Тень

Андрей Глазков, 2021

Странная страна – мир романа, место управляемое сотрудниками правоохранительных органов и одобренными ими к деятельности преступниками. Главный герой – Константин или просто Кот – вынужден отправиться в путешествие за поисками тени для своего бывшего друга, тень которого Кот сжег в детстве во время игр. Это мистическое путешествие сопровождается флэшбэками в жизнь Кота до путешествия, мир Странной страны, влияние, оказываемое героями на этот мир. В книге содержится нецензурная лексика.

Сэм

— Тебе надо это почувствовать.

— Что?

— Это состояние. Эту метаморфозу.

— Ну… Я не уверен, если честно.

— Люди врут, когда говорят «если честно», ты в курсе?

— Люди разное делают. Другой Кот вон виндовс опять поставил на свой мак…

— Сэм, тебе надо это попробовать. Это всё меняет. Абсолютно.

— С чего ты решил, что я хочу изменить всё? Ты ещё мне предложи на… на… на девяносто восьмую винду перейти. Другой Кот — псих, что, конечно, модно, но это не значит, что все теперь должны психами становиться. А завтра модными розовые ушки снова станут, что теперь — снова идти краситься? Я ещё с прошлого года краску не отмыл.

— У каждого человека есть такая потребность. Потребность в революции. Потребность в кардинальном изменении окружающего мира. Розовые ушки — лишь одна из форм удовлетворения потребности.

— То есть ты говоришь, что я — как все? Все вокруг? То есть я что — обычный?

— Конечно, нет. Конечно, ты другой. Ты иной. И твоя революция совершенно иная. Ну как ты её видишь, по крайней мере.

— Ага, революция… Знаешь… у меня есть такой экс-революционер дома. Его революция результирует солёными огурцами из банки и радостью, что удалось взять зимнюю резину подешевле… У меня же это происходит, когда дрова встали чётко и звуковая карта не виснет.

— Отказ от революции при определенных обстоятельствах тоже может быть вполне революционным поведением, но… Не сейчас.

— Мы не можем всерьёз обсуждать революцию — мы ещё дети. Внешне, по крайней мере. Не думаю, что нам стоит палиться, что внешнее не тождественно внутреннему.

— То есть продолжать быть обычными?

— Ну для них — да. Это лучший способ конспирации.

— Ты ещё предложи потом встроиться в систему общественного распределения благ.

— Ну, если это поможет революционному процессу — не вопрос.

— Тогда, может, и огурцы из банки — часть этого процесса? Не находишь?

— Не нахожу. Огурцы не революционны по своей природе.

Мы молчим. Молчаливое сидение на краю балкона заброшенного здания у реки. Окраина Большого Города. Терпкий воздух осенних костров. Клубящийся ветер сизого дыма сухой травы. Пластиковая бутылка с обожжённым горлышком. Обычные дети обычных людей. Танцы задержавшихся в лете дачников. Обычные мечты создать новую идеологию, убедить большинство, повести за собой. Мечты о невозвращении в бетонные дни города. Рутинные действия по добыванию ресурса, распределению обязанностей подачи фольги, сворачивания и перемешивания, доставлению зарядов. Когнитивный диссонанс срезал на корню детский пушок наших слов. Необходимость кардинальных перемен зияла своей неотвратимостью. Я предлагаю план. Свежий. Из Дагестана.

— Ладно, рассказывай. Что там?

— Что там… Там — ничего. Я это ещё в три года понял. Там, может, даже хуже, но всё равно там — ничего. Но есть тема, Сэм. Хорошая.

— Бля, ты будешь говорить или нет? Мне скоро уже матушка звонить будет — время жрать почти. Опоздаю — спалюсь — потом никакого теккена на выходных нам.

Солнце готовится к посадке где-то за гаражами. Кривые и гнилые приветы в погонах из далекого прошлого, каждый вечер они вяло принимают солнце, отплёвываясь красным. Красного у них хватает. Лето тоже почти ушло. Успело соскочить в отличие от солнца. Долгие вечера ещё не чувствуют палева, ещё верят, что отмажутся серыми сумерками, в которых так удобно прятаться, если тобой уже получена новая форма не одного, а нескольких серых оттенков. Осень начинает давить своей скучной и внезапной прокурорской темнотой, добивая увядшие листья ночной холодной мерзостью, требуя полного расклада и признания вины. И листья ломаются. Валят всех. Расклад внизу под деревьями виден отчётливо и ясно. До самой противной фазы — фазы распределённой пронзающей камерной мороси — осталось совсем недолго. Может, всего пара недель. Сезон вечерних подъездов уже рядом.

— Слушай, Кот… — вдруг нахмурился Сэм. — А ты сам-то хоть пробовал то, что мне предлагаешь?

— В смысле? — я прикинулся, что не понимаю. Можно было еще сделать вид, что я не расслышал, но я как-то забыл в тот момент про такую опцию.

— В прямом, Кот, — посмотрел мне прямо в глаза Сэм. От неожиданности этого я даже забыл про опцию отвести глаза. Сэм же продолжал сверлить меня взглядом и задавать неудобные вопросы. — Ты на себе экспериментировал, Кот? Реальные тесты проводились? Или ты только эмулировал, воображая, как и что может быть?

— Я… Ничего я не эмулировал — зачем ругаться сразу? На себе нельзя это пробовать. Нельзя такое с собой сделать. Только на другом ком-то. Это как себя самого себя над землей поднять, потянув за волосы.

— Ну, это известный момент. Все в курсе, что тянуть за другое место надо.

— Ну вот и тут так же, Сэм. Только другим местом в данном случае другой человек является. Не кипишуй. Всё ровно будет, — я мог только сместить акцент беседы.

Другое место всегда приходилось как нельзя кстати. Всегда помогает — слишком сильный магнит для сознания. Пока Сэм переключал внимание с другого места на первоначальную суть своего вопроса, я действовал.

— Так, Сэм… Встань. Надо видеть твою тень. Хорошо ещё солнце не село — иначе пришлось бы костёр мутить или на завтра переносить, что, блин, и так я уже делал много раз.

— В смысле? Что ты делал?

— В смысле, я давно собирался это устроить, но каждый раз что-то мешало. Внутри такое ощущение, что вот прямо сейчас не надо это делать. Что, может, завтра будет более подходящий момент. Ну, или не завтра, а просто в другой раз…

— Прокрастинировал? — с уважительным сарказмом комментирует Сэм.

— Вставай! Вот так. Готов? — не реагирую на отвлекающий манёвр Сэма я.

Моя задача глобальней и весомей. Мне надо закончить всё чётко и ровно, чтобы без ненужного. Чтобы без вот этого вот вашего. Чтобы конкретно всё прошло.

— Готов, спрашиваю?

— Всегда.

— Ща…

Банка принесенного с собой бензина. Пакет свободных радикалов. Песня меча и пламени. Радость за близкого. Теплом от совместных действий. Таинство сближает. Чувство локтя. Получены ориентировки. Повелитель лживых новостей. Маг-агрегатор, ожидающий регистрационного удостоверения из надзорного за надзорными органами органа. Странная страна верит в защиту слоями.

Сэм стоит, его тень чётким силуэтом лежит частично на пыльном бетонном полу разорванного священной коррупцией недостроя, частично на униженной тренировочными стрельбами детей из соседнего двора кирпичной кладке. Солнце бьёт по лицу наотмашь оранжевым, переходящим в сочный красный. Мусора на горизонте прячут заплаканные лица в грубые прокурорские бушлаты. Банка принесённого с собой бензина орошает пол и стену под тенью. Тень еще не знает, что я планирую. Тень даже не лежит, она вальяжно и беззаботно валяется. Ей, типа, похуй. Тень, типа, на понятиях.

Сэм озадачено следит за моими действиями, но не мешает. Ведёт себя хорошо. Я спрашиваю у него спички, он протягивает мне коробок. Я чиркаю, запах серы, такой особенный, такой… отеческий. Секунда на вдохнуть, наполниться теплом неиспорченного памятью невспоминаемого из раннего детства. Секунда на увидеть сполох мятущегося потенциала огня. Увидеть в себе отблеск его колебаний, неуверенности, робости. Папский взрыв искр — предвестник первой затяжки. Первого проникновения внутрь. Дыма в лёгкие, бро. Я роняю спичку на пол, на залитую бензином тень, позволяя спичке взорваться новым, уничтожающим старое, позволяя ей переродиться в пламя.

Поджигаю тень Сэма.

Тень вытягивается, дёргается в конвульсиях, пламя полыхает свободой, Сэм стоит, не шевелится, он напряжён, он напуган, он совершенно, тотально, абсолютно трезв. Сэм оторопело взирает на к этому моменту уже яростно беснующуюся тень. Я отхожу от Сэма, делаю пару шагов назад, упираюсь в стену спиной, сползаю вдоль стены вниз, сажусь на корточки. Сэм продолжает стоять, хотя на его месте я бы давно уже прыгнул наружу, побежал к реке, кинулся бы в воду тушить остервенело искрящийся хвост. Мы чувствуем странный запах, запах горения, запах сладкий, тошнотворный, запах необратимых перемен, какие только могут случиться, если кто-то… Да, умирает.

Всё длится несколько секунд. Пламя сжирает тень. Пламя забирает с собой её навсегда. Дым рассеивается, Сэм и я сталкиваемся взглядами. Он молчит. Он молчит полностью, молчит внутри. Молчит тотально, как молчит потухший вулкан. Солнце почти село. Гаражи получили гарантированную порцию прогрева. Река вдруг услышалась в наступившей тишине. На полу и стене рядом с Сэмом вместо тени виднеется лишь обожжённый бетон. Тоже пребывающий в молчании. Правда не от шока, не от опустошающего осознания непонимания происходящего, а просто он — бетон, и ему в целом глубоко пох на всё, чтобы там ни происходило.

Стоим в центре водоворота, рождающего разбегающееся по кругу цунами. Ревущим и грохочущим потоком лавы вытекаем из кипящего жерла прошлого. Оказались на острие секундной стрелки, отсчитывающей момент за моментом, без возможности рефлексировать былое, вне надежды исчезнуть в тумане грядущего. Вляпались в самое здесь-и-сейчас. Сверкающее лезвие бритвы реальности постоянно отсекает все, что когда-либо происходило, будет происходить, могло случиться или случалось. Нам остается только этот самый момент. Больше ничего не существует. Словно предав тень огню, мы отказались от всех возможных оговорок, спалив не тень, а отходные пути сознания. Остались один на один с немым мгновением, не выражающим и не отражающим, жадным, всесильным, и не было никаких защит, не было укрытий, не было углов, чтобы зайти за них, спрятаться, исчезнуть.

Я сжег тень Сэма. Я был прав — это всё изменило. Абсолютно.

Обуглившиеся останки тени комками чёрного сжимаются на полу. Я подхожу ближе и втираю ботинком черноту в пол. Неровный бетон пола разрывает остатки на мельчайшие частицы. Торчащие из бетона острые края щебня жадно хватают части тени. Цепляют их к себе орденами и медалями.

Сэм кричит. Громко, протяжно, дико настолько, насколько может кричать ребенок. Он орет из самой глубины своего существа, из самого нутра, потому звук выходит красивым, ровным, сильным. Крик становится выражением момента, выражением страшной, пронзающей боли от встречи с реальностью. Я знаю, что это такое, — я испытывал это дважды сам: первый раз, когда я чуть не спалил свою собственную тень, по ошибке, случайно, по незнанию, без задних мыслей, просто пролив масло на улице, засуетившись в попытках не дать никому из прохожих попасть под трамвай, а второй — когда я умер. Но это было много позже.

Сэм иссякает. Вытекает. Кончается. Тяжело опускается на пол на краю балкона. Я подхожу к нему, сажусь рядом. Мы свешиваем ноги в ночные мгновения нашего странного детства. Холодный вечер, которого никто из нас не ощущает. Жужжащий умнозвук, который никто из нас не слышит. Огни фонарей соседних дворов, которые никто из нас не видит. Distant shores by Petar Dundov.

Разделение на прошлое, настоящее и будущее всё-таки возвращается бумерангом ультравысокого разрешения. Сэм трясётся в рыданиях. Его бросает в эмоциональные крайности — из неудержимой агрессии крика в неутолимую жалость к себе слёз. Не зная ещё, как ему помочь, я достаю пластиковую бутылку. Фольга с горлышка бутылки весьма неудачно падает на бетон пола балкона. Бьётся о так неудобно торчащие наружу камни. Отскакивает прочь рикошетом в глубины вечера. Пауза длиной в несколько вечностей, пока Сэм смотрит вслед фольге, на меня. Его рыдания переходят в вой, даже рёв, он вскакивает на ноги, вытягивается в струну и снова орёт. Теперь это истерика. Почти припадок.

— Зачем ты это сделал со мной? Зачем? Я не просил тебя! Я не хотел ничего! Никаких апгрейдов! Никаких обновлений! Зачем? Кто тебе сказал, что ты можешь такое делать? Я ненавижу тебя! Ненавижу!

Бросается бежать, сначала из комнаты, где мы сидели, вниз, затем выскакивает из дома, пересекает двор, проскакивает через дырку в заборе, исчезает.

Мы больше не играли в теккен. Не виделись долгое время. Его родители не звонили моим в поисках своего сына. Некоторым людям, как я понял в тот вечер, очень больно остаться утром в кровати без одеяла.

Distant shores на девятой минуте. Близость высшей точки кульминации. Развязка. Надо брать этот свелл — дальше придёт штиль. Дальше — лишь долгий спуск в забвение.

Прошло четыре года. Ещё несколько вечностей. Северный полюс вышел в тираж. Где-то на небесах сменились поколения бессмертных. Прежние боги простились с поклонниками. Дом престарелых богов. Не откажите себе в удовольствии посидеть на веранде после роскошного ланча в нашей столовой. На разноске — старший повар Зюс. Вставайте в очередь к забытым другим. Отдохните после сидения и присоединяйтесь к послеполуденной группе поддержки для тех, в кого перестали верить. Поделитесь своей историей с другими. Расскажите о том, как сносили ваши храмы. Как разграбляли ваши жертвенники. Вы не один. Вас таких тут много. Вот Марс. Он из Рима. А вот Иштар. Она из Аккада. Сегодня вечером у нас спикер — Велес. Хранитель молчаливых костей ушедших. Он поделится своей историей. Историей угасания повелителя смерти. Расскажет про обесценивание золотого владыки… Боги-пенсионеры.

Снова Большой город. Парк, жёлтые сморщенные листья вдоль пешеходных дорожек, мокрые лавки, сонное обрюзгшее тучами небо. Далекие птицы под тяжёлой серостью снов. Старая ржавая праворукая и совершенно безликая японская машина под грязной розовой аркой с осыпающейся штукатуркой во дворе сталинки, когда-то обласканной мечтами жителей окраин Большого города. Секундный обмен взглядами двух незнакомых с детства людей. Две пустоты над пропастью в никуда. Седой великан Вина выползает из заваленной снегом берлоги. Жуткий холод — пустота не греет. Вакуум представляет собой абсолют холода, ибо ничто в нём не задерживается, стремясь прорваться как можно быстрей куда угодно, только бы не задерживаться.

Кто сказал, что время лечит? Время — лишь соль на раны памяти. Время не лечит — время являет благословенную возможность сохранить свою боль для передачи грядущим поколениям. Боль человека — как часы из страны, у которой нет столицы. Вы не владеете ею, лишь транслируете её через себя в мир, как не владеете часами, лишь помогая им добраться через себя к следующим поколениям пользователей. Осознаёте себя через боль, если больше ничего не имеете для самоопределения. Боль как воплощение антимаркетинга.

Сэм. Потеряв тень, потерял якорь. Потеряв якорь, отпустил себя. Рвался вперед, требуя от пустоты оставить его в покое. Заполнял колодцы внешними водами. Закачивал воздух в воздушные шары. Стяжал роскошь садов Семирамиды. Проживал сто лет одиночества в каждом мгновении своей жизни. Рассказал о себе молчанием. Закрытым от меня сердцем. Взглядом затылка. Неаккуратно подстриженной шеей. Грязным воротником рубашки. Стоял у окна фотомастерской с фотоаппаратом большого формата в руках. Плёнка. Куплено на аукционе в сети. Анонимный мастер — анонимный в творчестве до такой степени, что его снимки тщательно ужасны в своем качестве, настолько, что никто и никогда не рассматривает автора фотографий в качестве поэта света.

Сэм мастерски отводил подозрения. Мгновение осени. Капля в сезон дождей. Неизвестный поэт. Неизвестный — потому что ничего не было известно о том, может ли он писать. Он никогда не пробовал. Он не умел писать. Разучился. Специально для прочности легенды.

Пробовал уйти из бизнеса, открыв порношоп. Строил сеть магазинов фонариков для освещения пути в туалет ночью. Ронял скупую мужскую слюну при виде возможностей. Создавал Красную книгу видов, исчезающих в быстрограмме. Имел закрытый список друзей Иуды в социальных сетях. Франчайзинговый проект сети торгующих семечками брендированных старух на перекрестках и у переходов был продан им тындексу за достаточные деньги для того, чтобы бросить всё и уехать на Бали. Кто-то сказал ему, что там почти экватор, а следовательно, вопрос наличия тени не столь актуален. Ибо солнце иное. Наврал. Но было уже поздно. Среди падающих капель дождя эта ложь стала последней. Решающей.

Сэм бросил всё и уехал на Бали.