Кровники

Ольга Пустошинская, 2022

Повесть основана на реальных событиях.1890 год. У одиннадцатилетней Прасковьи погибает отец, перед смертью он успевает передать дочери свою силу знахаря, о которой никто в семье не подозревал. Проходит много лет, Прасковья исцеляет людей и домашний скот, но когда случается беда со старшим внуком Колей, бабушка оказывается беспомощной: кровным родственникам её дар не помогает.

Пролог

1890 год

Запряжённая в сани Карька бежала резво и весело, радуясь морозцу, солнцу и снегу. Михаил видел её гладкий круп с пышным хвостом, дугу и тёмную голову с острыми ушами в дымке пара, а впереди — далеко растянувшийся обоз. Снег поскрипывал под полозьями, солнце слепило глаза, а вокруг простиралась белая равнина от края до края.

Ехали в Бузулук на зимнюю ярмарку, сено продать, солому, зерно и купить кое-чего для хозяйства. Путь не близкий — семьдесят вёрст. Михаил привалился к стожку, пахнущему разнотравьем, и спрятал нос в широкий воротник тулупа. Мороз, однако!

Ещё накануне жена Ульяна записала на клочке бумаги всё, что требовалось купить. Возведя глаза к потолку, она шевелила губами и шептала: «Ситцу четыре аршина… гусарики Параньке на весну… вдруг после не получится поехать… сахару…» Потом мусолила карандаш и царапала каракули на бумажном лоскутке.

— Параня, а тебе чего купить на ярмарке? — спросил Михаил и посмотрел на единственную дочь, сидящую у окна с каким-то рукоделием.

Дочка задумалась на минутку, отвела от лица светлую прядку волос:

— Конфетки, какие ты прошлый раз привозил.

— Это какие?

— Жёлтенькие, в бумажках. Ты сказывал, из магазина Коншиных, помнишь, тять?

— Будут тебе конфетки.

При мысли о Паране у Михаила сморщились в улыбке губы. Умница-разумница растёт!

Снежная пыль летела в лицо, застревала в усах.

— Но, Карька, давай милая! До темноты поспеть надо!

К вечеру обоз приехал в Бузулук. Михаил распряг лошадь и завёл её в конюшню постоялого двора, а сам пошёл с мужиками-соседями отогреваться сбитнем и палящим чаем.

Переночевали, а утром ни свет ни заря поднялись — и на ярмарочную площадь, заняли места в сенном ряду. Михаил поставил Карьку рядом с Ефимовым Воронком, тихо рассмеялся: «Коль мы с тобой соседушки, то и здесь рядышком постоим!»

Через какой-то час-другой на площади стало людно и весело. Где-то пела невидимая гармонь, звенели бубенцы на шапках скоморохов, гудели дудки.

«На Петровскую ярмарку Параньку с собой возьму, — подумал Михаил, — лестно девчонке будет. Всё про карусели спрашивает, интересно ей».

Зимой на ярмарке ставили высоченные горки, залитые водой, а летом — карусель с почти взаправдашними лошадками под шатром, над которым развевался узкий флажок.

Мороз не давал стоять на месте, Михаил притопывал валенками, хлопал руками в рукавицах. К обеду он продал всё сено, немного сбавив цену, и весьма довольный отправился побродить по торговым рядам и лавкам.

Ярмарка шумела. У прилавков и саней с товарами толпились люди: смотрели, щупали, приценивались и торговались. В глазах рябило от тюков пёстрого ситца, сукна, нарядных шалей и платков. Слышалась русская речь, отрывистая татарская, казахская, киргизская…

Михаил прошёл к месту, где торговали зерном и мукой, купил у татарина с юркими чёрными глазами пуд пшеничной муки — побаловаться белыми пирогами к Рождеству, отнёс в сани. В скобяной лавке выбрал несколько скоб на двери. В обувном магазине купца Соколова приценился к красным ботиночкам на каблучках — гусарикам, вытащил из кармана мерку из верёвочки и сказал приказчику:

— Тот такие мне, мил человек. Для дочки.

Приказчик в серой жилетке, из кармана которой полукругом свисала серебряная цепочка от часов, улыбнулся и выложил на прилавок несколько пар ботинок. Михаил пощупал кожу, постучал согнутым пальцем по подошве и выбрал самые лучшие гусарики, красного цвета.

— Высший сорт! — заверил приказчик и уложил обувь в коробку. — У Ксенофонта Евгеньевича второго сорта не бывает.

Михаил расплатился и вышел на морозную улицу, приблизился к длинному двухэтажному зданию, где на первом этаже находилась мучная лавка, магазины и аптека со змеёй и чашей на вывеске. Ишь, какая гадина!

Михаил открыл дверь кондитерской. Здесь толпился народ, глазея на витрины, и запах стоял такой, что хозяину Гильдебрандту следовало за вход по копейке с носа брать. Пахло миндалём и мёдом, пряным и сладким, сдобной выпечкой и шоколадом. В витринах были красиво разложены пирожные с кремом по три копейки за штуку, вафли решёточкой, торты, плюшки, слойки, миндальное печенье, французские булки… Торговля шла бойко: на ярмарке народ всегда при деньгах.

У Коншиных Михаил купил конфет, которые Параня заказывала, сахару и нанизанные на верёвочку баранки. Толпа вынесла его к магазину Киселёвых с высокими окнами, украшенными лепниной. Чего только там не было! Михаил очутился в зале с огромными столами с застекленным верхом — витринами — с образцами конфет всевозможных сортов, лежали разноцветные шоколадные плитки в слюде с картинками. Здесь же отвешивали пряники и орехи, чай, кофе, какао и пряности.

Во втором отделе всё сверкало и блестело: стояли на полках пузатые медные, никелированные и серебряные самовары, хрупкая чайная и столовая посуда из фарфора и фаянса. Из таких только господам чаи распивать!

В третьем отделе продавалось столовое серебро, солонки, лампадки; крестики золотые и серебряные, кольца, брошки, медальоны… Рядом стояли иконы в серебряных ризах и из фольги.

Михаил прошёл дальше и попал в хозяйственный отдел. За прилавком громоздились ведра, цинковые корыта, краска, обои в больших рулонах. А мебель-то какая! Деревянные столы, стулья венские с гнутыми спинками, кровати, комоды, буфеты резные со стеклом, запирающимися на маленький ключик. Были и музыкальные инструменты: балалайки, гитары, мандолины, гармони. Богатый магазин!

Михаил вышел на улицу, в гомонящую толпу. В весёлой кутерьме мелькали румяные лица, белые, смуглые со щёлочками чёрных глаз, бородатые.

Хороша ярмарка, а летом ещё лучше. На Петровскую пригоняли скот: табуны киргизских лошадей, уральских, сибирских; коров, овец, свиней и длинношеих медлительных верблюдов, которые смотрели на всех свысока, презрительно оттопырив губу.

Михаил услышал бой барабана и поспешил на этот звук. На небольшом пятачке, окружённом людьми, стоял поводырь с бурым медведем на цепи. Рядом приплясывал, выделывал коленца ряженый козой мальчик, а долговязый нескладный парень в кургузой курточке колотил в барабан.

— А ну-ка, Михайло Иваныч, покажи, как солдат с ружом ходит! — выкрикнул поводырь и подал медведю кривую палку.

Мишка взял «ружо», взвалил на плечо и стал ходить туда-сюда на задних лапах, как часовой.

Смех прокатился по людской толпе.

— А теперь, Михайло Иваныч, покажи, как жена любимого мужа приголубливает!

Медведь опустил тяжёлые лапы на плечи мужика-поводыря, потянулся мордой и стал облизывать ему нос, рот и щёки.

— Ай, молодец, жёнушка! Крепче, крепче целуй! — послышались весёлые возгласы.

— Да он губы мёдом намазал!

— Дак и ты намажь! — хохотнула крепенькая кругленькая бабёнка в нарядной шали. — Твоя Анфиска сладенькое любит!

В конце представления мишка прошёл на задних лапах по кругу с шапкой. Зазвенели копейки, пятаки и гривенники. Михаил закинул мешок на плечо и пошёл поглазеть, как девки с визгом и смехом с горки катаются…

Через три дня собрались домой, в Ефимовку. Ярмарка закончилась, сено и зерно распроданы, подарки жёнам и детишкам куплены — можно ехать. С утра погода начала портиться: ветер с сухим шелестом гнал по дороге позёмку, вздымал и кружил в воздухе снежинки.

Тронулись. Сосед Ефим впереди, Карька — в хвосте обоза. Проехали пятнадцать вёрст, и Михаилу показалось, что вьюжить стало сильнее.

«Доедем… — подумал он, — Карька — умная лошадь». Повозился, спрятал лицо в воротник тулупа, пахнущего овчиной, пригрелся и незаметно для себя задремал.

Когда Михаил открыл глаза, то не увидел ни дороги, ни идущего впереди обоза. Дул ледяной ветер, разыгралась настоящая метель, и лошадь едва переставляла ноги, увязала в снегу. Отстал!

— Но-о, Карюшка! Догоняй наших, милая! — закричал возница.

Ветер выл и свистел, трепал былинки сухого ковыля, торчащего из-под сугробов, пригибал к земле редкие кусты, швырял в лицо и за воротник снежную крупу, но Михаил не чувствовал холода. Соскочил с саней, взял лошадь под уздцы и повёл. Напрасно он смотрел под ноги: метель замела все следы: не видно отпечатков конских копыт, полос от саней. Да не сбились ли они с пути? Сколько бы Михаил ни напрягал зрение, видел впереди лишь туманную пелену снежинок.

— Ефи-и-им! Семё-о-он!

Ветер забил дыхание, закружил крик и унёс в высоту. Михаил вытер мокрое лицо рукавицей и пробормотал, тяжело дыша: «Врёшь… выберусь…» Он потерял счёт времени, и когда стало совсем темно, понял, что наступил поздний вечер.

Михаил очень устал и озяб, но об отдыхе и не помышлял, позволил себе лишь недолгую остановку, чтобы дать отдышаться Карьке, зачерпнул пригоршню снега и отправил в рот. Потом забрался в сани и тронул лошадь.

Дорогу замело, и Михаил пробирался наугад. Ветер бил порывами, гудел и свистел, но и через этот свист был слышен шорох несущегося снега. Вокруг не было видно ни одного приметного кустика или деревца, ни единой зацепочки. Михаил долго ехал, понукая Карьку, и вдруг ясно понял, что сбился с пути, и это не дорога, а голая степь. Укрыться бы где-нибудь в тихом месте и переждать клятую пургу, а утром посветлу выбираться. Хоть бы казахская юрта попалась…

Он выбрал место, где как будто мело не так сильно, и остановился.

— Ничего, Карька, выберемся… — прошептал возница, поглаживая тяжело дышавшую лошадь, — я не могу помереть вот так…

***

Вечером вернулся в село обоз, и только тогда заметили, что Михаила нет. Заплутать зимой в степи — это верная гибель, поэтому бы как ни устал Ефим, развернул Воронка и поехал обратно, а с ним ещё несколько мужиков.

Ульяна всю ночь не сомкнула глаз, стояла у окна и смотрела на беснующуюся метель.

— Ох, Господи… спаси и сохрани!

— Мам… — вдруг раздался с печи шёпот Прасковьи.

— Не спишь, Пашенька?

— Не сплю… Я молюсь, чтобы боженька тятю к дому вывел. Ты, мам, лампадку зажги, она тятеньке путь укажет.

Ульяна послушала дочку и затеплила лампадку возле иконы Христа Спасителя.

И утром не вернулся Михаил. Метель не утихла, а стала ещё сильнее, намела во дворе сугробы до окон. Всё валилось у Ульяны из рук, ничего не ладилось. Выгребала золу — рассыпала, чашку ненароком со стола смахнула; принялась ржаные пирожки стряпать и замерла у печи с пустой сковородкой, постаревшая, с тёмным лицом, не похожая на себя.

Вдруг забрехал цепной пёс Волчок. Подпрыгнуло сердце у Ульяны, бросилась она к окну. К её огорчению и слезам, на крыльце стоял не Михаила, а сосед Семён в запорошённой снегом душегрейке.

— Не вернулся Мишка? — спросил он, хотя уже понял по суровому лицу Ульяны, что хороших известий нет.

Она покачала головой. Семён топтался у порога, снег растаял на его валенках.

— А то я подумал: вдруг проскочил, а мы не заметили. Ты не сумлевайся, найдём Мишку. Чай, не иголка… Вечером приедет, вот увидишь.

Но и вечером не вернулся Михаил.

В трубе завывал ветер, нагонял тоску. Ульяна не отходила от окна, изнемогая от страха за мужа. Она глянула на печь, где притихла Параня, набросила на голову длинную шаль и вышла за ворота. Постояла, вглядываясь в туманную темноту: не покажется ли Карька?

«Эвон как метёт, а в степи-то что творится! — подумала Ульяна, и сердце защемило. — Разве к Арине сходить?.. Сказывают, карты раскидывает хорошо». Она сомневалась недолго, запахнула шаль и, отворачиваясь от ветра, заторопилась к дому гадалки.

Тётка Арина всё поняла, едва взглянула на припозднившуюся гостью, вздохнула:

— Значит, не вернулся Михаил… Заходи. Я уж спать собиралась, да смотрю: Мурка у порога гостей намывает — знать, придёт кто-то.

Ульяна привалилась к стене и залилась слезами:

— Погадай, Аринушка. Что с ним, живой ли? Вернётся ли?

Арина поправила на груди пышную кофту, в вырезе которой сверкнула нитка жёлтых бус, достала из ящика колоду карт. Старые засаленные карты шлёпались на столешницу, и Ульяна почувствовала, как стынут от страха руки и ноги. Гадалка долго молча смотрела на седовласого короля в золотой короне, на даму с жёлтым цветком в тонкой руке.

— Живой твой муж.

— Слава Богу!

— Живой, но сил у него нет, — продолжила Арина. — Домой вернётся, увидишь его… только, милая моя, умрёт Михаил скоро, смерть его рядом ходит. По судьбе так выпало, а судьбу не обманешь.

Ульяна остановившимся взглядом смотрела, как гадалка смешала карты, перетасовала и убрала в ящик стола.

— Ты неправду сказала… — трудно проговорила Ульяна, — обманываешь.

Она поднялась и, пошатываясь, побрела к двери.

***

Метель наконец стихла. Карьке давно хотелось есть, она почувствовала запах сена в санях и тоненько заржала. Хозяин не отозвался и не подошёл, он по-прежнему лежал в санях молча и не шевелясь.

Карька вытянула шею. Откуда-то издалека, за много вёрст ветер донёс до чутких ноздрей запах конюшни. Карька насторожилась, уши встали торчком. Она нерешительно потопталась, а затем пошла через сугробы на этот едва уловимый запах, увлекая за собой сани. С каждой верстой он становился всё отчётливее, и вот Карька выбралась на дорогу, увидела следы копыт, кучки конского навоза и две полосы — недавно здесь проехали сани. Кобыла побежала резвее, туда, где её дом и конюшня, а в конюшне еда, питьё и долгожданный отдых.

Недалеко от берега реки показалась Ефимовка — большое село, почти пятьсот дворов. Карька пробежала мимо деревянной церкви с колокольней, мимо Поповки, повернула на знакомую улицу и остановилась у ворот своего дома.

В окне мелькнула тень, потом хлопнула дверь, и на крыльцо выскочила простоволосая хозяйка, а следом Параня в валенках на босу ногу.

— Миша! Мишенька!

Ульяна бросилась к саням, затормошила лежащего на соломенной подстилке мужа, заголосила. В лице у Михаила не было ни кровинки.

— Живой тятька, живой! — закричала Параня. — Он глазами моргнул!

Они вытащили из саней замёрзшего Михаила и занесли в жарко натопленную кухню, положили на широкую скамью.

— Сейчас, миленький, сейчас… — плакала и шептала Ульяна, — сейчас мы тебя согреем…

Она расстегнула на муже тулуп, стащила валенки и с причитаниями принялась растирать белые руки и ноги.

У Михаила задрожали ресницы, он открыл глаза и слабо застонал.

— Мишенька! Очнулся, слава тебе… Что?.. Чего ты хочешь?

Михаил вдруг тяжело, с хрипами задышал, как будто ему перестало хватать воздуха, на лбу появились капли пота. Он силился что-то сказать и не мог, только тянул руки к дочери. Та схватила и стиснула дрожащие отцовские пальцы.

— Тятенька, не умирай! Тятька!

Через несколько минут Михаил умер от сердечного приступа.

Похоронили его на сельском кладбище, поставили скромный деревянный крест на могиле. Жалели: хороший мужик был Мишка Исаев!

После смерти отца Прасковья поняла, что в ней появилась сила, которой раньше не было. Может быть потому, что за руку тятьку держала, когда тот умирал. Она не мучилась догадками: пришло — значит так должно быть. Всё принимать надо, что Богом дадено. Лечить стала молитвами, отливать растопленным воском, разбираться во всех знаках, как будто кто-то годами её этому учил.