рассолом и довольно большая яма, вырытая в полу. Возле нее кутался в драное одеяло отощавший до костей мужчина. На его впалых щеках проросла двухнедельная борода, в черных глазах, казавшихся огромными на отощавшем лице, полыхал огонь безумия.

— Подкопчик роешь? — усмехнулся Дроздов. — Слава графа Монте-Кристо спать не дает? Тут тебе не замок Иф, отсюда не выберешься.

Держа «наган» у бедра, он поставил лампу на одну из бочек, сорвал с пленника одеяло и зло вышвырнул из подвала приспособленную Богданом для рытья доску.

— Кушать, поди-ка, хочется, а? — юродствовал Дроздов. — Сколько же дней, как еда кончилась?

— Здесь день от ночи не отличишь, — спокойно проговорил пленник. — Давно кончилась.

— Значит, хочешь кушать-то? — Дроздов присел перед Громовым на корточки и впился взглядом в почерневшее, обросшее лицо. — Итак! Повтори мне, коллега, будь так любезен, что ты говорил про гору? Это должна быть какая-то особенная гора? Определенной высоты? Может, порода камня имеет значение? Говори! Я спустился! Ответишь, получишь пожрать.

— Нет. Не отвечу, — покачал головой Богдан. — Не вижу смысла.

— Ладно, я тогда сразу к делу, — снова завелся Дроздов. — Идет? Для начала я тебе прострелю ноженьку. Потом другую, потом до рученек дело дойдет. Пока не увидишь смысл.

— Бога не боишься, убийца? — поднял опущенные веки Богдан и обжег Дроздова пылающим взглядом. — Бог-то твой православный не простит убийства! А? Чужой-то простил бы, а свой не простит! Что с твоей вечной душой будет?

— Души, по новым понятиям, нету, — оскалился Дроздов, вытаскивая «наган». — Одни тела! А тело что? Прах! За него и греха нет никакого. Из праха вышли, в прах вернемся.

— Не пугай меня, Дроздов. «Наган» у тебя отобрать, сам от страха умрешь. Тебя, если что, я и мертвый в могилу сведу! Тебя ведь расстреляют, если ничего не скажу?

— Не расстреляют! — торжествующе поднял оружие Максим Георгиевич. — А вот я тебя точно убью, если будешь молчать.

— Так чего тянешь? — усмехнулся Богдан. — Стреляй сразу.

Дроздова это взбесило.

— Сразу не получится, только по частям, — Максим Георгиевич вздохнул. — Вынуждаешь ты меня. А я человек ведь тонкий. Образованный. Мне чужие мучения страдание доставляют.

Богдан надменно скривил губы.

— Что ты губешки морщишь? — взвизгнул Дроздов, взвел «наган» и выстрелил Громову в бедро.

Пламенем из ствола шарахнуло так, что на пленнике вспыхнули ватные штаны. Максим Георгиевич затоптал пламя, наступая прямо на Богдана, не обращая внимания на громкие стоны раненого, и отошел на пару шагов.

— Первый блин комом, — вздохнул он. — Попробуем еще?

Богдан корчился на полу. Тихо шипя от боли, он обхватил руками простреленное бедро, ткань штанов пропиталась кровью и перестала тлеть.

— Я ничего не скажу… — простонал пленник и, оскалившись, словно загнанный в угол волк, начал бросать в лицо Дроздову короткие резкие фразы. — А тебе все равно не спастись! Ты ж не веришь в материализм! Не веришь! Я вижу! Я еще в церкви заметил, когда мы с тобой в первый раз встретились. Боялся ты меня на алтаре допрашивать, а? В подвал уволок! Все вы пытаетесь верить, что атеисты. Но только вместо Бога вами правит страх! Мелкие, жалкие людишки. Раньше за вас Бог все решал, а теперь — страх!

Дроздова окатило холодной волной, и слово «страх» закрутилось в мозгу, сбивая дыхание и вызывая желание спрятаться, убежать, пойти в церковь покаяться. И это привело Максима Георгиевича в ледяную беспощадную ярость, при помощи которой он всегда справлялся со страхом.

— Решил красиво подохнуть? — зло прошипел Дроздов. — Не получится. Я тебя здесь спалю, как сурка в норе!

Дрожа от гнева и страха, он вскарабкался по лесенке, швырнул вниз полную керосина лампу, закрыл люк и трижды выстрелил из «нагана» сквозь доски. Потом чертыхнулся и пальнул еще два раза.

«Хватит мне и того, что ты рассказал», — подумал он, в темноте пробираясь к выходу.

Через пробитые пулями дыры в потолок ударили три луча от разгоравшегося в подвале пожара. Добравшись до машины, Максим Георгиевич торопливо устроился на переднем сиденье и с силой захлопнул дверцу.

— Поехали, Сердюченко. И дай мне спирту еще. Черт!

«Эмка» развернулась, въехав задом в сугроб, и медленно покатила в сторону проезжей дороги. Через минуту снег озарился оранжевыми сполохами огня, вырвавшегося через окна дачи.

— Терем горит! — испуганно обернулся водитель.

— Езжай вперед, Сердюченко! Вперед! — заорал Дроздов. — Езжай! И чтоб ни одна живая душенька не прознала, что мы здесь сегодня были. И сам забудь, что видел! Понял?

— Понял, чего ж тут не понять, — согласился шофер.

— Хорошо. Отличный ты водитель. Премию тебе выпишу. Только не увязни тут! Даже не вздумай увязнуть!

Перед выездом на дорогу забуксовали, но Сердюченко, отбросив на затылок фуражку и утирая пот, все же вывел машину из прорытых колесами ям.

— Так что? — спросил он. — В «Дирижабли»?

— Да, — ответил Дроздов. — Знаешь там камнеобрабатывающий завод? Вот туда и гони.

Водитель тронулся в сторону Долгопрудного, украдкой бросив взгляд на полыхающий терем. Мотор «эмки» взревел, набирая обороты, Сердюченко переключился на третью передачу и все внимание перенес на дорогу.

— Под прошлый Новый год совсем снега не было, — вздохнул он. — А нынче во как завалило. Прямо беда.

— Запивки что, совсем никакой нет? — поморщился Максим Георгиевич, отворачивая колпачок фляжки.

Только что выпитая порция спирта уже растеклась по жилам горячей размягчающей волной. И захотелось еще, чтобы уж совсем стало хорошо. Все! Покончено с этим чертовым Богданом. Покончено! Только теперь Дроздов признался себе, что пленник, голодный и бессильный, напугал его. Максим Георгиевич представил себе, как гордец Громов сейчас ползает, вереща, по подвалу, и кашляет горячим дымом, и кожа на нем поджаривается и лопается, выпуская вскипающую от огня кровь. И злорадно усмехнулся. Так ему!

Сердюченко что-то сказал, но Дроздов не расслышал. Ненависть ко всему, что его окружало, росла в нем с бешеной скоростью.

«Бежать! Бежать! Это все из-за них. Из-за большевиков…» — подумал он и чуть не выругался вслух. И сам испугался того, что слово сорвется с губ, а Сердюченко возьмет и стукнет наверх.

— Так что? Нет запивки? — повторил Максим Георгиевич.

— Не-е! — помотал головой Сердюченко. — Я же сказал. Была бутылка с водой под сиденьем, да лопнула от мороза, пока машина стояла.

Под рев мотора энкавэдэшник глотнул, закашлялся и захрипел, заворачивая крышку. Снег пошел гуще, и пришлось снизить скорость, так что к камнеобрабатывающему заводу подкатили, когда часы Дроздова показывали полночь. В запертых воротах подвывал ветер, в сторожке горел электрический свет.

— Посигналь, — приказал Максим Георгиевич.

«Эмка» трижды крякнула клаксоном, дверь сторожки распахнулась, выпустив облако пара и худого охранника в длинном тулупе. Он молча отпер замок и впустил машину на территорию завода, внимательно рассмотрев пропуск.

— Заведешься на морозе-то, а, Сердюченко? — спросил Дроздов, открывая дверцу.

— Постараюсь. А коль чего, так сторож поможет толкнуть.

— Тогда глуши мотор. — Он сунул руки в карманы и спросил у охранника: — Где начальник?

— У себя в кабинете. Сегодня завод не работает, но он там. Ожидает.

— Проводи.

— Не могу я пост покидать.

— Твою мать! — рассвирепел энкавэдэшник. — А ну быстро веди, не то я тебя прямо здесь расстреляю! Или в лагерях сгною. Не понял, что ли, с кем разговариваешь? Распоясались!

Они прошли через главную проходную и поднялись по темной лестнице в административную часть. Максим Георгиевич пнул дверь кабинета, через которую пробивалась полоска света. Сторож поспешил вернуться на пост.

— О! Товарищ Дроздов! — подскочил из-за стола пухленький низкорослый человечек с белой опушкой вокруг блестящей лысины. — Очень рад вас видеть! Присаживайтесь, я сейчас чай поставлю…

— Водички дай, — энкавэдэшник опустился на стул и распахнул каракулевое пальто. Шапку, осыпанную крупой таящего снега, он бесцеремонно бросил прямо на стол.

— Что? — не понял начальник.

— Воды, твою мать! Простой воды, в стакане!

— А! Сейчас-сейчас! — Хозяин кабинета засуетился, бросился к графину, налил полный стакан и протянул гостю.

Дроздов достал фляжку и смешал спирт с водой. Выпил, поморщился, налил еще стакан воды и запил. Щеки его раскраснелись, как от долгого бега на лыжах.

— Образцы приготовил? — Он утер рукавом выступившую слезу.

— Конечно! Вот они, Максим Георгиевич. — Начальник услужливо достал из стола четыре небольших каменных плитки разных цветов и разложил на столе перед энкавэдэшником. — Очень хорошие образцы. Лучшие. Мы такие использовали для отделки метро.

— Да плевать мне, на что вы их там использовали. — Дроздов взвесил на ладони каждую плитку. — Лучше скажи мне, в природе где такие камушки встречаются?

— В смысле? В каких регионах? — осторожно уточнил толстячок.

— Что за идиотов назначают в начальники производства! Я спрашиваю, в каких местах добывают подобные камни. В горах, в низинах, в болотах? Где?

Хозяин кабинета сглотнул и присел на краешек стула.

— Ну, что касается мрамора, то это по сути крепко слежавшийся известняк. Он образовался на дне древних морей. Гранит же имеет более плотную, вулканическую структуру. Эти образцы гранита из Ленинграда.

— А что у вас есть из высокогорных пород?

— Смотря о каких горах идет речь, — глаза начальника снова забегали от неуверенности и страха.

— Я же сказал! О высоких!

— Памир, Тибет?

— Ну, допустим, Тибет, — изображая равнодушие, уточнил Дроздов.

— Ну, там иногда встречаются базальтовые слои.

— Тибет. Так-так, — Дроздов побарабанил пальцами по столу. — А у вас есть базальт?

— Нет, — начальник цеха покачал головой и шмыгнул курносым носом. — Это же не отделочный камень, Максим Георгиевич!

— Ладненько. — Дроздов добавил в голос металла и вонзился взглядом в мягкое добродушное лицо заводского управленца. — Даю срок до завтрашнего вечера. Можешь объявлять аврал, тревогу, что угодно. Но завтра к семи часам вечера мне нужен базальтовый куб. Примерно вот такого размера. — Максим Георгиевич развел руки чуть меньше метра. — И еще один вот из такого гранита. Бывает гранит в горах?

— Бывает, — толстячок озадаченно потер нос.

— Ну вот и отличненько! Так и порешим. Два кубика, значит, к завтрашнему вечеру. Один из базальта, другой из гранита. Постарайся не привлекать к этому делу лишних трудящихся. Списочки участников передашь мне вместе с готовой продукцией. И еще: позвони утром в аэроклуб Пантелееву, узнай точный размер граней. Он скажет вернее меня. Все понятно?

— Да, товарищ Дроздов! Понятно, — начальник камнеобрабатывающего завода наклонил голову. — Только где же мне взять базальт?

— Закажи в срочном порядке! — небрежно посоветовал Максим Георгиевич. — Дай бланк заказика, я завизирую от себя. Так пойдет быстрее.

Хозяин кабинета порылся в папке, дрожащей рукой протянул нужную бумажку и чернильницу с пером.

— Вы меня не поняли, товарищ Дроздов, — упавшим голосом сказал он.

Но Дроздов пропустил слова толстячка мимо ушей. Он и сам знал, что базальт в Москве найти не так просто. Но! Страх — это страшная сила. Он заставит толстяка вывернуться наизнанку, но в конечном итоге найти этот чертов минерал.

— Гляди, расписываюсь на чистом бланке, — заявил Дроздов. — Так что, кроме базальта, можешь вписать еще что-нибудь, для себя. Понял?

— Да понял я, конечно…

— Тогда все! — не давая ему опомниться, Дроздов резко поднялся со стула. — Проводи меня до машины, а то на ваших лестницах черт ногу сломит. А, кстати, раз уж мы бланк все равно извели, добавь туда малахит для изготовления чернильного приборчика, а то у меня в кабинете такая дрянь… Нет, давай, я сам напишу, а то забудешь.

Дроздов обмакнул перо в чернильницу и вписал: «Малахит на чернильный прибор». Бросив ручку на стол, он первым покинул кабинет, начальник засеменил следом, кряхтя и потея.

— Заводи аппарат, Сердюченко! — приказал Максим Георгиевич, распахнув дверь проходной.

Увалень Сердюченко бросил окурок в снег и кинулся к заводной ручке «эмки». Он крутанул ее несколько раз, и мотор затарахтел. Из выхлопной трубы повалило сизое облако.

Дроздов уселся на переднее сиденье.

— Мы с тобой ездили к Пантелееву или это было с Игнатьевым? — спросил он у водителя, когда тот ввалился в кабину.

— Так вместе мы ездили, Максим Георгиевич. Было такое дело.

— Тогда погнали туда. Да поживее! Не спи, Сердюченко, а то премию проспишь.

Водитель включил фары, дал задний ход, машина развернулась, выкатилась за ворота и вскоре пропала за пределами освещенного прожекторами пространства.

Директор завода еще потоптался на снегу и в сердцах плюнул.

Он вернулся к себе в кабинет, сел за стол и уставился в накладную, подписанную Дроздовым.

— И что теперь делать? — вслух спросил он. — Базальт ему подавай. Накладную завизировал. И где же я этот базальт возьму? Да еще кубище такого размера? Черт бы его побрал! Где же я возьму ему этот хренов базальт?

Директор дотянулся до сейфа и вынул оттуда непочатую бутылку водки.