Тень

Андрей Глазков, 2021

Странная страна – мир романа, место управляемое сотрудниками правоохранительных органов и одобренными ими к деятельности преступниками. Главный герой – Константин или просто Кот – вынужден отправиться в путешествие за поисками тени для своего бывшего друга, тень которого Кот сжег в детстве во время игр. Это мистическое путешествие сопровождается флэшбэками в жизнь Кота до путешествия, мир Странной страны, влияние, оказываемое героями на этот мир. В книге содержится нецензурная лексика.

Школа

* * *

Школа же ещё бывает в детстве.

У меня была, не избежал я этого формирующего опыта.

Школа… концентрированный досуг рассеянных квазилюдей.

Учитель труда. Высохший на солнце огрызок человека. Сморщенные цели пожухлого мастера токарного станка. Железный воздух школьной тюрьмы для нас был хрустальным воздухом свободы для этого невысокого, сдавленного жизнью с родителями примера-того-что-не-надо-делать-со-своей-жизнью. Лоцман, показавший неправильный курс, очень ценен, если он ведёт корабль врагов.

Запах ацетона — вот моя основная ассоциация со школой. Там постоянно что-то красили. Еще помню, что мать прислала мне почтой один новенький носок (тогда только отошла мода на детские «чулки»). Старушка-процентщица из соседнего подъезда за десять копеек в день водила меня в школу.

Во внутреннем дворе — галдящая толпа школьников, орущие родители, плачущие медсёстры, взвод солдат, двойной круг оцепления. Кажется, пьяный сторож провёл нас в класс через чёрный ход — точно не помню. Но как хорошо я помню этот резковатый и устрашающий запах свежевыкрашенных парт, запах свежего ацетона, там было ещё что-то, но…. Там была осень. Красивая, яркая, сочная, душистая. Иногда дождливая, иногда солнечная, иногда светлая и просторная, в ней могли поместиться все — летние, зимние, собственно осенние и даже весенние мгновения. Они проливались жарким полуденным золотом, покрывались утренней хромированной коркой на лужах, обрушивались вечерними серыми графитовыми потоками, прорастали глупыми полуденными зёрнами малины второго сбора. А когда это великолепие, это празднование природы происходило, я сидел в школе. И ни капли не жалел, что пропускал столь безумное, почти психоделическое веселье, ибо…

Бро… Такая тема… Я как сейчас вижу первую учительницу — высокая, красивая, опять же блондинка, опять же полные алые губы, которые не портило даже покрытие дешёвой советской помадой, огромная сочная грудь, просто подавляющая своими размерами все сомнения о моей сексуальной ориентации. Вот кто формировал моё эротическое представление о женщинах, вот кого я снил ночами в нестройных детских фантазиях, ещё без секса, я тогда ещё не знал, что делают с женщинами в снах после того, как их разденут, мне хватало лишь представлений о том, что мы лежим голыми где-нибудь на диком пляже необитаемого острова, брошенные судьбой в пальмовую тень неизвестности… робинзоны любви… пятницы нежного петтинга… Правильная политика подбора кадров в школах — залог успеха полового воспитания юного поколения. Запиши себе где-нибудь на ладони. Нацарапай ногтем на внутренней стороне бедра.

Со следующего дня начали заниматься неизвестно чем (как, собственно, и в детсаду), только — все вместе и все одним и тем же. Закорючки у меня не получались, в косую линейку я не вписывался. Букварь нравился картинками — их можно было тюнинговать, дорабатывать, пробуя выражать себя иным, некоммерческим способом.

Именно в школе у меня появились первые конкуренты. Я продавал по 20 рублей грамм. В коридорах орали:

— Ты что, дурак, делаешь?

— Ты же рынок валишь, козёл!

— Я напишу в ФАС…

В итоге я нашёл выход. Я перешёл на другой уровень и стал поставлять товар продавцам. Стало намного проще. Количество дней, начинаемых с перестрелок в розовых лучах восходящего солнца, снизилось в разы. Да и зима уже началась. Перевели часы, и темнота стала держаться почти до полудня. Я вышел из тесных рамок пропахших аммиаком и хлоркой школьных туалетов. Занял свою отдельную кабинку. Начал «подниматься». И моё одиночество стало расти, оно обрело реальные очертания, приняло какую-то форму… кажется, треугольник, хотя… иногда думаю, что кривой параллелограмм, с трудом вписанный в круг — вот верное выражение тех дней.

— Кот, мне двадцать.

— Кот, до завтра, дай десять.

— Кошара, ну ты это, чо… Ну… Ага?

— Брателло, чувачок, ты мой близкий, если чо.

— Кот, ты — лучший!

Они приходили, звонили, слали сообщения, интересовались, участвовали, беспокоились, поддерживали, угождали. Всё, что есть у обычных людей, было и у меня. Только я был вторичен, все эти тревоги, благодарности, участия адресовались не мне. Товару. Я был той самой некрасивой подружкой, которую, если ты девочка, надо брать с собой, потому что так спокойней родителям.

— Оля, ты где? Ты с кем?

— Папа, не беспокойся, я с Ленкой.

— Ленка?

— Которая с тем пятном на лице, — слышен голос помогающей отцу матери.

— Не засиживайтесь допоздна — завтра всем на работу, — заканчивал свои обязательства по участию в воспитании ребёнка отец и отправлялся в холодильник за следующей бутылкой пива.

Но сложное было в другом. Сложное было в суровых битвах за школой с конкурентами в опте. Другой уровень битв. Любой бизнес — жестокий, мой был смертельным. И он не становился таковым со временем, он был таким с самого начала. Неизбежность схватки купировала страх перед ней. Всегда легче, когда нет выбора, не так ли? Именно выбор убивает ум наличием возможности совершить ошибку. Когда выбора нет — нет и ошибки. Ты просто идёшь вперёд, так как других путей просто нет. Красота.

Медведь — так его называли. Сонный, тяжёлый, грузный, потный мальчик. Его выставлял против меня Сопля. Сопля не рисковал выходить сам, Сопля был первым кем-то, у кого появился кто-то для прикрытия. Потом таких я встречал много, потом я знал, что надо сразу бить в прикрываемого, чего бы это ни стоило, но тогда, будучи ребенком, не имевшим опыта битв, опыта стратегических инициатив, опыта ходов конём через головы противников, да ещё эти слова, услышанные как-то совершенно случайно: «Кот? Он очень сильный. И умный», — сказанные пусть и не самой красивой девочкой в классе, но… сказанные. Вслух. Другой девочке. Я вышел на задний двор против Медведя без капли сомнения в своих силах. И…

И был раздавлен правдой превосходства веса над силой, умом, прочими не проговорёнными вслух достоинствами меня как… нет, к сожалению, не как человека, лишь как мальчика. Но я стремился. Уже тогда я рвался к равноправию, в том числе и в половом отношении. И позволил себе слёзы. Позволил себе крики. Позволил себе истерику. Все навязываемые обществом девочкам модели поведения подходили мне идеально. Почему нет? Почему я должен был ограничиваться сухим мальчишеским плевком Медведю в затылок? Почему я должен был ограничивать себя исключительно мужскими туалетами, если в женских было просторней для торговли? Нет гендеру, особенно если это мешает бизнесу.

Медведь сопел надо мной, я сопел под ним, Медведь не мог двигаться из-за своего веса, но и я не мог двигаться по этой же причине. Я оказался даже не на асфальте, а в одной из ям на асфальте, чувствуя правой лопаткой прохладную влагу на дне ямы. Медведь вжимал меня в яму, вдавливал, его веса было достаточно, чтобы сделать эту яму ещё глубже, втирая меня в неё все сильней и сильней. Тогда я совершил один из своих самых ярких и мощных поступков в жизни. Самых горячих и неисправимых. Самых отчаянных и бесконечно красивых в своей непередаваемой спонтанности.

Когда лицо Медведя после каких-то его сопящих телодвижений оказалось над моим лицом… я его поцеловал. Не в щёку, не в лоб, не в носик. Я поцеловал его в губы долгим сочным поцелуем. Я не был ему мамой в тот момент. Я был пьяной некрасивой девкой с дискотеки, жадной до мужика до бесстыдства, до потери рассудка, до тотального отрыва в самой неприглядной форме. Я всосался в Медведя, разрушая его ещё формирующуюся картину мира, выкидывая все условности в длинный мусоропровод жизненного опыта.

Медведь взвыл. Раненый медведь — страшный зверь. Но целованный мальчиком Медведь… В миллион раз страшней.

Камера сверху над распластанными на асфальте телами. Одно тело лежит на другом. Мы видим спину мальчика и торчащие из-под неё руки другого ребенка. Камера резко взмывает в небо. Одновременно со взлётом камеры мальчик, что находится сверху, вскидывает голову вверх, демонстрируя камере всю глубину своей глотки, откуда резкой струей брандспойта вырывается страшный рёв, оглушающий всех вокруг, выкидывающий камеру ещё выше в небо, сбивающий её с правильной траектории полета, вышвыривающий картинку кувырком в никуда, в итоге на асфальт.

Медведь был раздавлен, разбит, уничтожен немедленным смехом окружавших нас представителей школьной рассады. Молодые и перспективные, одинаково агрессивные и трусливые, они стояли вокруг в надежде на крутое шоу, и они его получили. И они на него реагировали. Все. До единого. Медведь же… Он мог потерять всё, даже сознание, но он не мог потерять ощущение аудитории, ибо аудитория — это всё в школьной жизни. То, как другие школьники видят тебя, определяет, кто ты и что ты в школе. Я свой выбор сделал ещё до схватки — у барыги нет никого, кроме покупателей. Медведь же пришел неопределившимся, что определило его проигрыш. Он пытался отскочить от меня, пытался плеваться, пытался продолжать нападать, но все его действия вызывали лишь смех.

— Кидается… Наверно, мало ты его целовал, Кот, надо было больше.

— Злой какой… Плохо ты, Кот, целуешься.

Крики и смех — всё, что было уготовано теперь уже бывшему Медведю, которого теперь чаще именовали Медведицей… Медведь позже перевелся в другую школу, ушёл из толпы Сопли, но весть среди школьников распространяется быстрей. Кто-то снимал нас и вёл прямую трансляцию в книгелиц, кто-то пересылал кому-то фото самого сложного для меня и Медведя момента.

Через одно из окон школы на нас смотрел будущий ночной портье Паша, тогда ещё просто «Павел Александрович» и завуч нашей школы, но уже тогда остро реагирующий на нестандартные способы взаимоотношений… Он следил за трансляцией на своём умнозвуке, делал снимки экрана, ухмылялся своим мыслям, глядя на экран, нажимая «отправить» на специальный адрес электронной почты специальной комиссии специального органа специального учреждения.

Перед тем как бросить меня и уйти прочь, Медведь таки двинул меня головой об асфальт. Сильно и беспощадно. Вложил максимум ненависти в мой адрес в это движение. Тщательно протер асфальт моим лицом. Бросил меня лежащего. Ушел не оборачиваясь. Мужлан.

Все ушли. Я был один. Я был брошен. Но я не страдал — вот что меня всегда удивляло, когда позже я возвращался в снах или на сессиях к этому эпизоду своей жизни. Для меня сегодняшнего одиночество в тот, наверное, самый первый сознательный период жизни было реальным стимулом стремления к старику Яхве. Я представлял его где-то там, на облаках, еще до акта создания, когда ничего, кроме самого бога, не существовало, вся эта вечность отсутствия существования — вот кому явно было известно, что такое одиночество. В своих фантазиях я нёсся туда, куда-то за радугу, хлопал старика по спине и радостно дёргал за бороду.

Медведь… Надо было про него рассказать сейчас. Важно потому что, понял? Чтобы не кипишевал потом, понял?

Одиночество… Именно одиночество дало мне толчок к началу познания Истины. Я заплатил слишком большую цену старшекласснику Пете, чтобы он поставил меня на раздачу в начальных классах, и мне приходилось ценить то, что я приобрёл в итоге… Новое положение среди учеников и принесло мне это ощущение — ощущение одиночества. Но я не сразу принял его. Я пытался переломить ситуацию, я устраивал распродажи, я делал грандиозные скидки тем, кто мне нравился, с кем хотел бы дружить, кого хотел выделить из толпы одноклассников, к кому хотел бы как-то приблизиться. Но именно эти жалкие попытки отдаляли меня от них ещё сильнее. Как я уже говорил, им не нужен был я…

Ведь можно увёртываться, пытаться убежать, покинуть этот странный подлунный мир, возвращаться назад, в пустоту нерождённых форм, огней тысячелетней тоски, что сковывает движения бредущих во тьме веков путников праздной тайны жизни… и тем самым обострять страдания нерождённых душ. А можно послушать мягкую, медленную китайскую, ну или (на крайняк) армянскую флейту, сидя в вишнёвом саду весной, наблюдая за мерцанием падающих розовых лепестков, внять зову молчаливой истины хлопка одной ладони, не сопротивляться и двигаться в унисон с посланной тем самым хлопком тишиной. Пусть поначалу тяжело, со скрипом, но — ВПЕРЁД… что может помешать двигаться? Можно и вернуться в обыденным идеям наличия седого старца на облаках, спасаясь в пошлых фантазиях о его заботе о нас. Интересно, какой системой управления бизнес-процессами он пользуется? Что он думает об облачных технологиях обработки данных? Какие формы статистического анализа стали обычаем делового оборота там у них, наверху?

— Гавриил, где недельный отчет по Коту?

— Э-э-э-э… Ща.

— Что ща? Должен был вчера сдать!

— Да тут он где-то — на стол вам клал.

— Господи, ну как с такими работать?

— Шеф, вы опять сами с собой разговариваете…

Но… Мои ночи наполнились немалым количеством свободного времени, я проводил его, таскаясь по глухим дворам моего прошлого, по безлюдным улицам обезличенных пуштунских городов, выжженных кипящим июльским песком Кандагара, стучась в заколоченные проёмы в заборах, я старался верить в то, что кто-то ещё хочет общаться со мной просто так… Не ради неуверенной попытки взять немного по низким дооптовым ценам, а просто, т. к. ему нравится со мной общаться…

Как только человек начинает осознавать себя, он становится одиноким. Чем выше поднимается сознание, тем глубже ощущение одиночества.

Барыге же одиночество противопоказано… А меня так тянуло в шкаф. Но не покупали мой товар в Нарнии, бро. Там народ больше на психоделиках сидел. Если ты правитель и хочешь, чтобы все думали, что ты лев, король, падишах, лорд, то людей надо кормить соответствующим образом соответствующими веществами. Будут переться и не будут вопросы задавать. То, что самый сильный психоделик — это страх, отдельный разговор. Но на этой херне целые регионы живут, если чо. Да, кстати, когда этот момент был осмыслен на государственном уровне, то многое изменилось… практически всё. И опять же — позже об этом.

Именно ощущение неистового одиночества даёт стимул к объединению с клиентами. Ты вдруг понимаешь, что не можешь жить иначе. Перестаёшь быть собственником своего товара и отдаёшь его людям… Спасение в том, чтобы отдавать товар не бесплатно… И ты выводишь компанию на рынок. Проводишь IPO. Про тебя пишут в глянцевых журналах для глянцевых директоров. Кто-то берёт с тебя пример, т. к. ты уже не соплежуй в подштанниках, брошенный в опороченную домыслами Павла Александровича яму на заднем дворе школы, а серьёзный чувак в дорогом галстуке, поднявшийся до возможности сбрасывать других в любые возможные ямы. В том числе и Павла Александровича. Но даже при этой всей популярности ты вторичен. Люди будут звонить тебе независимо от того, нравишься ты им или нет, согласны они с мнением Павла Александровича о тебе или нет, есть у них вообще какое-либо мнение о тебе или нет. Они звонят тебе, потому что у тебя есть, что взять.

«В пустоте, да не в обиде», — так любил говаривать мой второй гуру Ринпоче. Гуру носил чудную серую бороду a la ZZ Top, его глаза светились искренним состраданием к шравакам, но цель его была проста — переоборудовать европейский Диснейленд в огромный ашрам справедливого бога Анубиса. Но после очередного банкротства парка приставы продали Диснейленд без торгов людям в белых балахонах… Оформили как отступное, чтобы сэкономить на налогах. Французы удивительно консервативны в своей жажде наживы. Гуру пытался судиться, писал в антимонопольные комитеты, требовал изучения антикоррупционной составляющей. Наивный. Умер, не пережив осознания размера уплаченной госпошлины за рассмотрение заявления.

Уже в детстве я начал пробовать составлять словарь воспоминаний, но всякий раз кончалась бумага, потом паста в ручках, потом я начитывал на диктофон и кончались кассеты. Я рассказывал правду пролетающим мимо на юг птицам, крича им об опасности ревущего Везувия, напоминая о долге ворона Ктаха.

— Иди на хуй! — кричали мне в ответ птицы.

— Чтоб вы сдохли! — с аналогичной любовью отвечал им я.

Сэм ворвался в занимаемую мной кабинку порывом свежего воздуха из распахнутой настежь двери туалета в городском парке.

Подлей еще чаю, бро, чёт меня отпускать стало. Не заскучал ещё? Сам же захотел, чтобы я рассказывал. Сиди теперь.

Слушай.