Тень

Андрей Глазков, 2021

Странная страна – мир романа, место управляемое сотрудниками правоохранительных органов и одобренными ими к деятельности преступниками. Главный герой – Константин или просто Кот – вынужден отправиться в путешествие за поисками тени для своего бывшего друга, тень которого Кот сжег в детстве во время игр. Это мистическое путешествие сопровождается флэшбэками в жизнь Кота до путешествия, мир Странной страны, влияние, оказываемое героями на этот мир. В книге содержится нецензурная лексика.

Вороны

… чёрным водопадом сверху планируют вороны — так неистово красиво в немой серости небес, потом взымаются стеной вверх и рассыпаются, исчезают в бездонной пропасти январского неба… Голые ветви деревьев хорошо контрастируют с этой серостью… кажется, за мной пришли… спасибо вам, но… битый асфальт зовёт в дорогу… Сонное состояние близится трансперсональностью снов. Станция Сонная близилась криками пристанционных торговцев грибами, вяленой рыбой, варёной кукурузой.

–

Мне сказали, что парень в поношенной синей рясе женщины-почтальона будет проводником. Он подкрался сзади и закрыл мне глаза ладонями, тёплыми и влажными.

— Привет, угадай кто…

Секундная пауза, чтобы я максимально растерялся.

— Я знаю хорошую гостиницу в центре Таллина. На будущее. Никогда не знаешь, когда окажешься в центре Таллина.

— Все там будем, — кивнул я.

Взявшись за руки, мы отправились навстречу приключениям. В билетную кассу.

–

Станция Сонная. Взрослая женщина в новой с иголочки гимнастёрке встретила нас мечтой о солнце в глазах — восьмую неделю на площади семнадцати разрушенных вокзалов сыпал мелкий дождь. Оранжевые когда-то ламы ютились в грязном вонючем зале ожидания, жалко жались друг к дружке как брошенные котята. Ламы пугали своей удивительной осознанностью — нервно инакомыслящие умы, невероятно чужие лица, недобрые морщины на лбу. Чётки перебирались очень быстро в те дни, чётно и нечётно. Fluxion — «Stations».

–

Поезд две недели в коматозном состоянии первородных слов, нечистоты полустанков, обрывки туалетной бумаги, колдовство сырой воды, память предков, вонь реальности. Безрассудные попытки рассуждать как перестать пытаться рассуждать. Выбраться на свободу от ума. Ума — палата. Шестая. Аллюзия на ровные, приглаженные, аккуратные тексты прошлого. Когда еще можно было высказываться прямо, без пируэтов, без сложных постановочных трюков, без словесного каскадёрства, когда были лишь ты и твой блокнот, когда можно было нарядиться ребёнком-артистом, встать на улице и продекламировать громко и даже вслух что-то либо из своего, либо из классического, даже иностранного, без боязни, что чёрно-синие люди с твёрдыми пластиковыми, обернутыми в подобие джинсовой ткани, прямоугольниками на плечах не утащат тебя прочь, не заставят проливать слёзы на публике по невинно подавленным рифмам.

Кто-то сказал, что американцы снимают чересчур много социально-ориентированных сериалов. Кто-то ещё будет иметь возможность проявить свою смекалку — вредная скотина, вечно лезет в мой и без того рваный рассказ!

Давай еще чаю, старый. Надо пить. Надо. Иначе уже нет сил — каждый раз, когда окунаюсь в те дни мысленно либо вот так на словах, готов сломаться, готов вырвать всё своё нутро из себя и превратиться в того, кем никогда не хотел стать, кого всегда считал самыми последними из своих клиентов. Чтобы проснувшись и выйдя в ванную, смотреть там на себя в зеркало и мычать словами правды прямо в небритое утреннее лицо:

— Да никако ты писака…

–

— Отцы… — я вежливо начал разговор, но тут же сорвался и двинул с размаху кулаком в левое ухо сидящему ближе ко мне ламе. Лама немедленно пробудился. Его просветлённый взгляд выражал сияющую простоту недоступной мне истины. Лицо ламы надело едва заметную улыбку трудноуловимого сарказма — знак понимания моей ограниченности. Понимание этого факта было мне доступно, и я двинул ламе еще раз, постаравшись приложиться сильней. Сила удара выбила ламу прочь в никуда, разорвав тонкие связи с соседними телами. Улыбка слетела с лица, зазвенела на промёрзшем насквозь бетонном полу станции, попала под каблук проходившей мимо сотрудницы городской управы и противно захрустела ломаемым выражением.

— У меня вопрос, отцы… — сообщил я причину моего беспокойства.

Двенадцать глаз смотрели на меня — девять лам сидели полукругом напротив, ожидая возможности не дать мне ответ. Они знали всё, ещё не услышав — так была сильна их уверенность в собственном знании. Они молчали. Не собирались делиться им с проходимцем. Твари. Ублюдки. По какой-то неведомой причине я видел их самую суть. Смотрел им в нутро. Не мог отвести взгляд. Ненавидел их ещё сильней от этого. Шум вокзала дополнялся гулом дыхания лам — вдох-выдох, вдох-выдох — они пытались медитировать на происходящее, спрятавшись таким образом от острой бритвы настоящего момента, но я был настойчив. Я был упорен в своём желании получить ответ. Мудрая женщина за прилавком ярко-желтой прессы осторожно выглядывала из-за ста классических сканвордов. Трое стоявших в кассу молодожёнов пытались отвлечься от созданной левым ухом ламы ситуации пересчитыванием друг друга — у них был свой коан.

— Мне не нужно знание, отцы, — я попробовал вывести разговор сразу в правильное русло — туда, где течение не было особенно предопределенным. Ошибся. Забыл древнюю формулу провала — не проси и не откажут, не рискуй и не проиграешь. Не рискнул. Не выиграл.

— Зачем ты так? — опасливо спросил меня мой спутник.

— Не знаю, — внезапно очнулся я. — Наверно, просто захотел использовать слово «отцы»… Что мы тут?

— Ничего. Ждём.

Много позже я сообразил, что количество глаз и количество лам не совпадали, но это уже не имело значения. Кто-то, как всегда, умничал и замечал, что количество и других органов не совпадало, что вообще вся история с вокзалом выглядела шитой белыми нитками, но я лишь усмехался, отводил на секунду взгляд в сторону, затем двигал с размаху в ухо Кому-то. На какое-то время это помогало. Кто-то уходил на диету. Отказывался от мясного. Делал разгрузочные недели. Извинялся действием.

Тем временем вокзал гудел — обыкновенные, простые, человеческие мысли роем носились по станции, громко лузгая семечки и обжигаясь китайской лапшой. Держались в рамках, заданных предками. Чтили историческую память о правилах складывания букв. Станция Сонная, ламы на бетонном полу, мир на заезженной орбите вокруг старой потасканной звезды — ничего нового не происходило уже миллиарды лет в этом захолустье… Ждать свежих слов от уставших оранжевых призраков не приходилось. Новых снов — тем более. Я спросил, зная, что ответа не будет. Я всё знал заранее. Я видел это будущее сто тысяч раз ночью в темноте моих век. Уверенность в неотвратимости отвратимости отвращала тотально. И удар кулаком в лицо был самым верным решением.

Я остановил пробегающую мимо обыкновенную мысль и взял у неё семечек. Немного. Примерно шестьдесят восемь. Сплюнул. Шелуха вылетела из моего рта, энтропия была небольшой, кучность выстрела оказалась высокой, шелуха неслась к полу, разрывая воздух на части, медленно ударилась о пол, коснулась шероховатой поверхности загаженного сотнями тысяч ног вокзального бетона, разлетелась в стороны, поднимая в воздух клубы микроскопических частиц пыли. Где-то между ними таился ответ — на этой планете много миллиардов людей, которых я никогда не встречал, да и дай бог не встречу, сотни тысяч городов, где я никогда не был, да и даст бог не буду, но я застрял на этой вонючей станции в этом затхлом городе (а город ли это?), под давлением странных неопрятных пожилых тёток-билетёрш, вынужденный принимать решения всей моей жизни под влиянием подсолнечного масла протухших давным-давно семечек, даже не понимая при этом, кто я. Я, принимающий решения. Два раза в день после еды, запивая полным стаканом воды. Тёплой. Дай бог не из-под крана.

— Напомни, зачем ты уходишь? — робко интересовался мой спутник, пока мы ждали выдачи нам билетов. — Кстати, я же не представился толком, — он взял секундную паузу и закончил: — Спутник.

Звали ли его как-то иначе — не готов утверждать.

— Кот, — отреагировал я. Короткое крепкое рукопожатие. Уверенная сухая хватка. Глаза в глаза. Надо было продолжать отвечать на вопросы — иначе продолжение битвы глаза в глаза, а я не умел в это играть. Я привык сразу начинать работать руками — бить. А что? На улице разве можно иначе?

— По уходу же… — попробовал собраться с мыслями я. — Долгая история. Если коротко — мне надо найти.

— Найти?

— Да. Я ищу.

— Зачем ты ищешь, если надо искать? Что тебе даст твоё отражение, если ты не знаешь, кто отражается? Что…

— Что может показать зеркало, если никто не отражается? — перебил я.

Услышав это, Спутник замолк. Я хотел было использовать удобство паузы, чтобы раскрыть этому новопроявленному ошоисту реальную суть любых поисков, как сделал это только что с ламами, но потом я подумал, что молчание было вызвано тем, что Спутник пытался понять истинные причины, что ему и правда было неясно, а те вопросы являлись лишь прощупыванием почвы, не сарказмом или умничанием. Я подумал, что можно дать ему шанс. Это явилось новацией для меня, бро. Примерно такой же как сочетать «новация» и «бро» в одном предложении.

Давай ещё чаю, старик. Как-то затхло тут у тебя в пещере. Ты вообще пробовал её проветривать? Ну там, в конце пещеры тоже дверь открывать. Или форточку, на крайняк. Надо дышать свежим воздухом. Живёшь, блин, в горах, а сам не дышишь ни хрена.

— Ищешь для Сэма? — догадался Спутник некоторое время спустя.

— Да.

— Зачем тебе для кого-то такое искать? Таскать потом чужое на себе? — начал сопереживать Спутник. — Возиться с этим. Бояться, что потеряешь или что украдут. Что выскочит на улицу и попадёт под машину… Или упадёт и разобьётся… Странное намерение.

— Да я и не хотел, — признался я. — Меня бы тут и не было если бы…

— Если бы что?

— Меня заставили идти. Угрозы там… шантаж. Я, конечно, поддался на это всё, — честно признался я. Ну а что — мы уже находились вдвоём достаточное время. Продолжать скрывать от своего спутника истину было на тот момент более чем странно — как никак две недели мы куда-то уже ехали. Это и было «некоторое время спустя». Две недели в одном купе поезда мне и сейчас кажутся достаточным поводом, чтобы решиться рассказать соседу о том, куда я еду.

— Не удивлён. Почти все такие. Кто-то кого-то заставил. Что-то как-то сказал. Чем-то соблазнил. Или напугал. Или подкупил.

— А ты чего вдруг решил в этот путь? — не понимал я чужих причин оставить холодный зимний Большой город.

— Ну у меня нашлись тоже свои причины оставить холодный зимний бэгхэ.

— Думаешь, я не пойму твои причины?

— Думаю, что не поймёшь.

Ладони моих рук уже не ждали, пока я рассмотрю с разных точек зрения все поводы для неприкрытой наглости Спутника, они уверенно сжимались в кулаки, и одна рука, кажется, правая, я их всегда путал, поэтому никогда не был уверен, как и откуда я нанесу первый удар по противнику, что давало мне преимущество в кулачных схватках, успех в которых в свою очередь заставлял меня вновь и вновь обращаться к ним как к правильному способу решения вопросов, так вот, кажется, правая рука двигалась в боевую позицию, чтобы…

— Я объясню, что и как, но позже — я боюсь, надо будет много времени, а его нет — мы же скоро уже укатим прочь, в ту туманную даль, где не менее холодно, где такая же зима, где мерзкие морозы, а вонючие мужики таскают песок не для того, чтобы посыпать дорожки для безопасности пешеходов, а чтобы согреться. Не факт, что Спутник именно так говорил в тот момент: когда я в боевом состоянии, то я практически ничего не слышу, однако моё внутреннее рождает поэзию. Я мог бы быть странствующим самураем, а то и роненом, если бы жил лет на триста раньше и в другом месте. Короче, был бы бродячим воином-поэтом, вот что я хочу сказать. Не знаю зачем. Не факт, что это относится к сути. Не факт, что это вообще к чему-то относится. Не факт, что не факт.

Кулаки разжались. Рука, кажется, правая, опять же — я не был уверен какая, вернулась на исходную. Растеклась по жилам тишина, обычная, утренняя, не звенящая перед предстоящей битвой, но расслабленная, как вокруг расслабляющегося тела, только что откинувшегося на подушку после любовной схватки с тобой.

— Пожалуйста, два билета. Сонная — Конченная, — взорвала билетёрша вселенную, где я шёл тернистым путем клинка и пера, убивая врагов и рождая трехстишия им в память.

— Простите, какая?

— Конечная. Вы чем там слушаете, мужчина? Станция Конечная. Поезд отправляется с третьего пути, второй платформы, через сорок девять минут. Следущий!

Надо было идти на перрон. Мы делали всё по правилам — сначала отметились на вокзале, выложив поблекшие от послеполуденного солнца фотографии в социальные сети — Быстрограмм и Книгулиц. Отметили в том числе лам-отцов, подтвердив ещё раз своё существование — ибо нет без лайков жизни, жизни без проекции в несуществующую реальность. Одна иллюзия транслируется в другую, имея потребностью стать хоть отдаленно похожей на что-то настоящее. Веря в миф совместно, мы дарим жизнь ему. Когда дежурный по Быстрограмму вокзала залайкал наши посты, нас пустили в вагон. Тогда уже ввели регистрацию на транспорт через лайк. Все лайкали друг друга и друг у друга. Если контролёр в автобусе не пролайкал тебя, то тебя банят на какое-то время. Ну, ты понял суть — это социальная ответственность в её идеальном воплощении.

Ламы что-то беззубо мямлили нам вслед. Но мы этого уже не видели. Мы были готовы двигаться дальше. Никуда ждало нас где-то за горизонтом.

Добрая женщина в серой пуховой шали закинула нам в окно вагона завёрнутые в газетную бумагу пирожки. Они приятно грели горячим маслом ладони. Баба Ваня благодарно кивала нам вслед — мы покупали не торгуясь. Пятна на штанах обещали хранить память о станции. Не смываемые ничем воспоминания о неродных пенатах, где неизвестно каким образом живут привокзальные люди. Дома и стены между нами разрушают сознание. Дома и стены между нами мы возводим сами, чтобы потом слагать баллады о преодолении преград. Чтобы покорять ими наших возможных партнеров. Мы рождаем сны, чтобы различать реальность. Мы говорим мы, чтобы спрятать индивидуальность, ибо нам страшно, ведь индивидуальность неконтролируема, а невозможность контроля… рождает нестабильность, а нестабильность пугает, ведь так?

Мир полон счастья, когда ему не позволяется страдать. Спасибо заботливым чиновникам — они успели запретить страдание раньше, чем оно случилось. Будда не догнал до гораздо более эффективного способа работать со страданием — запрет на государственном уровне. Ну так и жил он в доисторические времена, задолго до Странной страны.

Мир полон скрежета зубов, когда я говорю правду. Официальные уполномоченные дантисты стучат рано утром в окна, требуя пустить их внутрь, дать доступ к еще не вырванным зубам: нет скрежета — нет правды. Мир полон, когда в нём нет меня. Старуха-процентщица гулким голосом воет на пустом полустанке. Кто-то выкинул свои сухожилия — увидел их ненужность в современных условиях бытовой цветопередачи. Сон наяву закончился дрёмой. Мы выступили на край подноса, мы стояли на нём, цепляясь ногтями за эмалированный край истории. Что в этих словах, кроме сумрачной правды междометий? Выдохни, друг, хватит уже держать в себе дым. Пока не надо больше чая, старый. Твой чай проявляет мою другую сущность. Не ту, которую я так тщательно взращивал в себе все эти долгие годы.

Спутник уже был в походном. В синих чиносах, чёрных слипонах, белой хлопковой рубашке. Сменил лицо. Сменил волосы и жанр. Нарядился в бороду и очки. Фотокамера средний формат, производства древних. Холщовый рюкзак со шнурком подзарядки для умнозвука.

— А что тебе надо в этой жизни было для себя? Что твоё тебя привело на этот вокзал? — решил узнать поближе своего напарника по пути я.

— Моё? Да вроде и нет ничего. Мне и не надо было ничего особенно никогда, — оказался внезапно закрытым мой напарник.

— А что же ты в жизни искал? — не унимался я.

— Да не искал ничего никогда особо я, — буркал в ответ Спутник.

— А чего же действительно ты в этой жизни хотел для себя? Вот на самом деле. Если прям в глубину заглянуть, — допытывался я.

— Реально? Ничего. Дома быть. Может умнозвук новой модели. Или даже просто сидеть. Чего ещё надо, если есть где сидеть?

Спутник оказался совсем другим. Непохожим на меня. Слишком. Как можно ничего не искать в жизни? Как можно быть довольным жизнью? Как можно быть таким похожим уже в молодости на родителей? Да, кстати, Спутник ещё и моложе меня. Намного. Не важно насколько. Ну да, я уже того… пожил. Разве не видно? Я ещё расскажу, ты не переживай. А вот следовать правилам и отмечаться в социальных сетях по мере движения оказалось неверным решением. Впоследствии это привело нас к проблемам. Серьёзным проблемам.

Вороны летали над составом тёмной стаей. Мысли в голове кружились чёрным роем. Внешнее отражалось внутри, преломлялось, искривлялось. Поезд тронулся, мы поехали. Ламы на вокзале тем временем вышли в паутину, быстро нашли нас по геотегу станции Сонная. Старший лама давал указания младшему собрату по осознанному использованию социальных сетей в рамках операции по вычислению нашего маршрута. Лама, который получил от меня в ухо, поосознавал опции поиска и осознал иной путь. Он встал, прошёл к кассе, заглянул в окно.

— Что у вас? — резко и строго спросила кассирша.

Лама вместо ответа показал свое левое ухо. Уже сильно опухшее, нездорово синее. Кассирша вспомнила момент. Застыдилась — она тогда засмеялась немного громче положенного.

— Не положено предоставлять информацию о пути следования других пассажиров, — попыталась уйти от ответственности она.

Лама продолжал показывать на ухо. Ухо, казалось, даже принимало участие в процессе уговаривания кассирши тем, что разбухало всё сильней и сильней. Вина и стыд кассирши росли пропорционально увеличению размеров уха. Кассирша была женщиной достаточно опытной в вине и стыде, чтобы понять — это не приведет ни к чему хорошему. Даже не подумав повымогать взятку за сведения, она взяла бумагу, ручку, торопливо написала, куда мы купили билет, протянула ламе. Ухо прекратило разбухать. Лама посмотрел название станции и рванул к своим делиться обретённым знанием.

— Станция Конечная, — без какого-либо выражения в голосе сказал старший лама, показывая на экране умнозвука наш пост подошедшему коллеге.

— Станция Конечная! — запоздало сообщил подошедший коллега, протягивая старшему кусок бумаги. Иногда инерция ума заставляет что-то делать, даже несмотря на очевидную ненужность этих поступков. Ламы вышли из вокзала, сели на перроне и затянули хором старую народную мантру. Глубокий бас горлового пения дымом горелых осенних листьев тянулся над станцией, железной дорогой, догонял наш состав, проникал в наше сознание, резонировал с нами.

Нам было похуй. А зря…