Тень

Андрей Глазков, 2021

Странная страна – мир романа, место управляемое сотрудниками правоохранительных органов и одобренными ими к деятельности преступниками. Главный герой – Константин или просто Кот – вынужден отправиться в путешествие за поисками тени для своего бывшего друга, тень которого Кот сжег в детстве во время игр. Это мистическое путешествие сопровождается флэшбэками в жизнь Кота до путешествия, мир Странной страны, влияние, оказываемое героями на этот мир. В книге содержится нецензурная лексика.

На вокзал

Я очнулся через неделю. В левой руке я сжимал револьвер, в правой — саквояж с наличными — 1 000 000 $ — вроде ничего особенного — сколько людей ежедневно приходят в себя в таком виде?!

Сколько ещё подобных вещей мы делаем ради привлечения внимания других? Валяться где попало — достаточно слабый способ: уже никто и не обратит внимания, не нажмёт заветную кнопку «понравилось», не передаст другим весточку о том, что кто-то где-то снова повалялся с деньгами…

Вокруг были люди, они что-то делали, куда-то ходили, я слышал громкий голос, покорёженный прогоном сквозь дешёвый усилитель, старые динамики, рупорные, но совсем другого качества… Голос кричал:

— Поезд двестишестьсятьыый Магадан — Южно-Сахалинск отправляется со ого пути ьей платформы!.. — в конце фразы голос задёргался, усилилось искажение, последние два слога «формы» повторились многократным делэем, медленно из середины переходя в правый канал, затем стереокартина выровнялась вступлением тонкой высокой скрипки, одна нота, еще медленней и протяжней, чем эффект перехода «формы», вдруг резкий бит, твёрдый, не обузданный басовой обрезкой, но чёткий, не дабовый, а строго четыре на четыре, потом рычащая басовая линия и ещё более внезапно вступление звонких и неземных в своей мягкости тарелок… Бумс-бумс-бумс-бумсссс-бумс-бумс-бумс-бумсссц-бум-бум-бум-бум…

«поезд двестишестьсятьыый Магадан — Южно-Сахалинск отправляется со ого пути ьей платформы!»

Бумс-бумс-бумс-бумсссс-бумс-бумс-бумс-бумсссц-бум-бум-бум-бум…

Я в клубе! Стол, стул, бутылка воды с газом, стакан с выжатым лимоном, полная пепельница старых, вонючих окурков… Липкий пол — подошвы ботинок липли к чему-то разлитому под столом, неприятно так, вызывая отвращение и злость…

Я в клубе… Техноромантика жёсткого андеграунда, тёмная приезжая молодёжь, разбитая цветными лицами городских жителей голубого, зелёного, лилового, жёлтого оттенков, нарочито грубая одежда, нарочито чёрное, неприятно белое, антипотребление, антиценности, антиподы, антифоны… Я когда-то был близок к ним, но не выдержал, сломался, влияние яркой антисексуальности вытянутых в салонах волос, глянцевых лиц, восковых тел, жеманных манер, картинных образов, стремящихся к лучшим образцам показного отрицания почти унаследованного благополучия…

Я в клубе. Contain by Plastikman. Бит прирастал агрессией, на фоне чёрного звучания эхо далеких ударов гигантских пластиковых конструкций, бьющихся на ветру. Словно гигантские трещотки в нереальном утопическом мире зазеркалья, они схлопываются, возвещая о пришествии глашатаев очередной антивести… Тихая дискотека. Мы танцевали. Мы двигались в электронном угаре. Все были в наушниках — диджеи и танцующие. Никакой другой акустики не предусматривалось. Никто, кроме нас, не слышал звук. Для стороннего наблюдателя звук отсутствовал полностью. Дискотека для глухих наоборот. Клуб на улице. В самом центре Большого города, в Большом переходе к Большой улице и Большой площади. Ради мероприятия разогнали торговцев пластиковым счастьем из подземных ларьков. Сегодня тут нельзя купить по низкой цене чехлы для иностранных умнозвуков, нельзя уточнить у продавца, стоит ли брать силиконовый сейчас или, может, пока подождать до выхода новой модели, сегодня тут нельзя получить на руки коробку с чехлом, такую настоящую, пыльную, залапанную чьими-то заочно неприятными руками… Нельзя… Как же хотелось всё это сделать именно сейчас… Грустный смайлик висел над душой, роняя мне на плечи слёзы дополненной реальности.

И я вот вижу его/её — в глубине сцены, за всеми танцорами, за аппаратурой, за светом стоит либо охранник, либо менеджер, либо кто ещё, либо просто стоит, либо просто тень… чья-то одинокая, брошенная тень. Осколок личности.

Она/он стоит и на фоне общего куража являет собой воплощение жёсткой истины невозможности спасения в эйфории, отсутствия эйфории, её нереальности, её лживости. Неясности. Стальной серости привычных мыслей. Трусливой продажности классической идеи мытаквсегдажилиивытакдолжныжить. Ржавого предательства внезапно обретённых скреп. Навязчивости ранее неизвестных идей, но вдруг ставших чем-то всегда существовавшим. Не обращает на меня внимания. Видит других она/он, тянется к ним, исчезает в них…

Что я тут, чёрт побери, делаю? Почему я должен это слушать? Кому нужна эта странная, булькающая, давно вышедшая из моды музыка?

«поезд двестишестьсятьыый Магадан — Южно-Сахалинск отправляется со ого пути ьей платформы!»

Взрыв промежуточно-попсового техно, древний минимал отступил, приход критической массы звучания, приемлемого для руководства Большой страны, кульминация трека, тема, подтема, перкуссия, басы, бит, свободные радикалы помпезных иллюзий о величии — всё вырвалось наружу в едином энергетическом порыве, диджей на четыре бита убрал бас, потом вернул, смолкло всё внутри, лишь жесточайший вынос на поверхность из потрясающей глубины сна, тонкая высокая скрипка посреди черноты растворения мира, выкидыш ненайденного из недельной комы отсутствия мыслей об ином, из бессознательного бреда о смерти какого-то Майтрейи…

Стоп! Сэм умер?! Слава богу…

Я окончательно пришёл в себя.

Я в клубе, на вечеринке…

В правой руке я сжимал револьвер, в левой — саквояж с миллионом долларов… Или наоборот?

Украдено в Детройте… Но кому какое дело? Да хоть в Чикаго. Да хоть… Нет, там я бы не рискнул воровать.

Сэмплы в голове звучат уже переведёнными, отредактированными, одобренными, с проставленными акцизными марками. Они научились фильтровать музыку в момент её передачи слушателю. Задействовали для этого вездесущие столбы сотовой связи. Прикрутили к каждой несколько десятков дополнительных транзисторов, кодировка, декодировка, приём-передача, разложение на составные части, внедрение цифровых подписей в генотип каждого отдельного трека. Конечно, за всем этим стояла компания чьего-то ребёнка. Конечно, все тендеры были проведены согласно требованиям законодательства. Все проверки показали отсутствие показаний. Свободные правила рынка. Небеспокоитьакционеров. Выступить с заявлением-опровержением может себе позволить лишь виновный, соответственно, все упреки следует оставлять без внимания. Нереагироватьнапроискикупленныхзадармавраговгосударства. Лишь бешеные боевики подпольного несоглашательства не соглашались с происходящим, пытаясь что-то говорить миру об истинной сути, пробуя организовывать протесты. Их били. Много. Сильно.

А мы смотрели на колыхающуюся суету наглого жира политиканов, на скользкую беготню лоснящихся тревожным потом подручных, на мерцание важных мигалок тайных пупенмейстеров и занимались своими делами. Продолжали торговать. Ненадкусанных сторон пирога тогда хватало на всех — каждый успевал откусить себе свежий кусочек.

Сначала люди употребляют, потому что всё хорошо. Им хочется праздновать. И они знают, что, когда праздник, можно позволить себе лишнего. Чего-то запретного, так как в праздник границы допустимого раздвигаются. И тогда мы выходим на сцену. Тогда мы торгуем. Много. Успешно. Славно.

Бывает, что всё плохо. Что проблемы и кризис. Что люди несогласны. Возмущены. Взбудоражены. Сами или кто-то им помог — не важно. Ведь когда люди несогласны… Когда они давят в себе протест, или когда его давят другие… Когда протест рвётся наружу… Чем больше протеста, тем больше расстройства. Чем сильней фрустрация — тем выше продажи. Спроси правды у продавца в соседнем с твоим двором ларьке, если не веришь на слово знакомому барыге.

Да, тут в горах нет ни ларька, ни двора, ни тем более магазина… не понимаю, куда ты бегаешь ночью, если вдруг… Если вдруг надо срочный вопрос задать знакомому продавцу. Ну, придётся верить тогда мне на слово. Да, иногда я злой, но лишь когда не могу совершить спонтанную покупку нового силиконового чехла для умнозвука.

–-

Я вышел на улицу. Это было просто сделать — лишь снять наушники и сдать их человеку-корзине. Он убирал их прочь, проглатывая, но не сплевывая, как не поступал кто-то другой в какой-то другой истории.

Ночь, действительно, уличный клуб, «Осенние пятки» основан курителями зелёного чая, таксист озадаченно сообщил дату:

— Да уже, это, неделя как после Нового года…

Мы ехали по морозному Большому городу, ехали вроде домой, но какой в этом был смысл? Вспоминая ситуацию с Сэмом, я приходил к убеждению, что дома может быть опасно. Попросил таксиста остановиться в квартале от дома.

У подъезда тоскливо дежурили отставные проститутки. Продажной любовью больше не пахло долгими зимними ночами — холод сбивал ароматы напрочь. Девочки и мальчики, освещая надеждой темноту улицы, а также стоящее рядом с мусоропроводом что-то бочкообразное в большом синем парике с пламенеющими алыми тенями под глазами, видными даже за километр в затхлой темноте прожжённого салона такси. Вглядываясь в нашу сторону, они успели заметить наше приближение, несмотря на то, что, поворачивая на улицу, водитель выключил фары по моей просьбе. Профессионалы…

Но в моей квартире кто-то был. Колеблющийся свет электрической лампы не позволял увидеть чётко посетителя, не позволял определить, один ли он был, но… Пауза в моем разуме позволила осознать снегопад… Нежные большие хлопья медленно падали на землю. Тихо и красиво. Непревзойденное великолепие падающего снега. Музыка давно ушла из меня, ничего не мешало воспринимать покой тёмной ночи, красоту страха, охватившего меня при виде света в квартире, тени в ней. Непрофессионалы.

Но что-то надо было делать. Разумеется, это было совершенно непросто. Я не понимал, откуда у меня деньги, мой ли в руке ствол, в моих ли он руках, мои ли это руки, я ли это. Решать же более сложные задачи — куда ехать, что делать — не представлялось возможным… В такие сложные жизненные моменты я всегда поступал одинаково — ехал на вокзал и садился на первый поезд.

Разумеется, были нюансы, не без этого. Дело в том, что я боялся самолетов и электричек. Самолетов — из-за высоты, электричек — из-за электричества… подход не подводил никогда, даже когда поезд шел в Соседний город 14, где была конечная станция дороги… В такие моменты я к поезду добавлял маршрутку и ехал дальше. В горах у меня было несколько схронов с велосипедами, так что при необходимости скрыться было очень даже легко.

Но в ту ночь…

Сейчас поезд казался слишком очевидным решением — я не хотел быть очевидным и подумал об автомобиле.

Машину мне так и не нашли. Более того — её ещё и не вернули. Но я не переживал. Такое случалось, и я был готов. Не могу сказать, что у меня постоянно воровали их, но скажу лишь, что уже три года как мои машины отказывались страховать от угона.

Я чётко понимал, что выхода в поезде в Соседний город нет, под каким бы номером этот город ни проходил. Вдруг у себя под ногтем указательного пальца я нашёл листок с напечатанным телефоном и написанным от руки словом — Михалыч — почерк Сэма. Сэм — любитель Твин Пикса. Запихать мне под ноготь записку, будучи наглухо мертвым при этом… Я вспомнил чёрные очки, отражение в них, вопрос и задание….

Я виделся с Михалычем! Стало полегче. Вспомнил предательский выстрел в висок. Стало похуже. Ни одно из воспоминаний не решало вопрос — откуда взялись деньги. Поставил тумблер в положение безразлично. Помогло.

Таксист включил магнитофон. Кассета щёлкнула и зашипела пленка. Plasticine by Plastikman. Тёмная ночь наполнилась мягким свистом вязкого acid house…

Связанность дальнейших событий ставит меня в тупик — но тогда я видел чёткую взаимосвязь между музыкой и прекрасной высокой блондинкой, медленно подходившей к такси… Волосы — платиновые, шикарно раскинутые на шиншилловой шубе, круглое ясное лицо, тонкие брови, никакой косметики, лишь румянец от мороза на щеках, а губы — просто полные, блеск гигиенической помады, сочные и свежие, глаза — томные, глубокие, карие, искренние…

Снег падал на неё, но мне казалось, что таял он раньше, даже не долетая до неё, ибо жар исходил от её широкой улыбки, потрясающих ямочек в уголках рта, свет ровных чётких зубов разрезал строгость ночи, такая внезапно милая, невероятно близкая и дорогая, замедленные кадры её движений, вот поднимает руку, аккуратно поднимает волосы, потом резкое синхронное движение руки и головы, волосы восхитительным облаком на мгновение заполнили мир, элегантно упав на шубку…

В такие мгновения исчезает эго, безудержный бег мыслей останавливается, нет никого, лишь восторг и внимание, абсолютное, переполняющее, бесконечное… Просветление так близко, нужно лишь просто прекратить пытаться осознать миг остановки осознания… Умереть, иными словами.

Прошла мимо…

— На вокзал едем, Константин? — спросил меня таксист. Единственный человек в мире, который меня так называл. Даже мои родители, кажется, родили меня лишь потому, что была возможность меня звать Кот.

— Да.

— Опять?

— Ну… Похоже.

— Когда был молодым, я делал всё подряд, чтобы в старости было что вспомнить. Теперь я старый, но я ничего не помню… Ты вот тоже активной жизнью живёшь.

— Хотите сказать, что придёт время и мне покупать себе такси?

— Ну, тебе вряд ли это светит, с учетом твоей везучести. Хотя я не слышал, чтобы машины такси воровали.

— И я не слышал.

Молчание. Снег. Воспоминания о блондинке растаяли как память о тёплых летних днях.

— Можно вопрос, Макдональд Карлович?

— Валяй.

— Он… Как бы правильней выразиться… Личного характера.

— Ну, попробуй, — напрягся водитель.

Макдональд Карлович в разговоре предпочитал проактивность — считая, что чем больше он говорит, тем меньше у слушателя шансов управлять беседой. А как настоящий водитель Макдональд Карлович не любил отдавать руль другому.

— Скажите, у вас бывает, что вы… Я не уверен в правильности выбора слов, но всё же… Что вы не чувствуете себя частью человечества?

— Это как?

— Ну, другими словами, если вот вы ездите по ночному городу, много людей постоянно видите, но всех урывками, мимолетно, даже если это постоянный клиент…

— Вроде тебя?

— Вроде меня. И вы как бы в контакте с ними, но в то же самое время они все как-то совершенно далеко от вас.

— Ты про одиночество что ли?

— Видимо, да.

— Так бы сразу и сказал, что ты вокруг да около. Есть такое. Никуда от этого не деться. Я вообще тебе, Константин, так скажу. Человек всегда одинок. Это еще с Адама. Он вначале один был, помнишь? Это потом ему бабу сделали, понял? Но сначала он был один. Мужик — он завсегда один.

— Вы хотите сказать, что одиночество первично?

Таксист помолчал — скорее для приличия, чем взаправду. Также для приличия он почмокал губами — словно действительно раздумывал над ответом, словно не планировал тему и развязку заранее. Лгун и курильщик.

— Я хочу сказать, что даже в самолете сначала на себя надо маску надеть, а потом уже другими заниматься. Одиночество необходимо для выживания. Какой смысл всех спасти, а самому сдохнуть? Тут уже эгоизм начинается. Спасённым даже некого поблагодарить будет, сечёшь?

— Оригинально. Выходит, что ничего плохого нет в одиночестве?

— Ну ты же не ищешь оправдания наличию двух ног у себя, так?

— Нет.

— Вот и одиночество нечего оправдывать. И виниться нечего из-за него тоже. Хотя если прям до конца разбирать это, я те так скажу. Никто не одинок.

— Это как?

— А вот так. Такой парадокс жизненный, Константин. Человек и одинок, и не одинок. Он всегда один, но у него всегда он сам есть.

— То есть я сам у себя?

— Ага. Это как тень. Собственная тень, которая никуда не девается.

— А если… Если тени нет?

Таксист резко ударил по тормозам, машину занесло на заснеженной дороге, но умелые руки водителя быстро вернули её на место. Он строго посмотрел на меня через салонное зеркало.

— Это как «если тени нет»? Кто такое придумает в здравом уме? Ты ещё скажи, что баба за рулем — нормально. Понаехало идиотов… Хипстеры, блядь…

Последние тени улетающих воронов выцветшими ошмётками детских фотографий прочь из города, где прошло почти всё. Почти всё прошло. Я смотрел на закончившийся для меня мир, зная, что сюда я точно уже никогда не вернусь, хотя бы по той причине, что даже спустя всего несколько часов в моём теле сменится достаточное количество клеток, чтобы считать меня иным. Мир не смотрел на меня. Мир был слишком занят собой, своими событиями, спешками, суетами, чёртов эгоист. Мир устраивал демонстрации, манифестации, праздники, распродажи, фестивали, мир кутил, кричал, ездил, употреблял, наконец, что хотел, как хотел и когда хотел. Мир рождался и умирал. Ему было не до меня. Ей было не до меня. Мир был не только мужчиной, мир был и женщиной, мир был многолик, многопол, многомерен. Мир был и продолжался без меня. И я продолжал и продолжал мыслить эту мысль, ибо слишком больно было это для моего эго — видеть проявление другого эго в этом ужасном противном холодном зимнем мире, которому, да, совершенно правильно ты сейчас думаешь, которому было не до меня, в тот самый момент, когда я уезжал из него на вонючем грязном ржавом поезде в компании с человеком, имени которого я не помнил, не помню и так и не рискнул уже никогда спросить.

Давай чаю, старый. Что-то поднакрыло меня…