Конец золотого века

Григорий Вахлис, 2017

Советский Киев 70-80-х гг. «Золотой век» художников: их живописный быт и нравы, галерея запоминающихся образов выдающихся чудаков и оригиналов, искрометный юмор помогают воссоздать ту неповторимую атмосферу «творческого горения». Изгнанный из армии израильский офицер, опустившийся на низшую ступень общественной лестницы, депрессивный семнадцатилетний школьник, распивающий в обществе инвалида, затерявшийся в Гималаях продавец спортинвентаря, эмигрант-космополит, профессор музыки, посетивший проездом страну своего детства, пытаются осмыслить острую жизненную ситуацию, найти выход. Кто-то при этом обретает себя, кому-то это лишь предстоит, иные такой возможности уже лишены.

Недельная практика по-бельгийски

Подкатил автобус, скользнула в сторону массивная дверь. Появился улыбающийся человек в шортах, за ним еще один, потом женщина в голубом сари и темных очках. Девчонка двинулась к ним. Голый мальчик держался за ее майку. Остальные столпились вокруг, что-то лопотали, протягивали грязные ладони…

Блондинка в сари открыла сумочку. Он рванулся вперед, сквозь толпу, нелепо споткнулся, закричал и взмахнул руками. Его заметили. Блондинка захлопнула сумочку. Симпатичный бородатый мужчина в вязаной шапочке, чем-то похожий на Рассела Кроу, подхватил ее под руку. Один за другим они поспешно воротились в прохладное нутро.

Автобус снялся с места и уплыл в расплавленную даль.

Он пошел обратно — к автостанции. Попрошайки проводили его внимательными взглядами. Среди них он заметил и пару подростков покрупнее, с озабоченными, деловитыми лицами.

Вернувшись, стоял в сторонке, некоторое время разглядывая киоски. Там были, — он хорошо это видел, — бутылочки спрайта, пепси-колы, баночки энергетического напитка «Red Bull» и большие светлые бутылки минеральной воды «Himalaya».

Зашел сзади, — там людей было поменьше, увидел место, где лежал утром. Вымытый асфальт уже просох…

Он помнил, как разлепил глаз, — второй не открывался. У самого носа была лужа. Оттуда мерзко воняло. В луже виднелись какие-то малоприятные комки, вокруг сновали мухи. Мух было огромное количество: синих, зеленых и каких-то еще. Таких он прежде никогда не видел. Худые, длинноногие, с золотистыми глазками. Мухи вонзали в лужу хоботки. Питались.

Голова болела. В ней что-то перемещалось, и от этих перемещений вся плоскость, на которой он лежал, накренялась, и ему казалось, что он вот-вот съедет по ней куда-то. И тогда от страха у него сжимался анус.

Когда через некоторое время он вторично пришел в себя и огляделся, — уже сидя, то постепенно понял: лужа была не чем иным, как его собственной блевотиной.

Он попытался нащупать мобилу, но обнаружил, что брюки исчезли — на нем были лишь трусы от «Konrad», с красивой, вышитой на самом передке, золотой осой. Это была дорогая объемная вышивка в технике «террапунто». Трусы, впрочем, тоже были заблеваны, на них налипла грязь и какие-то стебельки.

Вместо кроссовок на одной ноге повис полуспущенный носок, второй валялся рядом на асфальте.

Не было ни майки, ни накидки, ни чудесной шляпы «North Face». Он снова полез в карман несуществующих брюк и, вторично не обнаружив телефона, впал в отчаянье. Казалось, из него выкачали весь воздух.

Его тошнило еще когда только выехали из Качари, — здоровенный зеленый ком, купленный Каспером перед самым отъездом, уже заметно похудел. Кроме того, они все время пили пиво. Водителю и его дружку тоже дали — дружок сразу присосался, а потом скрутил маленький аккуратный косячок, дал дернуть и водителю — тачка пошла веселее…

Вообще все было не то чтобы недорого — почти даром! Кроме, конечно, отеля.

Пообедали во вполне приличном кабаке. И тоже очень дешево. Где-то неподалеку, помниться, взяли еще пива.

Потом они с Каспером играли в «Pro Zombie Soccer». Сзади тоже играли во что-то, — оттуда долетали выстрелы и взрывы, а потом оба заснули.

Когда стали приходить SMS от Куику, он все пытался ответить и ржал как сумасшедший.

«Я тебя очень люблю и купила себе новый планшет, но после отнесла его назад, потому что Элла купила «Xperia™ Z2», и мы с ней решили, что мне нужен такой же, — писала Куику.

Он что-то ей ответил, — насчет того, что они едут в автобусе.

«Ты написал херню но я все равно тебя люблю но не пиши такую херню» — продолжала она. И он решил позвонить ей и объяснить, что не может попасть пальцем в кнопки, но из этого тоже ничего не вышло.

«Мы едем в авто», — попытался он снова.

«Ты пишешь херню ты обещал мне не курить это говно, но ты опять куришь говно и наверное пьян раз пишешь второй раз такую херню».

Потом он опять заснул, а когда проснулся, все вылезли наружу. Они встали в ряд, на шоссе, и мочились в канаву. Впереди стоял синий автобус «Himachal Pradesh Himalaya», оттуда тоже вышли, и тоже мочились, стоя в ряд. А женщины, из того автобуса, отошли в сторону, шагов на тридцать, и мочились там сидя, пытаясь укрыться за невысокими кустиками.

Вернулись в тачку и забили еще косяк — огромный! Похожий на хрен знает, что…

Он стал показывать Касперу всякую всячину, что купил для Куику в Раджпуре — тоже очень дешево, — кроме каких-то бус из почти драгоценных камней с фигуркой богини Дурги, за которые содрали тысячу девятьсот пятьдесят рупий (смех, да и только!) — с маленькими черепами и молоточками в шести бронзовых ручках, но Каспер, который тоже все время ржал, вдруг стал серьезным и сказал, что тут наебка, и камни — стекло.

Потом выяснилось, что они заблудились. Водила сказал, что надо было ехать до Готани, а там свернуть направо, а его дружок заспорил. Каспер сказал, что они оба — мудаки, и сейчас, вот, он включит GPS, и тогда… но включить ничего не смог и сказал, что тут нет связи. Но на деле оказалось, что уже заехали в другой штат, где не действует его местная карточка, которую он купил еще в Дели. В конце концов было решено ехать дальше — там будет видно…

Потом пробило по хавке и сожрали почти все, что взяли с собой в автобус.

Было уже совсем темно, когда они с Каспером вышли помочиться еще разок. Остальные окончательно вырубились.

Рядом, на крошечной автостанции, где страшно воняло, — они с Каспером еще подумали, что у них там подгорели стейки, — он купил себе пару чапати у каменной печи, это было очень вкусно. А потом, сам не зная, как, очутился на самом краю, у бетонной колонны, за которую некоторое время держался руками. В бледнеющем по мере удаления от его ног электрическом свете различимы были переполненные мусорные баки. Там что-то шуршало, вдруг вспыхивали яркие зеленые светляки — очень неприятные на вид. На горизонте за невысокой поросшей кустами грядой тускло отсвечивала река.

Потом пошел к автобусу. Его чуть покачивало, и каждый раз из горла, сам по себе, вырывался странный визгливый смешок. Так, посмеиваясь и покачиваясь, миновал стоянку и дошел до самого шоссе. И еще некоторое время глядел на пробегающие мимо автомобили, автобусы, длинные фуры с прицепами…

Потом сообразил, что прошел мимо и вернулся на стоянку. Там было пусто. Светил одинокий фонарь, вокруг него кружили мотыльки.

Потом, уже на автостанции, он метался среди жующих пассажиров, задавал бессмысленные вопросы, — насчет того, что теперь делать, вытащил телефон и — проклятье, проклятье! — никак не мог вспомнить, куда захерачил номер посольства. Потом стал звонить в полицию — но из этого ничего не вышло.

«Мразь поганая Каспер, — не отвечает! И все они, пидорасы, допились-докурились до опизденения… Водители хреновы, ни хера не проверили, что он-то, остался! Что он сейчас, вот тут, как мудак, и даже позвонить не может.

Хренов «Nokia Lumia»… Возможно, снова не попадает долбаным пальцем куда надо.

Он попытался собраться, вытянул вперед руку — и увидел, как подергивается в ней, словно ему вкатили дозняк, телефон.

Он очутился между тем у той самой колонны, где стоял до того. Он сразу ее узнал!

Откуда-то сбоку робко выдвинулась тощая фигурка.

Она вежливо улыбалась, и вся изгибалась, как бы мерцая в голубоватом свете ламп.

— Кэн ю хелп ми? — обрадовался он. — Хэлп, хелп! — ответила фигурка.

— Намбэ, намбэ оф полис, плиз! — сказал он, передавая маленький светящийся приборчик, — и с удивлением обнаружил, что фигурка раздвоилась. Там появился еще один тощий человечек.

Человечки посмотрели друг на друга. Тот, что держал телефон, робко шагнул назад. Он двинулся за ними, сошел с асфальта на усыпанную чем-то мягким землю, что-то, кажется, сказал. Человечек шагнул резвее, развернулся и двинулся в темноту. Ничего не понимая, он рванулся, схватил рукою за одежду…

В голове что-то ослепительно вспыхнуло…

Вообще-то он продавал оборудование для игры в регби: шлемы, латы, похожие на длинные дыни мячи. Всё высшего качества, от «Wilson», «Gilbert» и т. п. Покупатели были классные, в основном, парни. Находил с ними общий язык. Хотя сам никогда не играл ни во что кроме как в покер и безик. Просто научился работать, — как следует и с огоньком. Помнил все результаты последних матчей, фамилии знаменитых игроков. Знал их в лицо. Дома, в клозете, у него всегда висел свежий календарь с их белозубыми тупыми пачками. У него был нехитрый прием. Он изобрел его в тот самый день, когда заметил, что здоровенного рыжего верзилу, по имени Жильбер, приятели называют Тони Вудкоком. С тех пор, обнаружив, хотя бы самое отдаленное, внешнее сходство очередного мордатого дебила с какой-нибудь звездой, он, как бы случайно, упоминал забитые тем знаменитые мячи, обалденные прорывы и тому подобное. Потом сам удивлялся — до чего часто это срабатывало! Люди охотно покупали у него, а потом заходили снова и снова.

Сама игра вызывала в нем отвращение — там слишком близко сходились, грубо хватали друг друга лапищами, толкались, подсекали, валили наземь…

Он занимался йогой. В светлом, хорошо проветренном зале, на специальных ковриках, сидели люди в белых пижамах. Перед ними, на своем коврике, размещалась девушка-инструктор.

Иногда — учитель. Индус из Кашмира, знаток Вамака-Тантра, мастер Трика-йоги. Он являлся в оранжевой одежде, с трипундрой на лбу.

Девушка демонстрировала асаны. Осваивали их постепенно, без боли. Знакомились с двадцатью четырьмя правилами приема прасада — чистой, божественной пищи. Разучивали мантры.

Мастер, Шри Раманатх Сатья Авалачитхвар, говорил о медитации, пранаяме и дхиане, — вещах хоть и сложнейших, но ведущих к полному просветлению, и доступных, притом, любому.

Ему нравилось вести здоровый образ жизни, загорать под кварцевой лампой. Он отпустил длинные волосы и на занятиях закалывал их на макушке в большой пучок. Новые ученики смотрели на это с уважением. Было здорово! У каждого, — на этом особо настаивал мастер, — уже в настоящий момент, наличествует полная свобода. И потому — свой особый путь. Шива — в каждом живом существе. В сущности — и в неживом тоже.

Поэтому, что бы с нами не происходило, — все путем!

А курение, кстати, у кого оно уже наличествует в настоящий момент, вполне может стать неким этапом, через который проходит садху в своем непостижимом, блистающем восхождении!

За несколько лет преподавания Трика-Йоги в Брюсселе, учитель освоил и французский.

— Шри-Бхагван! — восторженно восклицал он, — с ударением на последнем слоге.

Лицо было разбито, — очевидно, ударом ноги. Прокушенный язык распух во рту и едва шевелился там наподобие засыхающей на песке полудохлой рыбы. Челюсть словно бы покинула свое место и, казалось, отодвинулась немного вправо. Он попытался сплюнуть какие-то сгустки, но это вызвало лишь невыносимую боль.

Болело и в боку — при каждом вдохе. Видимо, были повреждены ребра. Одно лишь выпало из памяти: как прополз те несколько метров до асфальта.

Он снова бросился к автобусу, но там было полно индусов. Они вытаскивали из раскрытых багажников свое барахло: бесформенные узлы и затертые чемоданы с подвязанными к ним тюками и разноцветным тряпьем. На крыше уже сидели, — и кидали оттуда прямо в руки.

В глянцевитом стекле он разглядел нечто жуткое. Длинные волосы свалялись в безобразные космы. Левая щека распухла, из незакрывающегося рта свисала нить слюны. Бледный, весь в потеках грязи лоб пересекал багровый рубец. Нос же был рассечен чуть пониже переносицы, оттуда сочилась бесцветная жидкость.

В руках он держал носки.

Вокруг станции слонялись какие-то дети. Особенно, как ему показалось, неухоженные и грязные. При появлении автобуса они моментально сбивались в кучу и кидались к передней двери. В остальное время сидели или стояли неподалеку, бросая по сторонам озабоченные взгляды. Он пытался думать: «Каспер, наверное, уже проснулся, но может, еще спит. Если уже заметили, что его нет, то, верно, звонят во все колокола. Только вряд ли знают, где именно все было, когда именно он… когда…»

От невыносимой жары мутилось в голове. Мучительно хотелось пить. Тело облепила серо-желтая пыль, постоянно вздымаемая множеством ног.

«Вот уже скоро 11 часов, как во рту ни гребаной капли воды», — время он определил по часам, висевшим на станции, когда сделал первые попытки заявить о своем бедственном положении.

Когда пришли те трое и стали раскочегаривать печь, да сыпать муку в сверкающий двуручный котел, он, набравшись сил и решимости подошел было к ним и. Невыразительные звуки, вылетавшие из его рта, сперва не вызвали у занятых работой людей никакого интереса. Затем один из них поднял голову, но тут же снова погрузил взгляд во внутренности котла.

В конце концов они оставили работу и с угрюмыми лицами стали что-то внушать ему, выразительными жестами указуя на дальние кусты.

Потом, когда появились первые пассажиры, один из тех парней взял его не больно, но крепко, за руку, отвел шагов на пятнадцать от станции и толканул вперед, а когда он попытался вернуться, встал на пути, захлопал сердито ладонями по ляжкам и затопал ногами.

Вот тогда-то он окончательно потерял себя. Худые, топочущие в пыли ноги и громкие шлепки вызвали настоящую панику.

После этого он еще какое-то время слонялся вокруг, пытаясь привлечь внимание пассажиров, но это так ни к чему и не привело. Люди были увлечены едой, разговорами, насущными своими проблемами. Он еще ничего не понимал, суетился, высматривал кого-то в толпе, кидался к автобусам — никто вокруг не обращал на него ни малейшего внимания. Тут, как и в Раджпуре, да и вообще повсюду, полным-полно было полуголых неопрятных людей. Многие из которых имели к тому же такие же длинные грязные космы.

Где-то ближе к полудню он увидел белого человека, — блондина в черном жилете, с веселым пшенично-синим ирокезом на голове и многослойным ожерельем из сверкающих бус, металлических крестиков и свастик на голой груди. В «Лендровере» сидели еще двое, вполне нормальные люди… Он кинулся к ним. — Хелп ми! Ай эм турист фром Бельжик! — кричал он, — сиплое, устрашающее мычание вырывалось из его рта.

Ирокез прыгнул в машину. Вежливо заурчал мотор.

Он вцепился было в ручку, но тот, что сидел впереди, открыл дверь, что-то сказал и заехал ему в лицо открытой ладонью. Какие-то три кратких слова. Он как-то раз уже слыхал их, и ему объяснили… То было известное русское ругательство.

Попрошайки затеяли легкую потасовку. Стоявший в стороне костлявый мальчишка заметил его, издал возглас и указал рукой. Они замерли, обрадованно загалдели и двинулись к нему. Деловитой походкой. Словно бы о чем-то припомнив, отложенном ненадолго. Передние двое были покрупнее, почти с него ростом, — те самые. Один из них нагнулся и поднял палку.

Полуголые костлявые недомерки окружили его и пинками погнали прочь от остановки, от бутылочек с водой, от шоссе. Он жалобно мычал, хватал их за руки, но получил палкой, — несколько раз по спине и раз по голове.

Наконец он свалился на песок, где его еще некоторое время пинали ногами — это было почти не больно. Он сжался в комок, закрыл голову руками и подтянул колени к животу, но его уже не били, кругом было тихо, лишь чудовищная вонь плыла у самой земли.

Во рту был песок. В голове тяжко бухало, красно-зеленые волны перекатывались перед глазами. Он вдруг понял, что никто, никто в целом свете, не знает, что он лежит вот тут в кустах, что никому нет до того дела. Что если он в ближайшее время не доберется до воды, то всему конец.

Смрадный дым полосами завис в зарослях. Ужасающий запах заползал в ноздри, в самый мозг, вызывал безнадегу и смертную тоску.

И вот, когда он лежал скрюченный, вышвырнутый отовсюду, наподобие абортированного зародыша, первая за долгое очень время, появилась мысль — вполне зримая, тускло мерцающая… Вода! Очень много воды! Как он раньше не мог того сообразить!

Вывалянный в собственной блевотине, весь исцарапанный, окровавленный, он продирался куда-то, на что-то надеясь.

Кругом кишела жизнь. Вились москиты, гудели мухи. Попискивали маленькие птички, перепархивали среди ветвей усыпанных длинными белыми колючками. Пробежало что-то похожее на большую крысу, волоча за собой нечто вроде змеи, или скорее, зеленоватой кишки, сплошь облепленное песком.

Кусты вдруг расступились. Впереди была открытая полоса земли, заваленная мусором. Среди куч неспешно брела скелетообразная собака. Чуть подальше что-то горело, валил оттуда бурый дым, ветер относил его в сторону, туда, где, уходя к горизонту, сверкало ослепительное зеркало.

Он дополз, добежал, колени подогнулись, холод вышиб из него дух. Вцепившись пальцами в жидкую грязь, напрягшись всем телом, стал изо всех сил втягивать в себя воду.

Время застыло. Застыли на горизонте баржа с буксиром. Зависли над ними белокрылые птицы. Он сидел у самого берега, не в силах пошевелиться. Вода была теплой. В голове больше не бухало, блаженная пустота наполнила ее до самых краев. Пустота эта посверкивала, кудрявилась небольшими волнами. Раздутый беловатый шар с четырьмя антенноподобными выступами медленно вплыл туда. Шар, мокрый и грязный, чуть развернулся. По его поверхности все время что-то переползало, извивалось, вокруг всплывали серые пузыри…

Глухая тревога шевельнулась внутри. Изо всех сил попытался понять, что происходит. О, вовсе не антенны! Черные раздвоенные детали на концах были коровьими копытами.

Лежа на песке, среди мусорных куч, он постепенно приходил в себя. Блаженная анестезия безмыслия ушла. Возникла абсолютная ясность: выпитая в большом количестве вода лишь отсрочила неизбежное. Трупные яды, смертоносные бактерии, вирусы, штаммы. Те самые, о которых предупреждали разные службы накануне поездки. Он вспомнил, брошюру, которую потом перечитывал в самолете. Врач, помнится, улыбался, но сейчас, когда полупрозрачный призрак кабинета, с застеленной бумажной простыней кушеткой расплывался на фоне реки, эта улыбка выглядела тревожной.

Какие могут существовать средства на случай питья из Ганга? Ведь может, это и не Ганг, а что-нибудь похуже. Есть такие прививки, — их делают военнослужащим специальных подразделений, но стоимость без сомнения слишком высока, и больничная касса… Он не привит! Он абсолютно беззащитен, не огражден, весь исцарапан, искусан москитами, слепнями, бог еще знает, чем, и сейчас в его желудке уже идет бурное размножение смертельных микроорганизмов. Они заполнят кишки. Живот вздуется, начнутся понос и рвота. Он издохнет тут, на песке, незримый никому. Труп его будет разлагаться, прилетят вон те черные птицы и станут долбить клювами… Приползет страшное существо, похожее на крысу…

Он заплакал — тихо и беспомощно. Вспомнил сумочку с салфеточками для протирания рук, специальный спрей для той же цели, желтые «желудочные» таблетки в пакетике, — все, что осталось в автобусе — в черной напоясной сумочке, вместе с документами и четырьмя дисками психоделической музыки, подаренными Куику перед самым отъездом. Он отдал бы все, все на свете, — если бы только закрыть глаза и вдруг очутиться на ласковом, добром сидении, таком щадящем, таком человечном… Он бы дал тогда клятву никогда не… нет, клятву всегда делать то, что…

Что именно он стал бы делать? Но ответа на этот вопрос так и не нашел. Увидел лишь лицо Куику, — в тот момент, когда она передала ему коробочку с дисками.

День он провел в тени колючих зарослей. Жара заметно спала, поднялся ветер, достаточно было сходить к реке и окунуться, как начинало знобить. Страшно ослаб от голода и мучительных размышлений. В конце концов не заметил, как заснул.

На другое утро почувствовал себя значительно лучше. Голод усилился, его еще покачивало, язык и вовсе не поворачивался. Но мысли больше не тревожили. Вяло подумал, что надо немедленно, срочно, предпринять что-то, но вместо того лишь заплакал беззвучно, бессильно. Так, плача, и двинулся вдоль берега, сам не зная куда. Он уже не думал о Каспере, о водиле с дружком, — ищут его, или нет. Позабыл, словно их никогда и не было на свете.

Слезы текли непрерывно. Сперва он стирал их тыльной стороной ладони, но скоро перестал. Ветер нес вдоль берега клубы дыма и легчайшую желто-серую пыль, сдувал ее с огромных куч, наваленных повсюду. Из песка торчали полусгоревшие куски дерева, поодаль дотлевал вчерашний костер, а около него, по-прежнему неподвижно, сидел тот, голый.

Заметил его еще вечером, у подернутых пеплом углей. Утром увидал там же. Ветер шевелил черноватое тряпье, на котором тот сидел. Пыль густо усыпала волосы, скопилась в ключичных ямках. Припорошенные веки казались глазами каменного истукана.

Равнодушие овладело им. Временами, прислушиваясь к желудку, — бурчанию, спазмам, — впадал в панику. Постепенно легчайшие ощущения стали казаться острой болью. И при этом тяжкими волнами накатывал голод. Скручивало внутренности, голова кружилась. К вечеру он не мог уже думать ни о чем, кроме еды.

За причаленными к берегу лодками три-четыре собаки наблюдали, как белая корова с искривленным рогом поедает из кучи гнилые фрукты. Одна из собак, белая в черных крапинах, вдруг завертелась волчком, вцепившись в собственную ляжку.

Снова свело желудок. Обессиленный, он повалился на песок, и на четвереньках пополз к корове. Животное заволновалось. Издав краткое мычание, сделало угрожающее движение головой. Но он дополз, под самым ее носом выгреб из кучи несколько почернелых манго. Он ел, а вокруг стояли скелетообразные собаки. Стер слезы, и, сделав над собой усилие, кинул половинку последнего плода рябому, в черную крапинку, псу.

Потом встал и снова двинулся вдоль берега, туда, где дымили костры.

Скоро до него дошло, в чем дело. И все же он замер, когда увидел человеческие ноги, торчащие из огня. Мучительная отрыжка сотрясла все его тело и с шумом вырвалась наружу. Долго стоял, не смея шевельнуться. Люди вокруг тихо переговаривались. Один из них поднял длинный обгорелый шест и стал что-то поправлять. Какой-то мужчина сидел на песке и монотонным речитативом выкликал одно и то же бесконечно длинное слово. Рядом играли дети. Что-то лепили, выкапывали, толкались и смеялись. Женщины прикрывали лица, пытались встать спиной к ветру.

Дым накатывался жаркими волнами, но он уже привык к вони, перестал замечать ее. Слезы больше не тревожили, — тихо сочились из глаз. Он ощупал бок, царапнул пальцами, взглянул и обнаружил, что сплошь, с головы до ног, облеплен чем-то желтым.

Только теперь уже знал — это пепел.

Огляделся вокруг. Пологие дюны, наносы, длинными косами уходившие в реку, земля, на которой он сидел, пыль, которую гнал и гнал ветер, вода, с плывущими по ней кусочками черного угля, с длинными полосами мути, густой тяжкий воздух, — все было одного цвета…

Он зачерпнул горсть и увидел — среди тускло поблескивающих песчинок куда больше того самого серо-желтого, что когда-то, как и он сам бродило по берегу и пило воду из реки.

Покойники плыли над головами, раскачивались на своих носилках в такт шагам. Там и сям виднелись заранее подготовленные уложенные кучами дрова. Вокруг стояли, сидели, лежали, бродили, галдели, распевали гимны, что-то жевали… В ослепительно-оранжевой одежде браминов, в невообразимых лохмотьях, в джинсах, в повязанных на бедрах тряпках, в непромокаемых куртках, надетых на голое тело, в белых дхоти, и в том, чему, названья он не знал, и попросту без ничего.

Иные были покрыты язвами, иные имели искривленные конечности, иные на костылях. И все омывались в реке, и пили из нее. Многие имели вид клошаров. Они слонялись по берегу, тыкая палками в мусор, и казалось, выуживали оттуда что-то. Какой-то черный огненноглазый мужик, сыпал в реку золу из большой корзины, потом весело бежал к догоревшему уже костру и там снова насыпал, загребая руками. Другой деловито искал в голове у своего соседа, величавого белобородого старика.

Банда попрошаек обитала тут же. Завидя его, не проявили никакой враждебности, даже интереса… Они собирались к вечеру, варили что-то в большом жестяном чайнике. Оттуда несло сытным парком. Его потянуло к их живому костру, но подойти так и не решился.

Ночью собаки прибивались к людям, образуя один теплый тихо сопящий ком.

И никто из тех, кого он видел, даже больной, доходивший в тенёчке под бортом причаленного к берегу судна, не подавал никаких признаков паники. Мухи облепили остатки какой-то еды, что помещались рядом на куске газеты, садились на его серое влажное лицо, заползали в открытый рот, а он лишь мелко дрожал и вздыхал.

Мучительны были пробуждения. В эти мгновенья он ненавидел дневной свет. Обхватив голову, старался спрятаться в собственные руки. Сознание отказывалось принимать окружающее. Какое-то время лежал, набираясь сил, а когда наконец открывал глаза ему казалось, что он — единственный ребенок на планете взрослых.

Желудок между тем работал исправно. И это было непостижимо — ведь он почти ничего не ел! Опухоль во рту стала спадать, хотя язык болел непрерывно.

Голый как-то раз поутру вдруг ожил, медленно потянулся, руками расцепил переплетенные ноги. Встал, отряхнул пыль. Вытащил из песка какую-то желтоватую костяную плошку и пошел к берегу. Там он долго мылся и выпил воды, зачерпнув своей странной посудиной.

Лежа на песке и глядя на голого, он подумал, что видимо, перепугался зря.

«Хелп ми! Ай эм туэрист!» — через пару дней можно попытаться, отыскать полицейского, — должны же они где — то быть…

Словно в бреду, двигался он вдоль берега, без чувств, без мыслей — одна лишь саднящая, обожженная солнцем кожа, да ноющий желудок. Но что-то, неизвестное до того, проснулось вдруг, зажило в нем какой-то отдельной, совершенно самостоятельной жизнью. Цепкое внимание схватывало мгновенно: плывет по воде, валяется на песке, вон там собаки раскапывают, — съедобное!

Никак не мог заснуть. Этой ночью жутко кусались москиты. Казалось, в кожу втыкают окурки. Встал и пошел к воде. Искупался. Потом долго смотрел на воду.

Чадно мерцали костры, их отсветы тянулись вверх по реке, и эта цепочка казалась бесконечной.

Долетало издали гудение грузовиков, кричали неведомые ночные птицы, потом кто-то врубил музыку и стал подпевать диким сорванным голосом…

Он больше не боялся умереть, как в начале, на песке, от желудочно-кишечных инфекций, о которых рассказывали в больничной кассе. Другая, куда более жуткая перспектива разверзлась перед ним, — остаться навсегда тут, в этой стране, в этой неведомой и невообразимой жизни.

Он уже смутно догадывался, что если даже чудом вернется к себе, в свой магазин, в свою квартиру, все останется таким, как сейчас: едва слышное биение сердца, да вереница тусклых огней, уходящая в темноту.

На шестой день, купаясь, он заметил плывущую по воде длинную гирлянду желто-оранжевых цветов, выловил и нацепил на шею — в три оборота. На гирлянде увидал червяка. Тот, держась четырьмя задними лапками, изгибался крутой дугой, потом рывком распрямлялся и хватался двумя передними, а потом, снова сгибаясь, подтягивал зад. Затем процесс возобновлялся. Червяк был здоровенный, примерно, в палец длиной. Он не стал снимать его.

А в полдень явились они, — небольшая группа, в сопровождении гида-индуса. Один, худощавый мускулистый очкарик, не замолкая, бубнил что-то и беспрерывно щелкал камерой. С ним была тощая, спортивного вида девица в сверкающих черных леггинсах.

«Смотри, смотри! — зашептал ей очкарик, — настоящий садху… он тут медитирует… Знаешь, им, этим, которые тут, можно все есть, и вообще все, понимаешь? И даже алкоголь!»

То были соотечественники. Они говорили на том самом языке, какой он слыхал двенадцать дней назад, когда экипаж прощался с пассажирами, у них были такие доброжелательные, будто давным-давно знакомые, лица.

В одно мгновение он позабыл все. Глаза его увлажнились слезами радости, уже уперся было руками в землю, привстал… Но не сдвинулся с места.

В каком-то оцепенении сидел на песке глядя, как они переговариваясь и фотографируя на ходу, медленно удаляются. Наконец заурчал мотор.

Поднялся и побрел к реке. Долго стоял, глядя на медленно уплывающий к горизонту сор, сцепив перед грудью руки.

— Я бельгиец! — шептал он, прислушиваясь, — я бельгиец… мне нужна помощь, не могли бы вы… Не могли…

Слова звучали вполне отчетливо.

Через некоторое время увидел собак. Неспешной рысцой они двигались вдоль кромки воды.

Рябой пес вдруг обернулся и вильнул хвостом.