Прасковья

Галина Васильевна Ергужина

История простых людей в непростое время, история о трогательной чистой любви, которую не сломали ни война, ни горе. Школа чистых мировоззрений и благородной гордости.

Глава 10

Прошло семь неполных лет, как исчез Леонтий. На дворе стоял 1939 год в жизни моего отца. За три — четыре года до этих событий Анна Гордеевна с семьёй и Елизавета со своим сыном переехали тогда в Алма-Ату, так назывался город, который теперь живёт под именем Алматы.

Васятка, сын пропавшего невесть куда цыгана подрастал, был крепким, юрким, но удивительно тихим, и молчаливым. А Елизавета теперь уже угасала в ожидании Леонтия. Несколько его писем, присланных за эти годы из разных мест, она перебирала худыми пальцами часами, словно научилась читать руками. Почти не глядя в текст, она медленно водила руками по строчкам и печально смотрела на Васятку.

Было так тихо, что за окнами слышались потрескивание от мороза земли, и шорох зябнущих веток.

Ближе к лету Анна Гордеевна, пришедшая навестить сестру, перекрестилась на образа в их доме:

— Господи, прости нас грешных!

Елизавета умирала. Она проводила год за годом, отрекшись от всего, что было дано ей судьбой. Так уж она решила. Жить без Леонтия не станет. Даже ради сына. Тихо бормотала она сидевшему на полу Васятке о том, что отец его появился в хуторе, когда ей быто тринадцать лет. И с тех самых пор Елизавета любила его всем сердцем, ждала, когда он наиграется с бабами и полюбит её. А когда Леонтий, наконец, увидел, как выросла Елизавета, и пошёл за ней, она приложила все усилия, чтобы не отпустить его.

— Я любила твоего отца, Васятка, и без него жить не могу, слышишь? — прерывисто шептала она.

Анна Гордеевна была равнодушна к горю сестры, ровно, как и к её сыну, она просто считала своим долгом присутствовать при её кончине. Гордо, с грациозной осанкой своего непростого происхождения, она сидела у окна, укрывшись цветастым платком, в ожидании доктора.

Васятка, глядя на мать, вдруг почувствовал острый комок в горле и резь в глазах. Он тихо заплакал и сел на полу спиной к печи, как будто облегченный прорвавшейся слезой. Остаток ночи мальчик не спал. Доктор сказал, что к утру Елизавета Гордеевна оставит этот мир.

Всякий ли может почувствовать, понять, как понял он, что путь, в который собралась Елизавета — единственный, что это — неотвратимо? Всякий ли осознает в свои неполные семь лет, что мамки больше нет и не будет уже никогда?

Васятка, лёжа рядом с остывавшим телом матери и, глядя в черные провалы темноты невидящими, ослепленными темнотой глазами, думал: «А куда же я теперь денусь? Может, меня тётя Нюся возьмёт к себе? Я же не чужой ей, не оставит она меня».

А перед рассветом Васятка уснул и во сне ему было тяжело. Ему снилось, что он идёт в темноте вслед за матерью, а вокруг такая метель, что с ног валит. И спать хочется, не можно глаз разомкнуть, а мать всё идёт и идёт, не оборачиваясь и растворяясь из виду. Следующий день Васятка не отпускал холодной руки матери, и всё тихо плакал. Плакал до тех пор, пока её не положили в яму и не засыпали землёй.

Тогда он лёг на её могилу и заревел во весь голос. Ему было горько и страшно. Но он пока ещё не понимал, чего именно он боялся.

Анна Гордеевна горько плакала у могилы, утешаемая своим немногословным мужем, а затем, ничего не видя перед собой, опустошённая и окаменевшая, она уехала с кладбища, даже не обернувшись на Васю. А мальчик остался на могиле до самого рассвета, обнимая холодную землю и разговаривая не то с самим собой, не то с кем-то ещё.

Утром Васятка пешком пошёл до дома Анны Гордеевны. Прямо возле её ворот стоял молодой рогатый дуб, высокий и гордый, как сказочный страж, он стоял, склонившись к воротам, будто ждал гостей.

Ворота и забор были настолько высокими, что невозможно было увидеть даже крыши самого дома. И Васятка долго стучал в ворота, пинал их, и кричал во всё горло. Но никто не выходил из ворот и не окликался.

Наконец, спустя часа два, вышла Анна Гордеевна и недоуменно посмотрела на Васятку, будто впервые видела его.

— Чего тебе?

— Возьми меня к себе, тётя Нюся, — захныкал Васятка.

И она устало вздохнула, скорбно поджимая свои длинные тонкие губы.

— Вася, — строго сказала она, — перестань плакать. Ступай домой, и перестань шуметь. Я не могу взять тебя.

Васятка долго долбил порванным башмаком землю, рыл глубокие ямки руками.

Правда, он не знал, зачем.

Он с силой, с яростью опускал ладонь в дорожную пыль с мелкими камешками, хватал их они летели вверх и врозь, дробно постукивая об железные ворота. Скоро стемнело.

Анна Гордеевна выглянула в щель за ворота, но мальчика не было видно. Тогда она прислушалась, и через некоторое время поняла, что он ушел.

В то время, начиная с 1930-годов реализация постановлений ЦК ВКП (б) райкома партии Казахстана привела к резкому сокращению поголовья скота и породила массовый голод казахского населения и гибель его значительной части. К тому же это привело к откочёвке большого количества людей из республики. Эта миграция была обусловлена отчаянием, голодом, нищетой, полным разрушением общественных и экономических основ жизни. Толпы голодных заполнили улицы городов Алма-Аты.

2 сентября 1935 года был установлен «стахановский рекорд». В конце 1935 года этому факту был придан политический аспект. Стахановское движение было использовано для того, чтобы повысить производительность труда.

И Василий, и Мария с Фёдором, и все другие представители молодёжи, все они мечтали поступить на работу на заводы и фабрики, чтобы кормиться, чтобы поднять на ноги умиравшую с голоду семью.

В Алма-Ате, куда Григорьевы приехали всей семьёй в 1939 году из Талдыкурганской области, они сначала обосновались на Никольском базаре, после чего перебрались в другое место, где им удалось купить небольшой домик в частном секторе почти на окраине города.

К концу первой половины июня погода прочно установилась, ни единой тучки не появлялось на небе.

Каждое утро, еще до восхода солнца, Василий Григорьев, накинув на плечи заношенный отцовский пиджак, выходил на улицу любоваться оживлёнными улицами города. Он подолгу неподвижно смотрел на людей и размышлял: «Ежели устроиться на завод, и не держать никакой скотины, не работать в поле, как же привыкнуть к такой жизни? Вот и кинотеатры тут есть, в них кино показывают, и институты всякие, и людей видимо невидимо, не то, что в их колхозе. Как мать тут жить будет? Детей надо в школу определить, да и дом подлатать, поднять надо. Однако, всем в одном доме тяжело и тесно теперь. Разъезжаться придётся. А здесь не село в двадцать домов, народу тьма, воры и бандиты снуют всюду, город криминальный, как устроить жизнь безопасно, и чтобы всё было правильно?»

Так и размышлял Василий, а потом делился мыслями с матерью, да сёстрами, пока не решили всё — таки разъехаться по разным районам. Но Екатерина Ивановна всё боялась, что семья разбредётся по городу, переживала. Привыкшая к тому, что все дети всегда на виду, у неё перед глазами, она не представляла себе, что разъедутся все и будут жить врозь. Но Василий настаивал на разделении. И Екатерина Ивановна снова уступила Василию.

Надо сказать, что теперь мать во всём слушалась своего старшего сына. Как тот скажет, так тому и быть.

В те времена на Никольском базаре можно было купить все, что угодно. Но оплачивать товар следовало наличностью, а еще лучше — золотом. Например, очень ценились золотые монеты царской чеканки, иногда можно было отовариться и ювелирными украшениями.

Но ни золота, ни ювелирных украшений у Григорьевых не было. Василий работал на заводе тяжелого машиностроения (АЗТМ) токарем, Фёдор устроился на электротехнический завод помощником или учеником слесарей-сборщиков аппаратуры связи.

Карточки на хлеб были отменены осенью 1935 года, а на мясо, жиры и сахар — лишь зимой 1935.

Но даже после отмены карточной системы питание населения нельзя было назвать достаточным. В специальных сообщениях в связи с отменой карточек было зафиксировано появление на дверях столовой Кировского завода рукописного меню следующего содержания: «Обед для рабочих: первое — щи керосиновые, второе — свежий мох со сметаной, третье блюдо — сладкое из репы». Такая система породила так называемый блат. «Достать по блату» означало получить что-либо, недоступное другим, по знакомству. В фольклоре того времени сохранилась поговорка: «Блат выше Сталина». Индивидуальная квартира была явлением редким и несомненным признаком принадлежности к партийно-советской верхушке. Основным видом жилья в городах были коммунальные квартиры.