Вирус бессмертия

Дмитрий Янковский, 2004

Москва, 1938 год. В обстановке строжайшей секретности идет схватка за привезенные из тибетской экспедиции секреты буддийских монахов, способные наделить своего владельца невероятным могуществом. В борьбу за обладание тайным знанием вступают сотрудники НКВД и германской разведки, владеющий гипнозом ученый и древний шумерский воин. Однако многое в этой игре будет зависеть от простого рабочего, комсомольца Павла Стаднюка, случайно попавшего в шестерни беспощадного механизма Истории.

ГЛАВА 1

27 декабря 1938 года, вторник.

Москва, центр

Возле станции метро «Дзержинская» толпился народ, как всегда в центре Москвы перед праздниками. Было уже темно, урчали полуторки, крякнула сигналом «эмка». Паша остановился на углу Никольской возле памятника метростроевцам и достал из кармана пальто новенькие «Кировские». Часы показали без десяти семь — чуть больше тридцати минут до начала занятий в ОСОАВИАХИМе, а Мишки все нет. Не хватало только из-за него опоздать! Такое придется выслушать на комсомольском собрании, что даже думать не хочется. Павел вздохнул, ссутулился и глубже сунул руки в карманы, исподлобья наблюдая за снующим народом. Холод быстро забирался под одежду, заставляя ежиться и переминаться с пятки на носок. Утоптанный снег мерно похрустывал под ногами прохожих, мороз пробирал до костей, вызывая сонливость.

— Эй, молодой человек! — послышался справа мужской голос. — Это не ты случайно Павел Стаднюк?

Паша вздрогнул и обернулся всем телом, чтобы не впустить за пазуху холодный воздух.

Перед ним стоял высокий представительный мужчина лет сорока пяти. На нем было безупречно-черное каракулевое пальто — длинное, ниже колен. Запорошенная снегом черная меховая шапка. Короткая черная бородка выдавала каждодневные усилия кропотливых цирюльников. В остальном же лицо незнакомца было невыразительным, но именно это и пугало. Какое-то мертвецкое, нечеловеческое лицо. Только немигающие, как у змеи, глаза обжигали взглядом.

— Да, я Стаднюк, — поперхнувшись, ответил Паша.

Он еще больше съежился, теперь уже не столько от мороза, сколько от страха. И опустил глаза.

На ногах незнакомца, несмотря на погоду, были черные лаковые туфли, каких не найти в магазине. В недоумении Павел опять поднял глаза на лицо незнакомца, ожидая услышать еще что-нибудь, но тот, продолжая молчать, придирчиво оглядывал Павла с головы до ног. Оглядывал так, как на рынке оглядывают лошадь.

Павел нерешительно переступил с ноги на ногу, чувствуя, как молчание незнакомца все сильнее опутывает его липкой паутиной ужаса, лишая воли и рассудка.

— Ладно, пойдем, — усмехнулся важный мужчина и, кивком указав Паше направление, первым направился по Никольской в сторону метро.

— Куда? — хрипло спросил Паша, вспоминая, как неделю назад увезли куда-то соседа по лестничной площадке, и удивляясь, что так послушно следует за незнакомцем.

Мужчина в черном пальто шел пружинистой походкой, не оглядываясь. Паша с трудом поспевал за неразговорчивым провожатым, оскальзываясь на темных полосах льда, припорошенного снегом, и с тоской оглядывался по сторонам, не рискуя бежать. Куда? Все равно найдут. Только хуже будет. Да и не виноват он ни в чем. Нечего бояться! Врут все про аресты невиновных.

Вдоль улицы поддувал по ногам ветер, и Павел все больше съеживался, пряча лицо от колкого снежного вихря.

Идти оказалось недалеко — у тротуара, почти уткнувшись радиатором в снежный сугроб, стояла черная «эмка» с заведенным мотором. Мужчина приоткрыл заднюю дверцу.

— Садись, Стаднюк.

Дикий ужас неминуемой смерти сжал сердце, и Павел, споткнувшись, грохнулся на колени. Мужчина в черном равнодушно ухватил его за ворот пальто и затолкнул на заднее сиденье салона.

— Ты только, Пашенька, чудить не вздумай, — садясь рядом, предупредил он. — А то зашибу, не ровен час.

Паша вжался в сиденье, с трудом сдерживая желание завыть от отчаяния. Страх образовал в животе огромную ледяную пещеру и мешал дышать.

Грузный водитель в фуражке с синим околышем молча тронул машину с места, развернулся и, миновав площадь Дзержинского, погнал по Лубянке. Очень скоро огни фонарей скрылись позади, завьюженные метелью. Павел украдкой взглянул на хозяина «эмки», пытаясь предугадать свою грядущую участь, но профиль человека в черном пальто был неподвижен, будто профиль каменного памятника.

«На Дзержинского чем-то похож», — заметил Павел, вздохнул и отвернулся к окну.

Через минуту «эмка» проскочила перекресток, на котором буксовала полуторка с зажженными фарами. Возле грузовика двое красноармейцев орудовали лопатами, пытаясь подсыпать под колеса песок из кузова.

На Садово-Спасской «эмка» повернула направо. Чем дальше от центра, тем меньше попадалось людей на улицах и машин на дороге — городом правили начинающаяся метель и хмурые постовые, от носа до пят укутанные в тулупы. Павел опустил голову и увидел, как тает снежная пыль на коленях. Он не понимал, за что его взяли, и мог предположить лишь чей-то подлый наговор. Неужели кто-нибудь из бригады? Кому он говорил, когда и где встречается с Мишкой? Почти все знали. Да и какая теперь разница — кто?

Павел украдкой огляделся и понял, что водитель гонит «эмку» в сторону Сокольников. Почему не на Лубянку, если это арест? Вот вляпался! Следователю в кабинете можно хоть что-то объяснить, оправдаться, тем более что серьезного ничего за собой Паша не чувствовал. А так вывезут в лес и пристрелят! Варька говорила, что такое бывает, хотя откуда ей знать, если из таких поездок мало кто возвращался? Но раз не возвращаются, значит, все так и есть. Мысли в голове путались, торопливо сменяя одна другую. Сердце заколотилось сильнее, и Павел закусил губу.

«Эх! Не стоило поддаваться на Варькины уговоры, а надо было ехать с Гришаней в Испанию, в коммунистические интербригады. Гришаня бы устроил, он мог. На войне ведь нужны не только бойцы, но и хорошие механики. А там сейчас тепло, там, говорят, прямо на деревьях мандарины растут. С испаночкой какой-нибудь познакомился бы, — подумал Пашка и печально вздохнул. — Другие бы страны посмотрел, как Варькин отец. Спасла, называется, Варя от франкистских пуль — теперь свои расстреляют ни за что ни про что. Все ее предрассудки!» Суеверная кузина и слышать не хотела о желании Павла отправиться рисковать жизнью ради каких-то испанцев. Несознательная была Варвара, не изжила еще мелкобуржуазный дух в своей личности! Отец у нее пролетарский ученый, путешественник, а сама она какая-то мещанка.

Павел был чужд ее предрассудков, он верил, что если один раз пуля попала в голову и не убила, то и в другой этому не бывать. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Варька, напротив, пугалась, когда у Паши случались приступы от контузии, прикладывала примочки и бурчала, что второй раз чуда не будет. Может, и впрямь права Варька, может, как раз пуль и следовало бояться Павлу? Хмурый незнакомец, безмолвный водитель и машина, летящая в темноту сквозь поземку, убеждали в верности ее слов.

В Сокольниках повернули направо, водитель сбавил скорость, выруливая между мрачными деревянными постройками. Потом свернули еще несколько раз, углубляясь в темные заснеженные улочки, и «эмка» наконец замерла у высокого каменного забора.

Незнакомец в черном выбрался из машины.

— Выходи, Стаднюк, — позвал он.

Паша выкарабкался на снег и сразу спрятал лицо от сильного порыва метели. Незнакомец даже бровью не повел, словно не чувствовал холода вообще. Точно мертвяк.

— Ты как себя чувствуешь, Стаднюк? Бледненький весь, — с насмешливым сочувствием сказал энкавэдэшник. — Укачало, что ли? Ну ничего-ничего! Сейчас чайку попьем. Не трясись ты так, а то раньше времени концы отдашь!

Энкавэдэшник неожиданно жизнерадостно захохотал над собственной шуткой, и Паша опять ощутил страх. Он попытался захлопнуть за собой дверь «эмки» и опять чуть не упал.

— Так, Сердюченко, — незнакомец постучал пальцем в водительское стекло. — Заправься, возьми две запасные канистры и можешь отдыхать в гостевой. Я тебя вызову, когда будет нужно. А ты, Стаднюк, не мерзни, проходи во двор, вон калиточка. Иди-иди! Не стой!

«Все, — подумал Паша, делая первый шаг. — Сейчас выстрелит мне в затылок. А про чай — это так. Для издевки».

Он так сжался, что непременно умер бы от разрыва сердца, если бы под ногой хрустнула ветка или обломок сосульки. Но только снег скрипел под ногами. Дойдя до ограды, Павел вытащил из кармана окоченевшую от холода руку и потянул на себя массивную бронзовую ручку, в центре которой была отчеканена пятиконечная звезда с вписанным в нее серпом и молотом. Калитка скрипнула и подалась, оставив на снегу полукруглый след.

Во дворе оказался невысокий особняк с горящими желтым светом окнами. Возле крыльца переминался с ноги на ногу красноармеец с винтовкой, у его ног напряженно сидела огромная лохматая псина. Павел остановился, увидев, как собака с глухим урчанием оскалила желтые клыки.

— Не бойся, Стаднюк, — донесся из-за спины спокойный голос энкавэдэшника. — Она без команды не бросится.

Он обогнал Пашу и, первым поднявшись по невысоким ступеням, распахнул дверь в теплую прихожую. Облако пара устремилось в темное небо.

— Прошу! — энкавэдэшник опять сверкнул круглыми немигающими глазами.

Павел шагнул через порог.

Незнакомец не спеша разделся, поправил прическу перед большим зеркалом и обернулся.

— Можешь называть меня Максимом Георгиевичем, — произнес он, пристально глядя Паше в глаза. — Фамилия моя Дроздов, а должность тебе знать не обязательно. Да ты раздевайся, раздевайся. И сапоги снимай, не стесняйся. Портяночки внутрь кинь. Машенька! — крикнул он куда-то в глубину особняка. — Принеси-ка молодому человеку домашнюю обувь!

Пашка с надеждой подумал, что, может, его и не расстреляют, а дадут правительственное задание. Да-да! Просто задание очень секретное, поэтому все так загадочно. Это предположение несколько обнадежило Стаднюка, и он опять вздохнул, стягивая с головы шапку.

Раздались торопливые женские шаги, и в дверном проеме показалась стройная молодая женщина в темно-синем, строгом, почти форменном платье с белым накрахмаленным воротничком. Ткань туго обтягивала высокую полную грудь.

— Добрый вечер, Максим Георгиевич, — сказала Машенька и поставила у ног Павла пару войлочных тапок.

— Спасибо, — поблагодарил Стаднюк, вешая пальто на крюк высокой деревянной вешалки, и оглянулся, куда бы сесть, чтобы стянуть сапоги. Никакой табуретки не было, и ему пришлось прыгать сначала на одной ноге, потом на другой, чтобы справиться с обувью.

— Это Машенька, моя секретарша. Для тебя Марья Степановна, — с холодной улыбкой представил сотрудницу Максим Георгиевич. — Запоминай, пригодится.

Эта фраза подтвердила предположение Павла о тайном государственном задании. Значит, не расстреляют. Ну и хорошо.

— А это Павел Стаднюк, — сообщил секретарше Дроздов. — Машенька! Проводишь гостя к умывальнику. Выдашь ему все, что надо. Он поживет здесь несколько дней. Как умоется, подавай чай на двоих. С сахарком, с пряниками… А то видишь, как наш гость перепугался? Да и промерз, верно?

Пашка кивнул.

Дроздов покинул прихожую и скрылся за одной из дверей, а Машенька с кислой улыбкой осталась ожидать, когда Павел справится с обувью. Он наконец разулся и, почувствовав дух, исходящий от портянок, устыдился. В особняке пахло тонким цветочным запахом — ароматом мыла, чистоты и дороговизны. По-буржуйски пахло. Просто до неприличия по-буржуйски.

Дроздов снова показался в коридоре, но тотчас исчез за другой дверью.

— Вам сюда. Проходите, пожалуйста, за мной, — сказала Марья Степановна спокойным приятным голосом, выключив в прихожей свет и двинувшись по коридору.

— Ага. Спасибо, — уже смелее кивнул Паша и переступил порог.

Машенька повела Стаднюка к той двери, за которой Дроздов скрылся в первый раз. Там оказалась комната с умывальником и ванной. Паша снова поразился. Стены комнаты были отделаны фарфоровой плиткой и зеркалами, над раковиной в форме створки моллюска нависал натертый до блеска медный кран с двумя вентилями. Эти два вентиля удивили Павла больше, чем огромная ванна у стены. К чему их два на одном кране? Он придвинулся ближе и разглядел, что пробки на фарфоровых ручках разного цвета — одна синяя, другая красная. На ободке крана виднелась надпись на немецком или английском: «HANSA» — скорее всего, имя капиталиста, державшего фабрику.

«Неужели из одного крана дают обычную воду, а из другого горячую?»

Паша нерешительно покрутил вентиль с красной меткой.

В раковину действительно потекла горячая вода.

Паша покачал головой. «Разве бойцы НКВД должны пользоваться такой роскошью, когда весь народ живет скромно и без излишеств? Хотя, наверное, правильно это. Какие нагрузки! А ответственность? Товарищ Дзержинский, говорят, вообще не спал, потому что некогда».

Паша открыл второй кран и, добившись нужной температуры, с наслаждением сунул застывшие, покрытые цыпками руки под теплую струю.

«Хороши буржуйские штучки, — подумал он и тут же себя одернул: — На службе у трудового народа».

В зеркало он увидел, как за спиной опять открылась дверь и секретарша повесила на крючок махровое полотенце.

— Утираться будете этим, — сказала она. — Если надо посморкаться, то у нас есть салфетки, вот они, на столике возле зеркала. Мыло возьмите. А это — мусорница.

Марья Степановна наступила на педальку маленькой аккуратной ножкой, обутой в туфельку с пряжками, показывая, как поднять крышку бака, не пачкая рук.

— Вот так, — сказала Машенька и покинула ванную.

«Говорят, несколько дней здесь пробуду, — со вздохом подумал Стаднюк, с робостью и удивлением разглядывая роскошное помещение. — А как же Варенька? Она ведь беспокоиться станет. Но сначала надо о себе подумать, а ей и потом можно будет все объяснить».

Совсем осмелев, Паша потянулся за мылом, но дверь открылась в третий раз, и Максим Георгиевич позвал:

— Хватит плескаться, Стаднюк! Чай остынет. Утирайся, и пойдем разговорчики разговаривать.

Так и не успев толком помыть рук, Стаднюк торопливо завинтил краны и потянулся к полотенцу. Но, увидев ослепительную белизну ткани, не рискнул прикоснуться к ней, а украдкой вытер руки о штаны.

Он поспешил догнать Дроздова в коридоре и вошел за ним следом в гостиную, освещенную только тусклым светом настольной лампы. Из молчаливой зимней темноты показались огромный кожаный диван, кушетка, массивный стол из темного дерева и три стула возле него. В камине жарко пылали дрова. Кроме той, в которую они только что вошли, из гостиной вели куда-то еще четыре двери.

Павел остановился посреди комнаты. Энкавэдэшник неторопливо пересек комнату и устроился за столом. От него потянуло тонким дорогим запахом.

— Присаживайся, — указав на стул напротив себя, Дроздов придвинул лампу так, что Павлу пришлось сощуриться от яркого света. — Сейчас на вопросы будем отвечать. Вопросики простые, большинство ответов я и так знаю, так что ты ничего не скрывай. Не юли и не пытайся обмануть Советскую власть. Понятно?

Павел кивнул и опустился на край большого резного стула.

— Ну, раз договорились, — усмехнулся товарищ Дроздов, — тогда почаевничаем и приступим.

Тотчас бесшумно отворилась одна из дверей, и в гостиную, впустив едва заметный запах готовящейся еды, проникла Марья Степановна, ловко держа поднос со стаканами и сахарницей. В полной тишине она поставила стаканы в серебряных подстаканниках сначала перед начальником, потом перед Стаднюком, после чего неслышно скрылась за дверью.

Павел подождал, пока хозяин первым бросит щипцами три больших куска рафинада себе в стакан, и тоже потянулся к сахарнице. Не рискнув показаться нахалом, Павел взял только два куска.

Некоторое время Дроздов сосредоточенно размешивал сахар, громко стуча ложечкой. Павел поспешил размешать сахар поскорее и потянулся губами к горячему краю стакана, собираясь сделать осторожный глоток — очень уж хотелось пить, но Дроздов резко стукнул ложечкой об столешницу, заставив гостя вздрогнуть.

— Полагаю, тебе известно, в каком ведомстве я занимаю должность? — спросил он, буравя Стаднюка взглядом.

Тот кивнул и хотел усесться на стуле поудобнее, но, как он ни ерзал, спинка располагалась под таким углом, что прислониться к ней было решительно невозможно. Приходилось наклоняться вперед.

«При такой ванной не могли стульев нормальных поставить? — подумал Стаднюк. — Или это специально для допроса? На таком долго не усидишь».

— Так где я, по-твоему, работаю? — спросил Дроздов, отхлебывая чай.

— В НКВД, — сипло ответил Паша. Ему очень хотелось пить, но он не рискнул притронуться к стакану под прицелом дроздовских глаз.

— Ну что же, замечательно! — обрадовался хозяин. — Мучаешься, наверное, зачем попал в этот дом?

Паша пожал плечами.

— И чего вы все так боитесь НКВД? Советская власть строга с врагами. Это правда! — Максим Георгиевич поднял взгляд на портрет Дзержинского, висевший на стене за спиной. — Но честных граждан она защищает от происков мировой буржуазии. Стыдно, Стаднюк! Ты же комсомолец! Или чуешь вину какую за собой?

— Да нет, нет на мне никакой вины! — помотал головой Стаднюк и опять попытался удобнее устроиться на стуле.

— Ладно. Могу тебя успокоить — ты не арестован, — улыбнулся Дроздов и оскалился. — Что, легче стало? Тогда пей чай-то. Пей, а то на тебе лица нет!

— Ага! — обрадовался Павел и снова потянулся к стакану, но энкавэдэшник опять прервал его вопросом:

— Твои фамилия, имя, отчество?

— Стаднюк Павел Миронович, — ответил Паша.

— Братья, сестры?

— Двоюродная сестра Стаднюк Варвара Александровна. Дочь брата моего отца.

— Проживаешь с ней вместе? — Дроздов бросал вопросы отрывисто, с такой интонацией, точно в том и состояла вина Павла, что он родился, что его зовут Павел Стаднюк и что у него есть кузина.

— Да. С ней проживаю, — начиная опять волноваться, отвечал Паша. — От отца ей досталась квартира на Петровском бульваре. Мы там живем вместе с дедом, ухаживаем за ним. Он не ходит, в Гражданскую контузило. А когда Вариного отца, сына его, убили, он так разнервничался, что его паралич разбил.

— Понятно. Женат?

— Нет.

— Любовница?

— Нет. Что вы! — воскликнул Паша. — Когда мне?

— Что-то не верится, — произнес Максим Георгиевич, вглядываясь в Стаднюка. — Ладно, замнем для ясности, если нужны будут подробности твоей половой жизни, я тебя потом отдельно расспрошу. Поехали дальше. Какими болезнями болел?

— Инфлюэнца, корь, краснуха… — морща лоб, начал вспоминать Паша.

— Не тяни, — нахмурился энкавэдэшник.

— Десяти лет от роду получил контузию. Шальная белогвардейская пуля в голову.

— Осложнения были?

— Были… Из-за этого меня в экспедицию не берут. По здоровью.

— В экспедицию? В какую?

— Я хотел рабочим устроиться в географическую экспедицию. Открывать неизвестные места Земли. Как Варин отец.

— Н-да? — Дроздов сощурился. — А что со здоровьишком-то? Хотя… Постой! Побеседуй-ка об этом лучше с Евгением Поликарповичем. С нашим доктором. Что-то он задерживается.

Снова открылась одна из дверей, и в гостиную вошел человек, одетый в белый халат и шапочку, с саквояжем в руке. На носу его поблескивали очки.

— Приветствую, молодой человек! — кивнул он Павлу и направился к кушетке. — Пожалуйте сюда!

Повинуясь кивку доктора, Павел поднялся со стула и пересел на кушетку, а доктор тем временем зажег яркую лампу с рефлектором на ручке, которую вынул из саквояжа.

— Рот откройте, будьте любезны, — попросил он Павла. — Шире, шире.

Свободной рукой врач взял Стаднюка за подбородок и оттянул нижнюю челюсть.

— Зубы в порядке. Очень хорошо. Горло не обложено. Замечательно. Скажите «а».

— А-а-а, — послушно протянул Паша.

Вдруг он позеленел, и в глазах у него все поплыло. Он вспомнил, как у Вариного отца однажды обнаружил напечатанную на машинке статью некоего профессора Варшавского о психологическом воздействии обменного переливания крови, разработанного совсем недавно, в прошлом десятилетии, профессором Богдановым. Суть обменного переливания крови состояла в том, что если поменяться кровью старику и молодому, то молодой станет более опытным, а старый продлит себе жизнь. В этом было столько кровавой мистики, столько нечеловеческого, дьявольского, что становилось страшно. Варшавский описывал удачные и неудачные эксперименты с переливанием. Сам Богданов погиб во время одиннадцатого в его жизни переливания крови. Уж не в таких ли домах проводят подобные эксперименты? И из кого берут кровь?

— Следите за здоровьем? — продолжал спрашивать доктор.

— Ага, — не закрывая рта, ответил Паша. А когда доктор отпустил челюсть, добавил: — Физкультурой занимаюсь. Я все же надеюсь поправиться, чтобы меня в путешественники взяли.

— Так-так. Хорошо. Голову наклони вперед.

Евгений Поликарпович аккуратно ощупал Пашину макушку там, где когда-то была проломлена кость.

— Надо полагать, что это и есть та самая пуля? — спросил он.

— Да.

— Кость до конца не срослась, — сказал доктор, повернувшись к Дроздову. — Под кожей имеется небольшое отверстие. — И снова обратился к Паше: — Приступы бывают?

— Раньше были. Теперь очень редко.

— Ясно, — вздохнул доктор. — Штаны приспусти.

— Штаны? — краснея, переспросил Паша.

— Штаны-штаны! — кивнул доктор. — И с подштанниками вместе, что ты как красна девица? Оголи головку. Чего такой возбужденный? Прячь свое хозяйство. Давно был с женщиной?

— Не был, — коротко ответил Паша, торопливо застегивая ширинку.

— Как давно, спрашиваю! — наседал доктор.

— Никогда.

Евгений Поликарпович вздернул брови и, погасив лампу, выдернул ее из штепселя и уложил в саквояж.

— Вот как? Отчего же? — голос его смягчился. — Сколько тебе лет, кстати?

— Двадцать шесть.

— И что, ни разу? И не хотелось?

— Отчего же не хотелось? — нервно рассмеялся Паша. — Хотелось! Что я, не как все, что ли? Так, что-то не сложилось.

— Может, он педераст? — задумчиво спросил Максим Георгиевич.

— Нет-нет! — замотал головой Павел. — Что вы! Просто некогда! Работа, ОСОАВИАХИМ, комсомольские собрания, дома дед все время!

Ни Дроздов, ни доктор не обратили внимания на его торопливые оправдания.

— Не исключено, — доктор ухмыльнулся. — Возможна латентная форма педерастии, невыраженная. Точнее, выраженная в неспособности построить нормальные отношения с женщиной. Об этом иногда говорит и эрекция при осмотре врачом-мужчиной. С другой стороны, при длительном воздержании эрекция может возникнуть от одного лишь прикосновения или просто от мысли об оголении. В общем, сейчас это с точностью установить невозможно, требуется наблюдение в течение недели, не менее.

В гостиной наступила тишина. Слышно было, как потрескивают в камине дрова.

— Недели у нас нет, — вздохнул Дроздов. — Ладно, опустим пока. Сейчас меня интересует в общих чертах, годится парнишка или нет?

— Если делать вывод согласно тем параметрам, на которых мне было приказано основываться, то из всех осмотренных мною образцов этот лучший, — ответил доктор.

— Понятно, — сказал Дроздов. — Ладно, можете быть свободны. А ты иди сюда, Стаднюк, присаживайся.

Павел вернулся за стол, ощущая себя попавшим в дурной сон.

— Ответь-ка мне еще на один вопросик. Маленький вопросик, но серьезный! — Змеиные глазки Максима Георгиевича вонзились Стаднюку в самое сердце. — На что ты готов ради трудового народа?

Павел сглотнул и негромко ответил:

— На все.

Конечно, на все! Готов он и на Северный полюс пойти, и в пустыню Гоби, и на Памир готов подниматься. На все готов! Кроме этого дурацкого переливания крови. Не нужна ему стариковская мудрость. Он хотел бы жить своей глупой молодой жизнью. А мудрости он бы лучше набрался сам. Постепенно.

— Знаешь, я тебе верю! — воскликнул Дроздов, откидываясь на спинку стула. — Тогда слушай. Дело серьезное. Секретное! Государственной важности! Партия поручила мне провести одну чрезвычайно секретную и невероятно важную операцию, в которой тебе отведена очень важная роль. — Дроздов сделал паузу. — Это будет важнейший для науки эксперимент. Всемирного революционного значения! Многие проходили отбор, но ты оказался самым подходящим. Партия надеется на тебя. И ты должен оправдать доверие Родины! Это большая честь и отличная возможность стать кандидатом в члены ВКП(б). Понимаешь, о чем я? Поступишь в институт. Или в экспедицию устроишься. Хотел ведь, да?

— Да, — кашлянул Павел, обреченно вздохнул и наконец осмелился сделать глоток остывшего уже чая.

Он утвердился в мысли насчет переливания крови, и теперь его мучило только одно — выживет ли он после этого? А если выживет, то как все будет потом? Не сошлют ли его куда подальше, чтобы он не болтал лишнего? Непонятно только, зачем штаны снимать заставили.

— Так! Отличненько! — еще более оживился Дроздов, и глаза его заблестели. Он продолжил, придавая голосу вкрадчивую внушительность: — Но ты должен понимать, что выполнение миссии потребует от тебя основательных усилий и, главное, соблюдения высочайшей секретности. Ни одна живая душа, кроме нас с тобой, не должна знать ни обо мне, ни тем более о нашей беседе и обо всем, что за ней последует. Понял?

— Конечно, понял! — воскликнул Пашка.

— Ничего-то ты, Пашенька, не понял, — досадливо вздохнул Дроздов. — Ладно, пока этого от тебя и не требуется.

Дроздов взглянул на часы — они были 1-го часового завода, как у Павла, но не карманные, а наручные, с боковой секундной стрелкой. Такие в магазине не купишь.

— На сегодня разговоров достаточно! — подвел итог энкавэдэшник и повысил голос: — Машенька! Подготовь молодого человека ко сну.

— Да я еще не хочу! — возразил Паша, чувствуя накатывающую панику.

— Да кто ж тебя спрашивает, миленький? — усмехнулся Максим Георгиевич.

И Паша понял, что вся ласковость и вежливые словечки Дроздова — это просто такая форма насмешки, что он с такой же ласковостью ножик всадит в спину и спросит потом: «Не больненько?»

Открылась дверь, и Павлу ничего не оставалось, как пойти за Марьей Степановной. Она снова отвела его в ванную, где уже была набрана вода, и велела помыться целиком. Когда Стаднюк залез в воду, она брезгливо скомкала его одежду и спрятала в большой бак с крышкой. На вешалке возле ванной висела полосатая, как в больнице, пижама и полотенце.

— Помоешься, пижаму наденешь, — обронила Машенька.

Это еще больше утвердило его в мысли о переливании крови. А иначе зачем бы ему мыться целиком да еще надевать больничную пижаму?

Марья Степановна выходить из ванной не стала. Отвернувшись от Пашки, терпеливо ждала, когда тот закончит водные процедуры. Она следила за ним в зеркало, которое было напротив. Пашка понял это, наткнувшись на отраженный взгляд секретарши. Оттягивая время, он плескался, пока не остыла вода. Он поглядывал на фигуру Марьи Степановны и думал, что она — очень красивая и молодая женщина. Ну, может, на год или на два старше его.

Для чего она стояла в ванной комнате и следила за ним через зеркальце — Павел понять не смог. Может, чтобы не сбежал? Хотя куда бежать голому, зимой? Да еще когда во дворе караулит красноармеец с собакой?

Павел выбрался из ванны, вытерся и, с отвращением надев пижаму, обратился к Марье Степановне:

— А можно домой позвонить? Сестра волноваться будет!

— Кузине твоей уже сообщили, что ты на сборах ОСОАВИАХИМа, — поворачиваясь, сообщила Марья Степановна. — Не волнуйся.

Она отвела его в спальню. Для этого опять пришлось пересечь гостиную, в которой, склонившись над столом, сидел Дроздов. Павлу снова бросилось в глаза сходство энкавэдэшника с Феликсом Эдмундовичем, портрет которого висел на стене, над головой Максима Георгиевича.

Спальней оказалась маленькая комнатка за одной из дверей гостиной. Совсем крохотная — там едва помещалась пружинная кровать с многочисленными блестящими шариками на спинке. У самой двери притулился стул, а между ним и кроватью — железная тумбочка, на которой стояли три темные склянки, графин с водой и стакан.

— Ну что это такое? — пожаловался Паша упавшим голосом, оглядываясь. — Ни книжки, ни журнала нету. А спать-то рано! Зачем же меня в кровать? Что я — больной? Доктор смотрел, сказал, что я здоров!

Он снова начал испытывать страх перед доктором и таинственным переливанием крови, открытым ученым Богдановым. Хотя ничего нового-то тот и не открыл. Дядя, Варькин отец, рассказывал, что в Трансильвании была когда-то одна графиня, которая, пытаясь омолодиться, купалась в крови убитых девушек. Правда, профессор Богданов не убивал молодых людей, а только заменял их молодую свежую кровь на свою подержанную старую.

— А ты не рассуждай, а делай, что говорят. — Марья Степановна развела в воде десяток капель какой-то настойки и протянула Павлу. — На-ка выпей!

Павел выпил морщась, хотя почти никакого привкуса в воде не ощутил. Он хотел спросить, что это за микстура, но потом подумал, что все равно выпить придется. На вопросы же здесь обычно не отвечали.

— А теперь укладывайся. Руки клади поверх одеяла, так, чтобы я их видела. Я тут с тобой посижу. Максим Георгиевич сказал, что тебе сегодня непременно надо спать, так что спи. Не любит он, когда перечат.

— А руки-то зачем? — спросил Павел, недоумевая.

— Так Максим Георгиевич велел, — присаживаясь на стул, вздохнула Марья Степановна и уставилась на Павла так, словно он был картиной в ГМИИ им. Пушкина.

— Марья Степановна, — обратился к ней Пашка. — А можно спросить про Дроздова? Я вот в сапогах ноги чуть не отморозил, а он в туфлях лаковых ходит. И не холодно ему? Он что, особый какой? Какие-то средства особые знает, чтобы не замерзать?

— В НКВД все особые, — сообщила Машенька. — Железные люди. Не болтай, коли неприятностей не хочешь.

И Павел вскоре провалился в сон. Но и во сне страх не оставил его, а бродил где-то подле изголовья.