Тухачевский против зомби. X-files: секретные материалы советской власти

Братья Швальнеры

Маршал Тухачевский войдет в историю как великий полководец и герой Гражданской войны 1918—1920 годов. Одной из самых интересных и в то же время мрачных страниц в его биографии станет подавление Тамбовского восстания крестьян 1920 года. Мало кто знает, что в действительности его соперниками в том бою были не тамбовские крестьяне, а… зомби! Герой фантастического романа – «попаданец» – переносится в то время и становится очевидцем и участником событий! Сможет ли маршал одержать верх в неравном бою?

Глава четвертая — О том, что машина времени существует…

Контора уездной ЧК стояла на отдалении от села — на месте старого церковного кладбища, у погоста, сровненного с землей еще в 1918 году, выстроили небольшую избу. Во время Гражданской использовалась она для сходок, заседания сельского актива. Пока белые хозяйничали на территории уезда — устраивали там попойки, так что после установления Советской власти новым командирам стало претить находиться там больше пяти минут. Ну а когда вопрос встал о создании ЧК — лучше помещения и не нашлось. И стояло далеко, и вызывало у всех местных жителей порядочное омерзение.

Клавдия Семенова вошла в контору, тоже преодолевая смущение. Не хотела она идти — да делать нечего, обокрали ее давеча. И пусть бы его, барахло какое взяли, а вот то, что корову свели со двора — этого бедная крестьянка, и без того не вволю едавшая и пившая, стерпеть не могла. Деваться некуда — добрела до старого погоста и перешагнула порог дома, на котором и таблички никакой не было — все и так знали, что здесь находится.

Внутри было накурено. Стояло два стола и какие-то шкафы по углам — остальное пространство в комнате пустовало, создавая тем самым впечатление просторного помещения. Но от спертости воздуха и табачного дыма и этот простор не спасал — сидящего за столом под портретом Ленина начальника ЧК Рожкалнса разглядеть удавалось с порога с трудом. Лишь потом, когда глаза чуть пообвыкали, становилось виднее.

— Доброго здоровьица, товарищи чекисты…

Молчание.

— Здравствуйте, говорю, — громче повторила крестьянка.

— Чего тебе? — не поднимая головы от бумаг и не вынимая изо рта папиросы, ответил товарищ Рожкалнс.

— Семенова я, Клавдия…

— И дальше что?

— Так вот ведь… Обокрали… Корову свели…

— Ну и что ты хочешь?

— Так ведь… искать надобно…

— А без тебя мы до этого никак не могли додуматься?! — зло бросил Рожкалнс, досадуя видимо на то, что темная баба отвлекает его от более важных дел. И добавил, обращаясь к своему коллеге, сидевшему за соседним столом: — Мальцев, есть у нас что в учете на эту тему?

— Так точно, товарищ Рожкалнс. Кудинов, начальник уездной милиции рапорт прислал. Ищут.

— Слышала? Ищут. Это дело милиции, а ты в ЧК пришла. Зачем?

— Ну так ведь вам-то сподручнее искать будет.

— А то, что у нас другая работа есть, тебе все равно?.. В общем, ищут. Как найдут — сообщат. Иди.

Клавдия стояла как вкопанная посреди комнаты. Такой разбор ее обращения ее явно, как сейчас говорят, не удовлетворил.

— Ну чего тебе еще?

— Да… когда же найдут-то?

— Откуда я знаю? Как найдут — так найдут.

— А мне чего ж делать?

— Богу молись… Надо было лучше за вещами своими смотреть.

— Да как тут смотреть, когда ночью и украли-то все, пока у соседки ночевала после покоса. Помогала ей, Аннушке-то, у нее и осталася… А они словно знали, ироды.

— Ясное дело, знали.

— Так кто же мог знать-то?!

— Я-то откуда знаю… — зло буркнул Рожкалнс и снова уставился в свои бумаги. Среди них была фотография бывшего начальника местной милиции, эсера Антонова, который теперь разыскивался ГубЧК по политическому делу — ввиду партийной принадлежности — и несколько дней назад как в воду канул. Исчез из села, и отыскать его не было никакой возможности. А отыскать было надо — бывшие эсеры были новой власти ох, как поперек горла. Бои с Врангелем еще продолжались, и потому они представляли очевидную опасность для Советской власти. Да и в новой, мирной жизни давать недобитой контре право и возможность проводить свою политику властям как-то не улыбалось…

Рожкалнс догадывался, что популярного в селе правдолюбца Антонова кто-то из местных жителей попросту у себя скрывает… Но кто? Молчали все как рыба об лед — и главному чекисту не расходиться: срок продразверстки, начнешь самовольничать, хлеб не сдадут, а за это его же первого по головке не погладят.

Из приоткрытого окна чуть дунул ветерок. Клавдия собралась было уже уходить, как властный оклик Рожкалнса остановил ее.

— Кто-кто… известно, кто, — как бы между делом, невзначай сказал он, но так, что слова его дошли до ушей крестьянки. — Кто у нас безобразничает последние полтора года?

— Ну токмо что Колька Бербешкин, — произнесла она хорошо всем известную фамилию местного заезжего налетчика. Отыскать подозреваемого в данном деле было несложно, сложнее — в обстановке только что закончившейся (да и то не до конца) войны было его поймать, а тем более — найти награбленное.

— Вот и именно. Пока Антонов был начальником милиции, он его в узде держал. А теперь нет Антонова — он и разгулялся. А все почему?

— Почему?

— А потому что сам Антонов ему и помогает. Разозлился, вишь, на нас, на власть-то, и помогает. Вот тебе и крайние — виноватые.

— Так что ж делать-то?

— Искать Антонова. А ты тоже дурой не будь — если что от кого узнаешь или еще чего, сразу нам сообщай. Теперь сохранность твоего имущества от твоей же сознательности зависит!..

Когда Клавдия ушла, коллега по кабинету обратился к товарищ Рожкалнс:

— Вы правда думаете, что Антонов к грабежу причастен?

— Конечно нет.

— А зачем сказали?

— Затем, дурья твоя башка, что ловить его надо. А без помощи населения нам не справиться. Так-то им зачем его ловить — политика крестьян не касается. А теперь будут думать, что поймают его и заживут как в раю. И нам с тобой хорошо, и им… меньше забот…

Подчиненный так и не понял, почему в случае поимки Антонова крестьянам будет меньше забот, но многозначительно покачал головой и оценил находчивость своего руководителя.

Не солоно хлебавши, поплелась Клавдия обратно в село, где народ собрался на сходку. Перед большим ангаром, где обычно сушилось сено на зиму для скота, стояло несколько человек в кожанках, с револьверами, в галифе цвета хаки и одинаковых кепках — продотряд. Вещал самый маленький, очевидно еврейского типа, кудреватый, весь какой-то коротенький и кургузый, с традиционным пенсне на носу. Никита, стоявший в первом ряду, не верил своим глазам — он в буквальном смысле стал героем вполне себе исторического события в том его колорите, в каком запомнится оно и войдет в анналы и учебники много лет спустя.

— Довожу до сведения собравшихся, что в этом году Тамбовская губерния должна сдать государству по продразверстке 12 миллионов пудов хлеба. При этом на территории всей губернии из-за засухи собрано всего 11, 5 миллионов. О положении дел мы в Москву телеграфировали, и буквально вчера получили ответ… — Слушающие замерли. — О том, что никакого послабления не будет. Норма есть норма, наш хлеб ждут по всей России. Гражданская война нанесла сильный удар по нашему государству и его экономике, и без нашего с вами хлеба, товарищи, ей не справиться. Так что надо поднатужиться и…

Ропот прокатился по стройным рядам селян.

— Это как же?! Чего ж мы себе-то оставим? Если так сдавать, то голодная смерть получается…

— Ну нет, — пытался отмахнуться кургузый. — Голодной смерти, пожалуй, что не будет. Ну чуть затянете пояса на зиму, а там и новый сев придет, новый урожай соберете озимых.

— Сколько же с уезда? — спросил один из самых пытливых, сосед Николая Степановича Анисим Квасцов.

Кургузый отвечал нехотя:

— Миллион пудов.

— Это значит, сколько же с нас?

Тот нахмурился пуще прежнего:

— Сто тысяч.

Собравшиеся аж присвистнули — он озвучил цифру, которая едва набралась бы во всем селе. Квасцов нипочем не желал униматься:

— Это что же получается?! Нам-то ведь и вообще ничего не останется!

— Да останется, чего ты… — кургузый постепенно совсем сникал, теряя запал. Стоявшая рядом с ним баба — лютая выжига лет сорока, с папиросой во рту и взглядом сумасшедшей — почуяв, что дело неладно, перехватила инициативу в свои руки:

— Да чего ты с ними цацкаешься, товарищ Краузе! Что это мне тут, понимаешь, за контрреволюция? Кому сказано — сдать хлеб?! Забыли гражданскую? Можем напомнить, — она выхватила маузер и стала гневно потрясать им в воздухе. — Если к вечеру хлеба не будет вот в этом вот ангаре, — она мотнула головой назад, — десятерых расстреляем на выбор. Если хлеба не будет к утру — еще десятерых. Хлеб возьмем, хотите вы этого или не хотите. Все! Разговор окончен! Сбор здесь же в шесть вечера!

Народ побрел кто куда. Никита стал случайным свидетелем разговора Клавдии Семеновой и Анны Боголюбовой, крестьянки, той самой, вследствие покоса у которой жалобщица утеряла свою корову.

— Ну, что, сходила?

— Сходила, а что толку, — отмахнулась Клавдия.

— Сказали чего?

— А чего он скажут? Что Колька Бербешкин украл я и без них знаю, так вот где найти-то теперь? Сказали мол, раз Антонов теперь с ними, то и вовсе не найдешь, можешь не стараться…

— А Антонов никак с ними?! — ужаснулась Анна.

— Сказали, что так. Где его найти? Ищи ветра в поле…

— В лесу, — поправила Анна. Тут к ним присоединилась еще одна молодая, дородная девка — вдова Катасонова Наталья. Муж ее, поручик царской армии, погиб в Гражданскую, а детей нажить не успели, вот и осталась молодая женщина одна — не редкость на селе, особенно опаленном огнем войны.

— Ну что вы напраслину возводите? Чтоб Сашка с Бербешкиным якшался — быть того не может! Начальником милиции он был и гонял его и его банду почем зря. А сейчас — замириться? Нет уж! Идейный он, Сашка-то, за народ он! Не вор он какой-нибудь и не разбойник с большой дороги!

— А зачем же сказали? — искренне недоумевала Клавдия.

— Затем и сказали, чтоб смуту в народ внести. Они завсегда так делают…

Меж тем Никита заметил, что мужики стали большей частью собираться вокруг Квасцова. К ним присоединился и Николай Степанович.

— Дед, — позвал он. — Куда вы?

Никита говорил громко, так, что продотрядовцы могли услышать, и потому дед скомкал разговор:

— Пойдем хлеб считать. Куда деваться, сдавать-то ведь надо…

— То-то же, — ухмыльнулась бабища, только что стращавшая селян и потому приписавшая заслугу преломления народного недовольства на свой счет.

Мужики удалились, не позвав Никиту с собой. В последнем же говорило похмелье — выпитое вчера давало о себе знать. В такие моменты, и это Никита давно за собой приметил, несмотря на юный возраст, животные инстинкты берут верх — разум включается, но чуть позже. И надо же, как не вовремя появилась эта девица — Катасонова — и надо же, до чего по нраву пришлась она ему всей своей статью, что он волей-неволей поплелся за ней. Идти старался незаметно — прячась то за деревья, то за кусты. Сложно сказать, о чем он думал в эту минуту — будь он в своей привычной жизни, нипочем не стал бы преследовать малознакомую девушку со вполне понятными намерениями, будь она хоть сестрой Клеопатры. А здесь — то ли он не осознавал всей серьезности положения, в котором оказался, то ли не до конца верил в реальность всего происходящего. Как бы там ни было, поплелся он как телок за молодой вдовицей — а она, по мере удаления от центра села, все прибавляла шагу да петляла, петляла — так, что не пойми куда и шла. Не думал об этом Никита — он сейчас вообще ни о чем не мог думать, кроме одного…

Так дошли они вдвоем до леса — того самого, в который Никита вчера вошел… на свою голову. При виде знакомой чащобы он недовольно поморщился — дурные воспоминания вызывало у него ее давешнее посещение. Но инстинкт снова одержал верх над разумом — дождавшись, пока она зайдет вглубь леса, но стараясь не сильно шуметь и не подавать вида, отрываясь на максимально допустимое расстояние, полез Никита вслед за своей добычей. Метр за метром, кустик за кустиком, с шорохом и треском ломающихся веток, пробираясь через сухой валежник, вдруг заметил он, что потерял ее. Прислушался — тишина стояла кругом. А ее и впрямь — словно тут и не было. И тут догадался он — раздвинул кусты и увидал там свою цель. Да только не одну.

На расстоянии метров десяти от него — так, что не услышать еще можно, а уж не увидеть точно не получится (благо, она не оборачивалась достаточно долго) — юная вдова жарко целовала какого-то маленького розовощекого человека в военном без погон. Рядом стояла его лошадь. Стоило же ей оторваться от губ любовника, как Никита — студент-историк — узнал его. Узнал по фотографии, виденной в Интернете. Это был Александр Антонов, бывший начальник местной уездной милиции и вожак крестьянского восстания, которое, судя по обстановке, вот-вот вспыхнет. Невысокий, с неестественно розовыми щеками, за что еще в бытность эсером — каторжанином при царе получил прозвище «Румяный», Антонов своими маленькими, но жилистыми и сильными руками обнимал и гладил податливое и мягкое тело своей визави. Никита обомлел от страха, но глаз оторвать не мог.

— Ну что, была на собрании?

— Была, — тяжело, опуская глаза, отвечала Наталья.

— И что?

— Сказали сто тысяч пудов сегодня же сдать, иначе заложников постреляют.

— Шакалы… А мужики чего?

— Не знаю, у Квасцова чего-то кучкуются.

— Ладно, скажешь им, чтоб сегодня же приходили ночью ко мне сюда, будем думать.

— А чего тут думать-то, Саша? Восставать надо, любой понимает. Оголодят народ-то, околеем в зиму все. Засуха ведь была, сам же знаешь, ничего не собрали толком…

— Восставать?! — он было повысил голос, но она жестом остановила его. — Против власти? Против целого государства? Это как?

— А что ж, молча помирать прикажешь?

Антонов почесал лоб.

— Ладно, скажешь мужикам, пусть приходят, может чего и надумаем.

— Да вот еще…

— Чего?

— Бабы в селе говорят, будто к банде Бербешкина ты прибился и с ними теперь промышляешь…

— Я? С бандитом? Совсем ошалели?

— Да то ж не они, а этот чекист, Рожкалнс. У Клавки у Семеновой корову со двора свели, она жаловаться пошла, а чекист ей и сказал — мол, украл Бербешкин, а Антонов ему помогает, потому ищи ветра в поле…

— Брехло, — сплюнул под ноги Антонов. — Ну ладно, с этим мы разберемся… А пока, — с этими словами он снова жарко прильнул к своей подруге. Ноги под ними подкосились, и оба упали, жестоко хрустя ветками, на сырую лесную землю…

Воспользовавшись замешательством, Никита сначала потихоньку, на мягких лапах, выбрался из чащи, а уж потом припустил во весь опор до дедова дома. Желание плотской любви пропало начисто. В голове раскаленным гвоздем сидела одна мысль — надо во что бы то ни стало предотвратить восстание. От мыслей о том, что в ходе его погибнет по всей Тамбовской губернии свыше ста тысяч человек, что следствием его станут первые советские концлагеря и здесь впервые в истории страны государство применит против своих же граждан химическое оружие, у Никиты холодело внутри. И вот сейчас, он — очевидец, он на пороге этих трагических событий. Надо сделать все, чтобы повернуть вспять течение реки времени. Уж ему-то — человеку просвещенного XXI века — это точно удастся. Если, конечно, все, что он видит и в чем принимает участие — не сон…

Опрометью прибежав к дому деда, он увидел возле ворот нескольких привязанных коней — значит, в доме был народ. Подбежал к двери, дернул что было сил за ручку — заперто. Постучал, дернул еще раз — то же самое. Подбежал к окну, всмотрелся в силуэты в светлице — люди внутри о чем-то разговаривали, слышался голос деда. Содержание разговора было не разобрать, но сейчас не до этого… Постучал в окно. На время голоса в избе затихли. Дед на цыпочках подошел к окну и посмотрел с обратной стороны. Увидев внука, выдохнул с облегчением:

— Чего тебе?

— Дед, открой, поговорить надо!

— Потом поговорим, люди у меня.

— Да открой же, это важно!

— Погоди…

Пару минут спустя дверь в избу отворилась, изнутри стали выходить люди — Квасцов с сыном, еще мужики, соседи.

— Дед, хлеб надо сдать…

— Надо — сдадим, — отмахнулся дед. Никита стал говорить громче, ведь слова его были важны:

— Я серьезно! Надо сдать хлеб!

— Ты чего разорался?! Без тебя знаем, чего делать. Не для того мы спину гнули да засуху терпели, у детишек не лишний кусок отымали, чтоб сейчас этим чужеедам отдавать!

— Так постреляют же заложников!

— Не постреляют!

— А ну как, постреляют?!

— Побоятся. Нас вон сколько, а их человек пять. Мы их враз того!..

— Чего того?

— Шапками закидаем.

— Много вы закидываете… — опустил голову Никита.

— Чего это ты? Чего удумал-то?

— Это вы тут все чего-то удумали, причем нехорошее. И кончится все очень плохо, если сейчас хлеб не сдать.

— А сдать — с голоду передохнем.

— Не передохнем! Власть поможет, как-нибудь протянем зиму-то. А так — жертвы будут, и очень большие!

Мужики смотрели на него с опасением.

— Ладно, — махнул рукой дед. — Сдадим хлеб.

Внимание мужиков переключилось на него.

— Как же это, Степаныч? Как сдадим? А самим?

Тот в ответ махнул рукой и как-то заговорщицки подмигнул:

— Сдадим, только вот ангар отпереть надо, он у меня на засове, кто бы подмогнул? Никитка, может ты?

— Пойдем.

Когда подошли к ангару на заднем дворе — будучи ребенком и бывая у деда в гостях, Никита всегда видел этот ангар пустым, все хотел спросить у деда, для чего он предназначен, да вот все как-то было недосуг, — Никита первым стал двигать засов. И правда, тяжелый оказался. Только он хотел было обернуться, чтоб попросить о помощи кого-нибудь из крепких ребят, как… что-то тяжелое опустилось на его затылок. Слабость во всем теле, крепки руки деда, несущие его куда-то, звук его родного голоса:

— Пущай пока тут полежит, а то не натворил бы делов!

А потом — глубокий сон на несколько часов…

Очнулся он, когда начало смеркаться. Едва порозовела линия горизонта, и солнце ударило в утлое окошко избы тем предвечерним, ярким, тяжелым светом, каким обычно бьет в этот час — как глаза Никиты открылись. Он смутно помнил все, что происходило накануне, но в том, что все это происходит с ним, уже не сомневался — от удара жутко болела голова, и это было доказательством реальности происходящего. Юноша встал на ноги — немного штормило. Надо было выбираться отсюда, чтобы сообщить людям страшную весть о том, что их ждет.

Бросился к двери — заперто. Сидеть тут было нельзя. Кинулся к окну, открыл его и со всех ног кинулся к сушильному амбару. Эх, думал он, только бы заложников расстрелять не успели…

У амбара снова собралась вся деревня. Пока все напоминало «стояние на Угре» — крестьяне с пустыми руками и пустыми же глазами стояли напротив продотрядовцев, ожидая первого слова. Те тоже не хотели первыми начинать диалог. Наконец, слово вновь взяла все та же буйная баба:

— Ну и что? Где хлеб?

— Мы это, — замямлил кто-то в толпе, что еще сильнее ее разозлило.

— Чего «Это»?! Где хлеб?

— Не будем сдавать, — отрезал Квасцов. — Не будем и все тут. Не желаем с голоду помирать!

Кургузый попытался еще как-то исправить положение, но градус в атмосфере неуклонно поднимался:

— Товарищи, ну зачем вы так? Советская власть поможет, не даст вам умереть с голоду. Просто сейчас мы должны выполнить продразверстку, поскольку другие губернии ждут… Да и Москва тоже…

— Э, нет! — выкрикнул дед Никиты, Николай Степанович. — Знаем мы ваши слова! Много вы нам помогали! — Никита в ужасе кинулся сквозь толпу, чтобы прервать деда, но был остановлен Игнатием Лощиной — здоровенным молодым парнем, местным кузнецом. — Хлебушек у нас отберете, потом его на пароходы и в далекие земли за золото продавать. А нам тут — живи как хочешь, а не хочешь, так и вовсе не живи?! Так?!

— Молчать! — заорала баба что было сил. — Вы что тут контру разводите?! Мы за что три года с белой гадиной воевали?! За то, чтобы вы тут такие контрреволюционные речи безнаказанно произносили?! Не позволим! Сказано было — сдать, а вы!..

Кургузый вплотную подошел к ней и что-то шепнул на ухо. Немного оправившись и выдохнув, она произнесла чуть более спокойно:

— Десять добровольцев — шаг вперед!

Тишина.

— Ну, что замерли, сукины дети?! — снова принялась она орать, потрясая в воздухе маузером. — Без разбора стрелять начну, всех положу!.. — И, для убедительности, произвела несколько выстрелов в воздух. Крестьяне явно опешили — они ранее не сталкивались с продотрядовскими методами, всегда сами отдавали хлеб — благо, губерния была одной из самых плодородных в стране, и такая засуха была первой за 15 лет. Они и правда не ожидали, что ввиду явного численного проигрыша, гости начнут применять силу. Но…

— Кому сказано — десять человек шаг вперед?!

Вышли — по одному, не торопясь, еле передвигая ногами, под слезы и завывания баб, под плач грудных детей — десять мужиков. Разного возраста были люди: и старики, и зрелые здоровые ребята, и юные парни, настолько исполнившиеся мужества, чтобы непонятно за что вот так вот взять и отдать свою жизнь… Никита смотрел и не верил глазам — вот он, русский дух, героизм и мужество каждого индивидуума в огромной народной массе, способной на протяжении всей своей истории творить чудеса вот этой вот своею силой. Одного не мог он понять — зачем? Ведь завтра потребуется еще десяток, а потом еще, а потом все равно хлеб нужно будет отдать?! Конечно, если ему удастся предотвратить восстание. А нет — и того хуже. Отдать — но ценой неисчислимых жертв, о которых никто не вспомнит даже потом… К чему же это все тогда? Как видно, его рациональный ум подростка XXI века был устроен иначе, чем ментальность русского крестьянина века двадцатого…

Выстроившись в ряд вдоль амбарной стены, перекрестились и отвернулись лицом к воротам. Отрядовцы стали напротив, оголили маузеры. Кто-то докуривал. Кто-то что-то бормотал себе под нос. Но никто не волновался — со стороны Никите казалось, будто не происходит ничего экстраординарного, обычное течение жизни. Вот что значит — народ-воитель, народ, привыкший к крови…

Вскоре тишину нарушил мерзкий голос бабьего отродья:

— Именем Российской Советской Федеративной…

Остальное было не слышно — выстрелы заглушили ее речитатив. Не стройный ряд пулеметной очереди, а отрывистые, глухие, словно стук падающих в лесу деревьев — старых и отживших свое, — и отличающийся только тем, что молодое, правильное, свежее и то, чему еще положено жить и жить валится сейчас как скошенные колосья. Еще рядок отрывистых пуль — для порядку. А потом уже контрольные. Во всей толпе — ни вскрика, ни всхлипа. И только отведенные глаза — чтобы не видеть.

— Трупы родственники могут забрать… — продекламировала баба. Казалось, будто наоралась и голос слегка сел. — Завтра утром ждем вашего решения относительно хлеба. Если решение останется без изменения — готовьтесь расстаться еще с десятком заложников. Все, расход…

Никита побрел на ватных ногах куда-то в сторону леса. Дед пытался остановить его и заговорить с ним, чтобы объяснить цель своего поступка днем — но бесполезно. Его не интересовало, кто и зачем ударил его по голове. Его больше задевало и волновало то, что только что на его глазах и по молчаливому приговору односельчан 10 их друзей, родственников, знакомых отправились во имя ничего не значащего — в его понимании — идеала на тот свет. Он винил в этом всех, и себя в первую очередь.

…Начальник уездной ЧК Рожкалнс возвратился домой поздно. Он не принимал участие в деятельности продотрядов — ведомства были разные, а у него и от своей работы голова шла кругом. Причем настолько, что едва ли не каждый вечер приходилось напиваться, чтобы хоть несколько часов поспать — если бы он пошел на поводу у мучавшей его долгие годы, еще со времен царской каторги бессонницы, то валяться бы ему сейчас в братской могиле. Бабка Нина, у которой он квартировал, беспокойно бегала по избе взад-вперед, доставляя немало неудобств пьяному квартиранту.

— Чего ты?

— Молюся я.

— Опять…

— А то как же. Ты-то вон там сидишь в своей чеке и ничего не знаешь. Продотрядовцы приехали, 10 человек постреляли…

— Ну что ж теперь. Как видно, хлеба не получили — вот и постреляли.

— А что же? Нам-то как? С голоду что ли?

— Да, ваше дело.

— Ты бы с ними поговорил, Эрнестушка. Завтра сказали если не отдадим, еще кончуть. А нам и самим-то есть в зиму нечего будет…

— Они мне не подчиняются, ты же знаешь. И потом — чего я полезу? Я не крестьянин, на меня продразверстки нет, да и ты, насколько я помню, столько уж не жнешь, чтоб с тебя три шкуры тянуть. А те, которые… у них много… не обеднеют… — засыпая и отворачиваясь к стене, бормотал Рожкалнс. Старуха махнула на него рукой, бранно обвинила в пьянстве и продолжила бить земные поклоны перед висевшим в уголку образом Николая Чудотворца.

Спал чекист плохо, тревожно, как всегда, а проснулся и вовсе от какого-то постороннего шума. Разлепил глаза — перед ним посреди светлицы стояла трясущаяся и беспрестанно крестящаяся Нинка и рядом какой-то невысокий мужичок — спросонья Рожкалнс не сразу его признал. Но сразу интуитивно потянулся к висевшей на стуле рядом с кроватью портупее. Поздно — она была в руках у ночного визитера. С перепугу глаза открылись махом — перед ним стоял разыскиваемый им Антонов.

— Не дергайся, — Рожкалнс увидел в руке у него наставленный прямо на него наган.

— Ты? Ты как здесь?

— В гости пришел. Ничего не говори, а слушай. Ты зачем всем рассказываешь, что я с бандой Бербешкина спелся?

— Так я… это… шучу, — криво ухмыляясь, бормотал чекист.

— Понимаю. Чувство юмора присутствует. Ну что ж, а у меня с ним проблемы. Потому вот, — не сводя револьвера с чекиста, Антонов пододвинул ногой какой-то грязный и засаленный мешок, стоявший в углу комнаты. Нагнулся, развязал его и извлек на свет божий… голову. Отрезанную голову с какими-то до боли знакомыми чертами лица. — Бербешкин лично к тебе зашел выразить признательность и сообщить, что у нас с ним стежки — дорожки разные. Оттого впредь следи за языком.

И спокойно вышел из избы. Старуха чуть разума не лишилась от увиденного и только пробормотала:

— Эрнестушка, свет мой, бежать же надо, ловить его, стервеца…

— Да сиди ты, — цыкнул Рожкалнс. — Не дергайся никуда, я его знаю, пристрелит в два счета…

— А с этим чего? — дрожащей рукой бабка указывала на подарок ночного гостя.

— Пускай до утра постоит, утром на работу заберу…

Нинка спать в одной комнате с головой Бербешкина наотрез отказалась — и куда-то ушла, старая дура. Опытный чекист Рожкалнс таким ранимым не был — все-таки в боях еще не то видал, но тоже почему-то до утра не сомкнул глаз.