Конец золотого века

Григорий Вахлис, 2017

Советский Киев 70-80-х гг. «Золотой век» художников: их живописный быт и нравы, галерея запоминающихся образов выдающихся чудаков и оригиналов, искрометный юмор помогают воссоздать ту неповторимую атмосферу «творческого горения». Изгнанный из армии израильский офицер, опустившийся на низшую ступень общественной лестницы, депрессивный семнадцатилетний школьник, распивающий в обществе инвалида, затерявшийся в Гималаях продавец спортинвентаря, эмигрант-космополит, профессор музыки, посетивший проездом страну своего детства, пытаются осмыслить острую жизненную ситуацию, найти выход. Кто-то при этом обретает себя, кому-то это лишь предстоит, иные такой возможности уже лишены.

Протокол

— Щас их кругом полно! Трусами тучи разгоняют!

— Ага, полно… Появились.

— Как перестройку сделали, так они и полезли. А при советах это дело не одобрялось, я вам скажу.

— Именно! Возникли, так сказать, самопроизвольно, в постперестроечный период. Ты вот, молодой, лет сорок есть?

— Сорок второй пошел!

— Я ж говорю — пацан! Ты тогда еще сисю сосал. А люди помнят…

— Вот надо тебе… Всегда ты с этим.

— Да, с этим… А молодежь пусть закусывает… а то несут всякую херню. Правильно я говорю? А? Але! Не спи — замерзнешь!

— Как не помнить, никогда б не поверил, что такое своими собственными глазами увижу. Огонь до неба. Все свои, а никого не узнаю. Не люди! Глаза повылазили, зубы клацают. Не бегут — летят над землей. Ногами только по воздуху перебирают. А ноги те — деревянные. Сам танцую, дергается всё… И ни с места. Аж пока волосы не занялись от жара.

— Я, когда еще пацаном был, кошечку повесил… Если честно, все это делают. Не кошку, так муху, или еще что. Это каждый о себе знает, что и как он замучил. Это у людей в таком подростковом возрасте, только потом не хотят вспоминать. Но, по-умному, так надо бы помнить… А то заносятся, куда там! Такой сукин сын, а глядит как Папа Римский. Кошечка беленькая… А ухо и лапка черные. У меня брат был… погиб в армии. Обварило его там как — то. Да разве ж они правду скажут! Привезли в цинковом гробу, и набрехали, как говорится, с три короба… Так это мы с ним, когда малые были такое сделали. А зачем — не знаю.

— Уже не молодая. Лет так сорок-пятьдесят. В теле. Говорят, у этих, которые того, глаза особенные. Черные или колючие, или взгляд тяжелый, но у этой ничего особенного. Карие были. И сама ничего. И спереди и сзади. Было за что взяться. Одному таки кулаком заехала по челюсти. И не по-бабьи, а на самом деле — опухло все, дней пять жевать не мог.

А может и моложе — кто его знает! Паспорта не предъявляла. Сама не здешняя, короче, неизвестно. Черт их разберет — от настроения у них зависит. Бывает, вроде лет двадцать и ничего себе, но кислая. А другая двух мужей схоронила, а стреляет. В смысле — глазами.

Короче, так… Ты слушай, слушай! Не спи! Жил у нас Валентин, молодой мужик. Женился и детей двое. Работал на ферме. Туда возили на бортовой машине. И там, в кузове, одна увидела, что эта Феодора, про которую я рассказываю, будто на него глаз положила. Вообще, имя такое: Федора, а эта, замечай, Феодора!

И эта, которая увидела, другим сказала. Просто так, низачем. Как оно у баб водится — бла-бла…

И вот это бла-бла: четыре трупа! Пошло-поехало: «глаза бесстыжие» и «как она, сука старая, на молодого лезет».

А почему умирают тяжело, то понятно. Все ходят у церкву… Ну, сейчас мало кто, хотя больше чем раньше, но как бы сказать — который нечистым делом занимается, тот сам по себе. И ему тяжело. Потому что он знает насчет Исуса Христа и все такое, а у него как бы другое знание, и он один против всех. И идет раздвоение. А это вообще-то уже дурдом. Хоть многие из них и лечат молитвами, и иконы, и крестятся, и всё…

В общем, все как сказились. Сперва бабы. Может, какая на него сама запала… У него и жена красивая была. И на конкурсы ездила, пела. Народные и композиторов: «Мисяць на неби» и так далее.

Короче, всякую гадость про эту Феодору начали. У той корова, у той в животе… Извините, на которую срачка напала, — так это она!

Потом хуже — приворот-отворот! От жены к той.

— Старая манда кричит: крышу подымите! Душа выйти не може! Окна — кричит — пооткрывайте! А все заперто. Так схватили кол, и все вышибли: ставни, раму. И давай ломать что попало. А потом за крышу уже взялись. Под сволок^[5] подводи! — орали, а какой там сволок. Мазанка кирпичом обложена, под толем, вся перестроена на дом. Мозгов нет, — уперли куда-то, поджали снизу, затрещало, часть крыши вверх выперло, кол этот выскочил и назад — кому-то по балде, но не так чтобы… и эти козлы попадали в разные стороны. И тут же как бахнет! Жуть! Из дыры той, из крыши, огненный хвост — в небо! И сразу все в огне! Крик такой, что… Все в разные стороны… И по двору кто — то… Одежа на нем горит, как скаженный крутится, потом упал — и по земле, по земле… а чем его гасить?

Мотрин Микола то был… Тракторист. В больнице умер, через неделю. Царствие небесное…

— Брехали потом, — первак у нее в сенях загорелся! Будто она продавала, кому надо… Но я думаю — бензин. На бензин похоже. Бензином тогда многие торговали. Ну, в сени народу набилось, двери в зало ломали. Ну, кто-нибудь с цигаркой… опрокинули, значит, ну и…

— Между прочим, от «цигарки» вашей, бензин, а тем более самогон не загорится. Тем более в такую погоду. Октябрь, извините… И лет ей было 36 и семь месяцев. Мистики, разумеется, никакой. Бензин — определенно. И все же… Как это так сразу все занялось? Так что сами разумейте…

Никакой нечисти. Тут дела человечьи. Обычный поджег. И, знаете, довольно грамотно, на чердаке плеснули в обязательном порядке… Лесенка там у нее была приставная, у задней стены. Но многое абсолютно непонятно. Как Пинчук этот с женой там оказались? Давайте это, за упокой… Чокаться нельзя!

— Воскресенье как раз… С утра опохмелились, а кому нечем — головка бо-бо… Как два выходных подряд сделали, в субботу и начинают. И все на улицу. А тут такой спектакль!

— Да. Можно, конечно, многое себе представить. Реконструировать события, так сказать. Например, Пинчук кинулся в хату, спасать. А жена за ним. Все три трупа обнаружены в непосредственной близости один от другого, в углу, рядом с кроватью. Такое впечатление, что тащили они её, или, еще вернее, тащил Пинчук, а жена, как бы помягче выразиться, вцепилась в него, то ли оторвать от неё хотела, то ли его спасала. Это значит, он дверь и выбил.

— Подожди, я еще скажу вам! Я скажу… Я с Пинчуком с детства… в одну школу ходили. Мы с ним… жалко, он такой был… Не как все. Он на себя хотел взять, когда еще покража была в сельпо, когда мы с армии поприходили. А он сказал: Ты на киче не выдержишь! Но потом замяли все. И с ней, клянусь, у них ничего не было. Не вышло. Как? А так… Они с ней сходились — это было. У него сердце… Не мог никого обижать. До четырех раз встречались — разговоры всякие, плакали даже. И, не знаю, как, в последний раз он решился, но не смог… Обнял ее и это… кончил тут же. Никогда, говорит, не бывало. А тут как-то само… Такая у нее сила была… ведьмовская или еще какая.

— Я бы сказал — женская. Но из вашего рассказа многое выясняется. О Пинчуке, в частности. Какой он человек был. Вполне можно представить, что и в огне… Давайте еще раз… За упокой.

Меня тогда в понятые нарядили. Учитель — грамотный человек! Наливай, наливай… не тяни.

Да. Стены поверху черные, страшные, а над самым полом полоса — красивой красной краской, и разрисовано, цветы, птицы такие, ну, как в старину. Пинчук с женой черные, обугленные, а она почти не обгорела, сорочка только… Лицо белое как мел. Глаза как живые… нет, не могу.

Я, однажды, к ней заходил по делу, перепись была. И, конечно, меня, — кого ж еще, назначили. И так у нее чудно было, солнечно, и цветы эти… Запах хороший, травы у нее там сушатся. Сказала — лечебные. Я еще хотел, чтоб ученикам показать эту хату, — народное искусство. А она ни в какую. Стояла напротив окна, и знаете этак, волосы ей насквозь просветило, сияет, вся в золоте.

— А я — хотите верьте, хотите нет — кошечку ту белую увидал! Будто она из-под хаты выскочила и через двор ко мне пробежала. И нету, как не было. А говорят, если ведьма, кошки черные бегут. А насчет лица — извините! Обижать не хочу, я тоже видел — в окно! Стены — да! Не тронуло понизу. Но по полу одни головешки, балки сгоревшие, ни стола, ни чего, кое-где прогорело насквозь, ямы… когда кирпичом мазанку ту обкладывали, пол земляной досками зашили. К углу ближе, где кровать, три трупа — и не понять, что люди. Да сами подумайте — при таком огне! Простите, если что не так сказал.

— Меня тоже в понятые хотели привлечь. Привлекли за неявку. А потом уже за разглашение. Ну, вы знаете… там и с милиции, и инспектора, и все… Дымок вонючий, такой желтый почему-то, и банки у нее стояли, с маринадом или засол, огурцы с помидорами, — так не сгорело. И на припечке чайник стоит, неповрежденный. Проводку искали. Проводка-то есть, только она каганца у себя жгла, электричество не признавала. Понятно — керосин. Смотрят, а в счетчике пробок нет. Какое тут замыкание! Чтоб они все сгорели…

Тушили своими силами. Наши, и рабочие набежали с УТо. Ставок рядом… Хата на отшибе, так ничего, только сарай сгорел — ничей. Заброшенный, то есть. А так, конечно, жалко. Люди. И куры у нее были, поразбирали по соседям. У нее ж родичей никого. Степень захламленности определили, как вторую-четвертую, козлы. Эксперты хуевы. Нажрались и уехали в своем «газоне». Классная машина. Я в армии командира возил, знаю.

— Так, валите отсюдова! Закрыт кабачок! Трындят час целый — и нечего путного. Трупы считают, курей… Давай — давай, подъем! Убыли нахер! И нечего часы показывать, сказала — закрыто! Вы ж до утра не разберетесь. Вы ж не про то. Вы каждый про свое. А если б у меня такой муж, так я бы ноги мыла, и ту воду пила…

Она не ценила. Я ее знаю. Таким главное не муж, а семья. В семью, в дом. Квочка… Хотя жили чисто — раз. Дети ухоженные — два. Она следила… Сама и он, всегда костюмы, рубашки и все глаженое. С детьми занималась… Обязанности свои исполняла — никто ничего не скажет. А вот он раз сюда приходит… Что-что? А ты козел — видел? Да, не пил, все знали, слово с него взято было еще перед свадьбой. Сказал — и не пил. Рюмку в праздник.

И все открыл мне! Почему? Ну не вам же! Выпил и рассказал! Он до армии пил. Отвык. И как начал, понесло его… Бутылку одну — и все рассказал. Я уже уходила, пол замыла, ведро вынесла, захожу — сидит. Я глазам не верю. И все с самого начала, с того лета и до этого, целый год, как у них было. Говорит: люблю ее! Кого? Вам при тупости вашей мужеской не понять. Вот-вот — жену! Как же! А хрена лысого? Ничего не скажу! С вами говорить все равно, что до стенки! За что любил? Я ж говорю — мудаки. Как мой. Земля ему пухом. Давай-давай… полный!

— Ее мне не жалко. Вот не жалко и все! Имущество свое спасать кинулась — мужа дорогого. А Мотрин, тот сам дурак, во все дырки затычка. В сени он полез… Куда все — туда и он. У нее самогону с роду не было. Кому же знать, как не мне. Ее все сторонились. Так она и сама ни к кому не тянулась. Как она заперлась, все испугались почему-то. А касалось их? Ихнее то было дело? Человек три, четыре дня, с дому не выходит, двери-окна наглухо, ставни, — так ты постучися, вызывай скорую, ментов! А они шу-шу: ведьма помирает — помереть не может! Где я была? Где ты не будешь! Я скажу, скажу, — не забоюсь. Вы и так знаете. На аборте. От кого? Не твое собачье дело. Потому что все вы — кобели! Погань такая… Наливай!

Я цветы принесла, и на могилы, и в церкви службу заказала, чтоб поминали. И где они лежали, там, в доме, тоже цветы поставила. И видно было, — на полу следы: будто он руками тянется, а эта в него вцепилась, к Феодоре не пускает. Я ближе — а там один пепел.

— Ага, следы… Держи карман! Там человек восемь топтались, писали. Потом нажрались и уехали в своем газоне. Классная машина, я вам скажу…

— Ну, все, поговорили. Валите. Я закрывать буду. Завтра выходной, с утра приду — уберу. Давай-давай! По домам!

— Прикурить дай!

— Прикуришь тут, ветер какой!

— У нас один пред… кооператива возил, так он рассказывал: еду, говорит, остановился за этим делом. Ну, застегнулся, оборачиваюсь — баба стоит. Откуда взялась? Подвези, говорит. Ну сели, — не заводится, или педаль заело. А она сидит, как каменная, вперед себя смотрит, и ни слова. Короче, ничего не выходит, она вроде ушла. Он туда — сюда — умер движок! Вышел, а тут опять она. И опять — подвези! Ну, он на нее попер, а она говорит: «Чем матюгаться, попробуй еще раз!» Сели — и тут же завелось. Скажешь не ведьма?

— Сказать нечего… Жить как-то надо.

— Темно, как в жопе! Я пойду, в общаге переночую.

— Не дойдешь.

— Я по соше. Там асфальт — не собьюсь. Я ногой чувствую…

Примечания

5

Сволок — подпотолочная балка в украинской хате, опора крыши.