Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим

Владимир Гамаюн

Гамаю́н – в славянской мифологии вещая птица, поющая людям божественные песни и предвещающая будущее тем, кто умеет слышать тайное. Гамаюн знает всё на свете. Когда Гамаюн летит с восхода, приходит смертоносная буря. Птица Гамаюн считается созданием с особым даром – ей доступны все скрытые знания обо всем, обо всех живых существах. По преданию, эта птица является посланницей бога Велеса. Каждый, кто услышит крик Гамаюна, обретет счастье.

Грусть об уходящей молодости

Уже не один год заматеревший, огрубевший, но остававшийся таким же романтиком и мечтателем, Боня покоряет северные просторы, а поскольку материальный стимул, как основной двигатель прогрессивного и скорого освоения северов, никто не отменял, все мы поневоле становились Бонями, то есть двигали всё дальше и дальше, туда, где трудный северный «рупь» становился длиннее, чем в иных местах. Нам не нужно было «втирать» про планы КПСС (это были не наши планы) про патриотизм и пресловутое светлое будущее, мы просто работали и надеялись на своё, придуманное нами Эльдорадо. Рубль рублём, но больше всего мы были застенчивыми романтиками, нет ни комнатно-диванными, просто нам было как-то неловко призаваться что заработок для нас не самое главное в жизни, а вот палатки, тайга, аэропорты, самолёты-вертолёты, костры и непомерно тяжёлый труд, вот главные составляющие нашего понятия о романтике.

Мы в который раз начинали с первых палаточных колышков, а уезжали, когда вырастал город, когда мы вдруг узнавали, что живём и трудимся в этом городе «Н», тогда нам становилось скучно и неуютно в толпах работяг в новеньких, чистых робах и касках. И даже вместо столь заслуженного родного ватника они теперь были одеты в фирменные куртки с лозунгами, подобными товарным биркам, но во всю спину, не хватало ещё ценников. Мы поняли, что всё прошляпили, что пришло другое время, другие люди, а мы уже не столь молоды, чтоб шагать с ними в ногу.

И вот мы опять вместе, на столе перед нами хорошая закусь, приличная выпивка, но Боня молчит, молчу и я, сидят два, не очень свежих, в смысле годков, мужика как на поминках, и судя по нашим рожам, так оно и есть. Но что мы хороним, что с нами случилось, друг мой Боня? В своих поисках и скитаниях ты даже забыл, что от рождения тебя нарекли Львом, мы забыли, что один по жизни стал Бонифацием, другой — Балтикой или просто «море». Может, нам грустно оттого, что годы текут как вода, а у нас с тобой по-прежнему: «Что искал — не нашёл, что имел — потерял?»

Стол накрыт, в стаканах стынет водка, грустный Лёвка смотрит на голубой дымок сигареты и молчит, погружённый в какие-то свои думы, я, глядя на него, тоже уплываю мыслями в то, уже далёкое прошлое, что было нашим настоящим, нашей молодостью. В прошлом остались прииски «Джугджура», бурные воды Аллах-Юня и Алдана с якутской тайгой, Магадан с приисками Усть-Среднекана и Колымской ГЭС, Синегорье с Колымой, озером Джека Лондона и ручьём «Танцующих хайрюзов». Остался в воспоминаниях и остров Недоразумения в Охотском море с тысячами бочек селёдки и нерестовым ходом лосося, когда красную икру мы ели большими ложками и из больших тазиков.

Позади большие аэропорты Братска, Иркутска, Якутска и Магадана, маленькие порты северных посёлков и Амурского края. Мы валили лес и добывали золото. Во многих разведочных экспедициях искали нефть и газ, и сейчас всё это тоже позади. По гонору своему и дури великой мы тонули в ледяных водах Охотского моря и северных рек. Мы чудили, как могли, но у каждого из нас был свой ангел-хранитель, а сколько таких придурков сгинуло, переоценив свои силёнки и не дождавшись помощи от хранителя, который в это время где-то шлялся. Мы попадали в таёжные пожары и гробились на вертолётах и, кажется, что вся наша прошлая жизнь состояла из переездов, перелётов, общаг, гостиниц, драк, арестов и тяжёлой, на износ работы.

Все эти воспоминания роились в моей голове, пока мой друган думал о чём-то, о своём, и, судя по выражению его лица, это были тоже не самые лучшие воспоминания. Мы, прокручивая плёнку жизни в обратную сторону, будто исповедовались каждый перед своим наставником. Шёл обратный отсчёт времени и поступков. Мы с Боней не были праведниками, но зла никому и никогда не причиняли, а наши грешки не были грехами. Я стал думать о том, что всё это уже позади, всё стало прошлым, ведь прошло почти двадцать лет. Наши пути-дороги сходились и расходились, пока судьба опять, возможно, в последний раз свела нас вместе, а то всё, что происходило с нами раньше, казалось дурным сном.

Мы слишком долго бежали, не зная, куда и зачем, но вот остановились и растерялись. Нам было странно, что не нужно никуда ехать, лететь, не нужно чего-то опасаться, бояться, драться, отстаивая среди пьяного, опустившегося всякого сброда, быдла и уголовников, право на спокойную жизнь. Мы вдруг стали как все люди, и это было непривычно и странно, мы просто жили.

Пока мой Лёва-Боня весь погружён в воспоминания, я, не желая его тревожить, продолжу рассказ о том, о чём он, возможно, сейчас думает. После многих лет бурной жизни он не оставил своей мечты о нежной, любимой, роднее родной, женщине. Наоборот, сейчас эта мечта ещё больше созрела, укрепилась и стала обретать реальные черты, хотя из неимоверного количества претенденток на его сердце и кошелёк он так никого и не выбрал. Возможно, из-за того, что он всё ещё любил выдуманный им образ и всех невест отбраковывал как несоответствующих его чаяниям?

При встречах мы никогда не шли в кабак обмывать столь знаменательное событие, как обретение друг друга, а всегда находили тихое, располагающее к долгой беседе, место. Сентиментальный Боня любил излить душу, поплакаться в мою дружескую жилетку, ведь у него на всём том северном пространстве не было более человека, так умеющего слушать, внимать и понимать его «тонкую чувственную натуру», да ещё при этом молчать, изображая полное понимание момента и всех его душевных страданий и переживаний. Он исполнял трагический монолог, и как любому, даже бездарному артисту, ему был нужен зритель и слушатель, и это был всегда один и тот же статист, зритель и театрал, это был я. В то же время я являлся и участником этого представления-исповеди; я должен был сидеть, согласно или с сомнением, но чаще с сочувствием, кивать головой и вовремя наполнять наши чаши, дабы не иссяк поток красноречия у одного визави, и не уснул внимая другу, другой.

Я слушал Боню и понимал, как никто другой, потому что его жизнь была частью моей жизни, и мы были не просто друзьями, мы были Сиамскими, духовными близнецами. Мы могли разговаривать молча и чувствовать друг друга на расстоянии, я чувствовал, когда ему было плохо, или совсем наоборот, а в иной день я вдруг отпрашивался с работы, говоря бугру, что мне необходимо встретить друга, и он не удивлялся, оказавшись в моих объятиях у трапа самолета. Это была мистика, но мы над этим голову не ломали и ненужными мыслями лишний раз не заморачивались и проблемы из этого не делали, мы просто знали, что так должно и быть.

Я служил в ВМФ на Балтике, и, наверное, поэтому он звал меня «Балтикой» или просто «море», а я его — Боней или Бонифацием. Мы сидим за накрытым столом, потихоньку бухаем, молчим, думу думаем каждый о своём, это пока мы ещё трезвые. Но уже после второго гранёного «стограммчика» Боня вдруг залыбился, а после третьего заговорил, чего я давно и ожидал: