Прасковья

Галина Васильевна Ергужина

История простых людей в непростое время, история о трогательной чистой любви, которую не сломали ни война, ни горе. Школа чистых мировоззрений и благородной гордости.

Глава 2

Она сидела напротив него, безвольная, слегка взволнованная в своей цветастой шали. И один конец шали медленно сполз вниз, оголив мягкое белое плечо Елизаветы. Он искоса, молча посматривал на её плечо, затем на голову, отягощенную глянцевито-черным узлом длинных волос. Были они у нее очень густыми, но всё же мягкими, а возле крохотных ушей по-детски беспокойно и мягко курчавились. Елизавета в упор смотрела на Леонтия своими чёрными глазами, в которых плясал маленький дьявольский огонёк её непокорной казачьей души.

— Самогонки? — спросила она.

— Ну, что ж, давай самогонки, — согласился Леонтий и ладонью протёр от небритой щеки по губам, словно не давая себе что-то сказать.

Елизавета, сидя напротив него, смотрела томно ждущим взглядом, и вдруг нечаянно увидел Леонтий на ее гладкой шее стремительно пульсирующую жилку. Он сдвинул брови, засмеявшись глазами, и отложил рюмку.

— Чего же ты? — Она недоуменно взмахнула черными крыльями бровей.

В глазах его снова заплясали черти, как всегда, говорили люди, видевшие этот его взгляд. И они стали слегка прищуренными и смешливыми.

— Иди ко мне, — прошептал он.

Елизавета обошла стол, медленно обнажая в улыбке плотно слитые зубы. И, прижимаясь к Леонтию большой мягкой грудью, почти шепотом спросила:

— Ко мне ехал иль мимо проезжал?

— И то и другое, — улыбаясь, ответил Леонтий.

И Елизавета засмеялась.

— То-то, спасибо! Уважил бедную Елизавету… А я-то, грешница, боялась, думала — появишься иль нет уже?

Он проворно дунул на свечу, и Елизавета в потемках постелила постель, заперла на задвижку дверь в сенях и с презрением, с чуть заметной досадой сказала:

— Беспутный ты, Леонтий. Ведерник цыганский тебя делал.

— Так-то? — шутя обиделся Леонтий и даже сапог перестал стаскивать. И тут же оскалился в улыбке.

А Елизавета продолжала:

— Вот в глаза твои смотрю, лихие они у тебя, а вот у бабы попросить приюта робеешь. — Она заговорила невнятней, зажав зубами шпильки, расплетая волосы. — Моего Мишу ты помнишь? Он ростом меньше меня был. Ты — высокий мне, а он чуток меньше. Так вот я его любила за смелость. Он меня любил несмотря на то, что боялся тебя. А ведь ты его стращал до самой смерти. Может, через это он и помер. Он ить знал, что я его не любила… — с гордостью закончила она.

Леонтий вспомнил рассказы хуторских казаков про ухажера Елизаветы, которые были свидетелями его смерти: будучи в доску пьяный он бросился в ледяную речку с моста, убитый нелюбовью гордой Елизаветы.

И Леонтий улыбнулся, словно хищник, как-то по-особому оскалив свои белые зубы.

Елизавета легла к нему, часто дыша, и когда он обнял её с силой, покорно придвинулась к Леонтию.

А через полчаса она, продолжая начатый разговор, она прошептала:

— Мишку не любила, а вот тебя… так, ни за что, — и прижалась к груди Леонтия маленьким пылающим ухом.

Уже перед зарей она спросила:

— Придешь завтра крышу докрывать? Прохудилась она у меня.

— Ну, а то, как же? — лениво ответил Леонтий.

— Не ходи…

— Почему такое?

— Ну, уж какой из тебя крыльщик! — она громко засмеялась. — А ты только на лошадь и в поле. Нарочно тебя покликала!.. Чем же, окромя того, тебя примануть?

С той поры Леонтий жил с Елизаветой. Не говорил надолго ли, просто жил пока. И что у него было на уме никто не знал. Сладка показалась ему любовь бабы барской крови, сладка, как медовое яблоко средь лютой зимы.

А в селе об их связи скоро узнали и говорили о ней по-разному.

Сестра Елизаветы Анна Гордеевна поплакала, пожалилась соседкам: «Страма какая! Елизавета с цыганом бродячим опять связалась!».

Но потом она внезапно как-то смирилась, и притихла.

Фроська, соседская девка, с которой раньше при случае Леонтий и пошучивал, и баловался, долго избегала с ним встреч, но как-то встретилась лицом к лицу с Леонтием, и побледнела.

— Оседлала тебя эта баба? Любишь её, подкулачницу? — спросила она, улыбаясь дрожащими бледными губами и не пытаясь скрывать блеснувших под ресницами слез. Она стояла перед ним маленькая росточком, слегка худощавая, с бледным лицом и бледными ресницами. Леонтий смотрел на неё без всякой вины и слегка дивился, как это может быть в природе такое бесцветное, но красивое лицо.

— Дыхнуть нечем, как люблю её! — пробовал отшучиваться Леонтий.

— А проще аль не нашлось бы? — отходя, спросила Фроська.

— Да я и не искал вроде, — Леонтий сгрёб растопыренными пальцами курчавый чуб.

— А я, дура, тебя, кобеля, полюбила! Ну, стало быть, прощай, — и ушла она, оскорбленно неся голову.

Михо, кузнец, такой же цыган, как и Леонтий коротко сказал:

— Не одобряю, Леонтий! Сам знаешь, почему. У тебя жена есть, наша, цыганка. А ты на казачку пялишься, волочишься за ней. Все наши осуждают тебя. Да и, если останешься с Елизаветой, вопреки нашим, казака она из тебя сделает твоя Елизавета и мелкого собственника. Цыгану это чуждо, Леонтий. Уходи от неё, пока не поздно.

— Женись на ней законным путём, — однажды съязвила Анна Гордеевна. — Пущай в цыганских жёнах походит.

— Не к чему это, — уклончиво с улыбкой отвечал Леонтий.

А Елизавета между тем расцвела с его возвращением. Давно и безнадёжно для своего сердца гордого любила она Леонтия.

Она обнимала его по ночам, сияя своими чёрными глазами, обнимала его всей своею душою, и до зари не сходил с её лица ее пылкий медовый румянец. Она преданно ловила каждое его движенье, заискивала, потом вдруг с чудовищной силой проснулись в её мыслях ревность и страх потерять своего цыгана. Она стала ходить за ним попятам только для того, чтобы наблюдать за ним — не играет ли он где-нибудь на стороне с другими молодыми бабами? Не загляделся ли на какую? Леонтий первое время тяготился такой неожиданно пришедшей опекой, ругал Елизавету и даже несколько раз уходил от неё, а потом привык. Елизавета отдала ему всю себя. И вот Леонтий, несмотря на предупреждения Михо, вскоре всё же защеголял по Алексеевке в суконных казачьих шароварах и рубахах.

Михо щурил свои маленькие чёрные глаза при виде Леонтия и, сплюнув, резко уходил с дороги, избегая его.

А Леонтий не видел или не хотел видеть презрения Михо, он помогал своей Елизавете в хозяйстве, с охоты нёс ей убитого зайца или вязанку фазанов. Елизавета никогда не злоупотребляла любовью Леонтия и не обделяла своего цыгана свободой, хотя и относилась к ней с чувством скрытой бабьей враждебности.

Сама она довольно неплохо справлялась с хозяйством и могла бы легко обходиться без мужской помощи. Не раз Леонтий с улыбкой на лице наблюдал, как Елизавета легко подымает на вилах ворох пшеницы. В ней было много не бабьей решительности, воли и силы. Даже лошадей она запрягала не хуже его самого, упираясь в ободь клеща, разом затягивая супонь.

А через полгода сердечное чувство Леонтия к Елизавете надежно укоренилось. Леонтий лишь изредка вспоминал о своей семье, но воспоминания уже не приносили ему прежней режущей боли. И больше не вспоминал он слова обиженного на него отца, не вспоминал жену свою, худую и чёрную, совершенно бесплодную и молчаливую, с которой его свели цыгане.

И только тяжело вздыхал Леонтий, что не может признаться о жене своей Елизавете. Проклятый своей семьёй, он сбежал в одну из ночей, куда глаза глядят, и ноги его принесли сюда в Алексеевку, где жила эта самая Елизавета, от которой всегда пахло мёдом. Иногда встречаясь со старшим сыном своего брата, Леонтий бледнел: так разительно было сходство между отцом и сыном, будто сам брат его стоял перед ним.

А потом опять в работе, в постоянной борьбе за кусок хлеба, в суете рассасывалась тупая, ноющая боль Леонтия и он снова забывался, согретый любовью пылкой Елизаветы.