Арабелла. Музыка любви
Живя с матерью и отцом-дипломатом в Лондоне, Арабелла Беатриче Доннорсо купалась в их любви и заботе. Дни юной графини были заполнены музыкой – единственным, что её всерьёз увлекало. Череда бед и потерь вынуждает девушку бежать на родину – в Неаполь. Однако судьба не исчерпала в её адрес лимит неприятностей. Вдоволь хлебнув злоключений, Белла оказывается в Позитано, где ей предстоит жить инкогнито.Анджелина… Упоминание этого имени в письме брата воскресило в памяти графа Моразини болезненные воспоминания, а его решение жениться на обладательнице имени вызвало в душе горячий протест.Разуверившийся в любви и святости брачных уз, Альфредо решает расстроить помолвку. Однако ум девушки-загадки, её красота и острый язычок способны разжечь пламя даже в охладевшем сердце.Смогут ли чувства этих троих противостоять долгу? По силам ли им справиться с призраками прошлого, преследующими Анджелину-Арабеллу? В романе читателя ждёт мир волнующих тайн, пылких страстей, подлости и благородства.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Арабелла. Музыка любви предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 7
Через день граф Моразини решил вновь прокатиться до Позитано на красавчике Пикколо. На этот раз он сменил маршрут, и дорога довольно быстро привела его к роскошному палаццо, возвышавшемуся над городком в правой его части.
Альфредо никогда ранее не видел это пышное строение, выкрашенное терракотовой краской и богато украшенное белоснежной гипсовой лепниной. Небольшой оазис помпезной для здешних мест роскоши имел впечатляющие открытые террасы с видом на море.
Альфредо помнил, что когда-то в обветшалых постройках на этом месте размещался бенедиктинский монастырь. От тех строений поблизости остался лишь небольшой постоялый двор для паломников, куда граф, спешившись, и направил путь.
Передав поводья коня с рук на руки подручному хозяина, он спросил, кому теперь принадлежит это палаццо, и, к большому удивлению, узнал, что здание бывшего уже монастыря отреставрировал и приспособил под свои нужды здешний епископ, настоятель Кьеза-Санта-Мария-Ассунта, падре Дориа.
— Да, неплохо тут обосновался служитель Божий, — с иронией заметил Моразини.
— Это вы ещё внутри не были, ваша милость! — не уловив издёвки в его словах, напротив, с искренним восхищением отозвался работник постоялого двора. — Говорят, там повсюду лепнина на расписных потолках, зеркала во все стены, резьба из драгоценных пород дерева, двери лакированные. Одним словом, красота, да и только!
Моразини усмехнулся и продекламировал:
И расточительность — их тяжкий грех,
Не справились их души с искушеньем.
Чинов духовных в круге том увидел всех… [147]
Работник, привязывая коня к коновязи, лишь усмехнулся:
— Ваша милость, да разве ж это грех — желать жить красиво? А если и грех, то вы сами подметили, хозяин этого палаццо — служитель Божий. Отмолит и не один подобный грех.
Моразини улыбнулся наивной прозорливости простого люда, кинул служителю постоялого двора медный торнезе[148] и стал спускаться по лестнице, утопающей среди садов и оливковых деревьев, вниз, в тело города. Насчитав сто девяносто ступеней, он свернул на дорожку, ведущую к Кьеза-Санта-Мария-Ассунта.
Вчера город праздновал Воскресенье Божественного милосердия, или, как его ещё называют, Белое воскресенье[149]. Здесь было многолюдно. Весь городок собрался поглазеть на евхаристические шествия и театрализованные представления, да поучаствовать в благотворительной ярмарке. Сегодня Позитано отдыхал от шума и гомона. Он как будто выдохнул, схлопнулся, утих и растворился в повседневных делах и заботах. Но площадь перед Кьеза-Санта-Мария-Ассунта всё ещё хранила следы праздничного убранства.
Граф Моразини встал в тени цветущего каштана и окинул взглядом главный храм Позитано. Насколько ему было известно, история этой церкви была тесно связана с аббатством Святой Марии, которое на этом месте существовало ещё с незапамятных времён. Поговаривали, что оно возникло задолго до одиннадцатого века. По крайней мере, где-то хранился документ, в котором герцог Серджио ди Сорренто[150] давал разрешение аббату монастыря Санта-Мария-ди-Позитано Мансоне свободно плавать по морям своего герцогства.
Это аббатство процветало до середины пятнадцатого столетия, когда последний аббат-бенедиктинец и все его монахи покинули монастырь, опасаясь набегов пиратов и мародёров из Чиленто[151].
С тех пор аббатство переходило из рук в руки от одного похвального[152] настоятеля к другому. И хотя среди них встречались весьма выдающиеся персоны, сам факт, что они, получая доходы от обители, практически не осуществляли никакой власти над внутренней монашеской дисциплиной, имел весьма плачевные последствия.
Аббатство приходило в упадок, церковь разрушалась, многие её архитектурные детали были почти полностью утрачены. Благодаря постоянным призывам амальфитанских архиепископов в начале семнадцатого столетия была наконец произведена основательная перестройка церкви. В этом своём облике, уже требующем за полтора века серьёзного ремонта, церковь и предстала перед взором графа Моразини.
Фасад храма, по замыслу архитекторов, должен был выражать скорее величие, нежели изящество. Он и в самом деле производил ощущение простоты, строгости и монолитности. Ступенчатый портал, невысокий полукруглый тимпан над вратами, ряд арочных окон, освещающих центральный и боковые нефы, круглое окно-роза и небольшая аркада на фронтоне, увенчанном крестом, да две декоративные башенки по бокам — вот и все элементы внешнего декора.
Это если не считать самого главного достоинства церкви — нарядного купола, покрытого майоликовой черепицей, выложенной в виде причудливого орнамента. Правда, она к этом времени уже изрядно поизносилась, а местами и вовсе была утрачена.
Празднично разукрашенный купол был виден отовсюду. Альфредо только что имел возможность любоваться им, стоя на открытой террасе палаццо епископа Дориа, настоятеля этой церкви. Если бы о Божьем доме служитель Господа радел так же, как о своём собственном!
Моразини вдруг подумал, а не пообщаться ли с ним? Ему вдруг стал любопытен этот персонаж, который с таким пафосом произносил наставления во время пре-каны. Граф направился ко входу во храм, но вдруг увидел перед собой знакомую парочку, шедшую в том же направлении со стороны четырёхэтажной квадратной кампанилы[153]. Витторе и его избранница, а это были именно они, о чём-то оживлённо переговаривались.
Нагнав молодых людей, Альфредо застал обрывок их разговора:
— Ваша милость, вы меня, конечно, простите, но ваш брат чрезвычайно надменен и полон презрения к окружающим, — говорила девушка, как бы возражая в чём-то своему спутнику. — Каждая его реплика приправлена щепоткой малабарского[154] перца, а его сарказм вообще возведён в ранг искусства.
— Боюсь, что именно так всё и обстоит на самом деле.
Реплика графа Моразини прозвучала за спиной у пары так неожиданно, что молодые люди вздрогнули и резко обернулись. Альфредо заметил, какой разительно отличной была их реакция. Если девушка вспыхнула румянцем смущения, то Витторе побелел и сжал челюсти, отчего на его миловидном лице обозначились скулы.
— Простите, ваше сиятельство, я вас не заметила, — девушка нашлась первой. — Меньше всего я хотела оскорбить вас.
Моразини ухмыльнулся.
— В вашей характеристике, синьорина Форческо, нет ничего оскорбительного. Мой характер — открытая книга. Тот факт, что вы озвучили мысли, которые посещают головы других, делает вам честь. Я сочту это проявлением вашего здравого смысла.
Девушка удивлённо подняла брови.
— Что-то не так? — поинтересовался у неё граф.
— Да нет. Просто странно слышать от вас подобный комплимент.
— Вы соскучились по комплиментам? — в голосе Моразини вновь прозвучала язвительная нотка.
— Нет, что вы, я в них не нуждаюсь, — довольно спокойно ответила ему девушка.
После её слов воцарилось неуютное молчание, однако нарушить его решилась опять-таки юная спутница виконта.
— Нет, право, милорд, я всё-таки хочу перед вами ещё раз извиниться. И не только за то, что вам довелось услышать сейчас, но и за инцидент в саду вашей палаццины. Тогда я поддалась эмоциям, а мне не следовало этого делать. Но и это не оправдание. Эмоции можно понять, можно даже объяснить, но на них вряд ли стоит полагаться.
Она замолчала и посмотрела ему в глаза, ожидая ответной реплики, но граф ей ничего не ответил. Он молча смотрел прямо на неё, лишь снисходительно улыбаясь. Девушка стушевалась.
А Альфредо вдруг понял, что ему нравится ставить эту милую синьорину в неловкое положение. Она при этом так обаятельно теряется и так очаровательно краснеет, что ему захотелось снова и снова поддразнивать её.
Но синьорина была не из робкого десятка. Смутившись на какое-то время, она тут же собралась и адресовала вопрос своему спутнику:
— Витторе, вы лучше знаете вашего брата. Не далее как двумя днями ранее вы советовали мне ни в чём ему не перечить. Не подскажете сейчас, каким образом можно извиниться перед человеком, который всячески избегает возможности принять эти извинения?
Альфредо усмехнулся такому уколу, галантно упакованному в вопрос, адресованный третьему лицу. Но тут как раз в разговор вмешалось это самое третье лицо:
— В самом деле, брат, не стоит ли тебе быть более учтивым и принять извинения синьорины Анджелины? И вообще, не слишком ли ты весел сегодня?
— Не вижу причин для грусти, — ответил Альфредо, всё так же улыбаясь. — Жизнь слишком бесцветна и однообразна и без моей помощи. А что касается извинений твоей избранницы, то, как говорится, qui s'excuse — s'accuse[155]. Я же готов принять любые оправдания.
Он протянул руку:
— Мир?
Девушка растерянно переглянулась с виконтом и неспешно протянула свою руку.
— Мир, — ответила она не слишком-то уверенно.
Граф взял в руку её хрупкую ладошку, затянутую в перчатку, и вдруг ощутил, как его сердце от этого невинного касания внезапно ускорило бег. Он сам не ожидал от своего организма подобной реакции, поэтому растерялся на мгновение и, вопреки учтивости, не поднёс руку девушки к губам, а лишь слегка пожал её пальцы.
Витторе же этому примирению чрезвычайно обрадовался и, улыбнувшись, сказал:
— Вот и славно! Может быть, тогда, Фредо, я смогу безбоязненно доверить твоему обществу синьорину Анджелину? Дело в том, что я хотел бы обсудить с епископом Дориа финансовые вопросы. Боюсь, что Лине это будет неинтересно.
— Мне кажется, что с этим церковником только финансовые вопросы обсуждать и можно, — с едкой иронией в голосе заметил граф Моразини, чем вызвал неподдельный интерес во взгляде, устремлённом на него юной синьориной. — Обсуждай, но не спеши расплачиваться с ним. Давай сначала с тобой всё хорошенько обговорим, — продолжил Альфредо, обращаясь к младшему брату.
Тот кивнул, соглашаясь, развернулся и пошёл в сторону церкви. Через пару минут он уже скрылся за её вратами.
Моразини перевёл взгляд на девушку, провожающую глазами своего избранника. Он вдруг вспомнил, что накануне вечером видел на площади перед этой церковью, как в многолюдной толпе три синьорины, одетые как жёны-мироносицы: Мария Магдалина, Иоанна[156] и Саломия[157], — собирали пожертвования для городского сиротского приюта.
В Марии Магдалине он сразу заприметил возлюбленную своего брата. Девушки стояли за большой скамьей в виде прилавка и собирали в корзинки подати. И если в плетёнки и клети других девушек подаяния в виде всякого рода снеди и живности: кроликов, кур и петухов — складывали преимущественно прихожанки, то в корзинку, которую держала синьорина Форческо, сыпалась главным образом звонкая монета. И что Альфредо особенно бросилось в глаза — её жертвователями были преимущественно мужчины.
Они изо всех сил старались выглядеть перед ней щедрыми и богатыми, заигрывали с девушкой, шутили с ней, осыпали различными комплиментами. Две другие девицы лишь ревниво переглядывались при этом, завидуя успеху своей компаньонки у противоположного пола.
Вспомнив эту сцену, граф Моразини не преминул пошутить на этот счёт:
— Забавно, однако, после вчерашнего вашего фурора в роли Марии Магдалины видеть вас в скромной компании моего брата-романтика.
Девушка лишь пожала плечами.
— Что ж, я рада, что для вас я всегда выступаю в роли незадачливой Коломбины[158], на которой вы можете всласть испробовать своё остроумие. Что касается синьора виконта, его общество я всегда рада предпочесть любому другому. И вообще, il vaut mieux être seul que mal accompagné[159].
Отметив для себя блестящее французское произношение девушки, Моразини, однако, поинтересовался совсем другим:
— Я так понимаю, моей компании вы бы с радостью предпочли одиночество?
— Я слишком мало знаю вас, чтобы говорить наверняка. Мне непонятны ваши мысли. Вы для меня закрытая книга.
— Может быть, вы пытаетесь открыть книгу не с той стороны?
В глазах графа промелькнул огонёк затаённой улыбки. Арабелла в это время подумала, что этому странному мужчине удивительным образом идёт его высокомерие.
— Может быть, и так, — ответила она на его предположение, — одно могу сказать определённо: быть более учтивым вам точно не помешает. На мой взгляд, учтивые манеры — лучший наряд для мужчины. Пусть не всегда они выражают реальные достоинства человека, но определённо окружают его ореолом этих качеств.
Ваш сарказм сродни желанию побить противника словесно. Досадить ему, прикрываясь самой колючей формой юмора. Допускаю, что подобной формы обращения, по каким-то вашим внутренним соображениям, удостоена исключительно я. Судя по отзывам вашего брата, вам отнюдь не свойственна такая манера поведения. Но, как известно, именно манеры делают человека[160], и именно они создают мнение о нём. Так что будет лучше, если своё мнение о вас я оставлю при себе.
Мужчина рассмеялся:
— И всё-таки я не зря подозревал в вас лисьи повадки. Так умно́ уйти от прямого ответа. Но да лиса хитра, а тот, кто её ловит, гораздо хитрее.
— Avec le renard on renarde,[161] — парировала колкость графа девушка.
Альфредо на это лишь улыбнулся.
— А вы блестяще говорите по-французски. Как вижу, здесь память вас не подводит?
Арабелла, поняв, по какому тонкому льду она только что прошлась, ответила:
— Я пытаюсь выйти из мнемозасухи[162]. В каких-то вопросах мне это вполне удаётся.
Граф Моразини лишь недоверчиво поднял бровь. А Арабелла сделала для себя вывод: в разговоре с этим человеком она должна быть вдвойне осторожна. С ним уж точно лучше оступиться, чем оговориться[163].
Спустя минуту, во время которой, как показалось Арабелле, граф внимательно изучал её, мужчина произнёс:
— Могу я задать вам один вопрос: что вы делали на том утёсе одна в такое странное время?
Арабелла несколько растерялась от такого внезапного поворота их разговора, но ответила довольно спокойно:
— То же, что и вы, по всей видимости. Дышала свежим воздухом.
— В грозу? — Моразини удивлённо вскинул брови и язвительно усмехнулся. — Более подходящего времени для прогулки вы, конечно же, не нашли? Да и забираться в такую даль для этого совершенно необязательно.
Арабелла пожала плечами, как будто не видела в этом ничего необычного.
— А вы разве не знали, что самый свежий воздух именно в грозу? Что до места, то тут у всех свои предпочтения. Кто-то любит наслаждаться видом грозы из окна дома, будто из уютной ложи, а кто-то, как я, любит быть в гуще событий — в первом ряду, так сказать.
— А в театре во время представления вам так же нравится, когда вас с головы до ног окатывают из ведра?
Арабелла улыбнулась остроумному замечанию графа:
— Нет, такой опыт мне переживать не доводилось. Но, думаю, для придания действу достоверности это было бы любопытно и вполне оправданно.
— Ну, а если серьёзно, то всё-таки что вы там делали? — спросил граф, выражая голосом искреннюю заинтересованность.
Арабелла минуту помедлила, а потом ответила:
— А если серьёзно, разговаривала с Господом.
Моразини вперил в неё удивлённый взгляд, но прежде, чем он задал очередной вопрос, Арабелла непринуждённым, расслабленным тоном произнесла:
— Здесь очень красиво, вы не находите?
Граф весело рассмеялся.
— Я снимаю шляпу перед вашим умением с такой скоростью перепрыгивать с темы на тему и уходить от любого вопроса.
Арабелла настойчиво повторила свои слова, вложив в них нотку удивления:
— Вы не находите Позитано красивым?
Продолжая улыбаться, Моразини ответил несколько насмешливо:
— Каждая птица считает своё гнездо самым красивым[164].
— Но не каждое заслуживает истинной похвалы, — возразила ему девушка. — Позитано определённо заслуживает самых восторженных слов.
Она посмотрела в сторону моря, отчего её глаза стали ещё более глубокого синего цвета. Моразини на минуту залюбовался вдохновенным обликом девушки.
— А вы знаете, почему этот городок получил такое название? — спросил он её, всё так же улыбаясь.
Синьорина оторвала взгляд от созерцания морских просторов и с любопытством взглянула на графа.
— Если я не ошибаюсь, то его название связано с легендой об обретении чудотворной иконы Чёрной Мадонны с младенцем, которая хранится в этой церкви. Как мне рассказывали, она была частью груза испанских моряков, которые плыли вдоль южного побережья по торговым и рыболовным путям. Ход корабля остановил полный штиль в районе этого самого поселения.
Чего только не предпринимали моряки, чтобы возобновить плавание: сбрасывали часть груза, поднимали дополнительные паруса, усиленно молились, но корабль так и стоял на месте. Тогда в полной тишине им послышался голос: «Poso! Poso!»[165], что означало «место для отдыха». Взгляды мореплавателей сразу же устремились к лику Мадонны с младенцем.
Это чудо было истолковано всеми на корабле как желание Богородицы остаться здесь. Капитан приказал развернуть корабль к берегу, и в тот же миг сильный порыв ветра надул паруса. Это было знаком, что люди верно истолковали чудо.
На берегу моряки передали икону в дар жителям, рассказав им о произошедшем. Селяне восприняли слова Мадонны на свой лад: «Posi! Posi!»[166] — «Установила! Установила!» Поэтому они и построили для этой иконы храм неподалёку от берега, а своё поселение назвали Позитано.
Моразини, выслушав рассказ девушки, от души рассмеялся:
— Хм! Забавная версия.
Арабеллу смех графа задел за живое. Она наградила мужчину недовольным взглядом, насупилась и произнесла:
— Милорд, вам никто не говорил, что у вас даже смех надменный, а в ваших манерах то и дело похрустывает ледок высокомерия? Если считаете мой рассказ забавным, то прошу объясниться, и я с превеликой радостью посмеюсь вместе с вами. Если смешно вам, может быть, будет смешно и мне?
Моразини примирительно ответил:
— Не обижайтесь! Я так реагирую на то, что услышал. В конце концов, позвольте мне хотя бы реагировать…
— Реагируйте, как хотите! Но всё же скажите, что вас не устроило в моём рассказе?
— Просто я знаю наверняка, что в приходских архивах сохранился пергамент 1159 года, в котором архиепископ Амальфи Джованни Второй сообщает, что эту икону, созданную византийскими мастерами, в Позитано привезли монахи-бенедиктинцы, и именно в том году эта церковь впервые была посвящена Деве Марии, ведь до этого храм носил имя другого покровителя Позитано — Святого Вита. И название города уже фигурировало в том документе.
Арабелла внимательно выслушала графа и тут же спросила:
— Но тогда у вас наверняка есть своя версия происхождения этого названия?
Граф ответил ей загадочной улыбкой.
Во всём облике девушки обозначился такой неподдельный интерес, что он просто не смог не удовлетворить его своим рассказом:
— Матушка в детстве поведала нам с братом одну легенду. Удивительно, что Витторе до сих пор не поделился ею с вами, — заметил он вполне доброжелательно.
— О чём же она? — в голосе Арабеллы сквозило детское нетерпение.
Моразини вновь улыбнулся, сохраняя интригу, а потом начал рассказывать:
— Эта легенда повествует о пятидесяти прекрасных дочерях мудрого и справедливого бога морских волн Нерея. Юные девы любили резвиться обнажёнными в волнах Средиземного моря. Они катались на спинах дельфинов, седлали морских коней, вплетали в свои чу́дные волосы морские розы и лилии. В знойные лунные ночи красавиц-нереиды выбирались на берег и в такт движению волн водили там замысловатые хороводы и пели прекрасные песни. Верховный морской бог Посейдон очень любил наблюдать за развлечениями этих прелестниц.
Как-то раз он развлекал себя тем, что подсматривал за игрищами сестёр на морском берегу. Девы, стараясь подражать волнам, заводили мерные движения хороводов.
Вдруг внимание Посейдона выхватило одну из пятидесяти дочерей Нерея и Дориды. Когда она вышла в центр хоровода, то по берегу разлился свет. Бог морей был сражён прелестью её движений и всем её видом. Статнее всех и лицом всех прекрасней, среброногая, выделялась среди прочих молочно-белою кожей. На ней была надета прозрачная белая туника, искусно изукрашенная редкими подводными цветами. На голову был наброшен такой же белоснежный летящий платок, который свободно струился по плечам и спине. Тело юной красавицы обладало поразительной лёгкостью и грацией. От её облика исходила светлая радость жизни.
Владыка морей услышал, что сёстры называли её Паситеей. «Самая божественная» — вот что означало её имя.
С той поры Посейдон стал постоянно подглядывать за девой. Он наблюдал за тем, как она собирает нити повилики, оплетающей тонкими усиками ветки деревьев, и ткёт из них золотую ткань на своём станке с помощью золотого веретена. Теперь ему стало понятно, отчего смертные называют повилику «нитями нереид».
Он слушал, как за работой Паситея напевает разные песни, и отмечал, что голос юной нереиды прекраснее пения сладкоголосых птиц. От её песен и красоты голоса даже бездушные скалы и те бы рассеялись в прах, а уж сердце грозного Посейдона и вовсе обмякло, омылось волной несказанной радости.
Тогда-то и задумал грозный бог морей взять Паситею в жёны. Но нереиды свободолюбивы и только по сильному принуждению вступают в брак.
И потому Посейдон обратился за советом к бабке Паситеи — титаниде Тефиде. Она-то и рассказала ему, что склонить внучку к браку можно только в том случае, если лишить её платка на волосах, которым она колышет над головой во время танца. Именно в этом кусочке ткани заключены вся сила нереиды и совершенство её красоты, способность летать и прорицать. Тот, кто сможет завладеть платком, получит полную власть над его хозяйкой.
Не приняв во внимания возможные последствия, Посейдон так и поступил. Он подкараулил момент, когда Паситея отложила платок на камни, чтобы расчесать прекрасные волосы, и похитил его. Этим бог морей вынудил юную нереиду последовать за ним в его чертоги.
Посейдон был счастлив и приказал всему подводному миру готовиться к пышной свадьбе. Лишь невеста была невесела. Неизбывная печаль не покидала прекрасных глаз. Тоска по прошлой свободной жизни, по танцам и играм с сёстрами-нереидами омрачала ум меланхолией, а чело — тенью тоски и уныния. Даже её красота не сияла больше так ярко, как прежде.
Посейдон понял, что, насильно удерживая рядом с собой красавицу Паситею, он никогда не получит главного — её любви. И тогда решил отпустить её, но сделать это так, чтобы в любой час, когда ему захочется, смог бы любоваться ею.
Он выбрал самую живописную бухту Средиземного моря и выбросил на берег заветный платок. И когда тот полетел, подхваченный ветром, бог морей рассыпал его по скалистому берегу мириадами частиц, которые осели цветами на эту благословенную землю.
Паситея вслед за платком вышла на берег и осталась навсегда жить в этой бухте. С той поры это местечко и стали называть Позитано. А влюблённый владыка морей, не смея нарушить покой прелестной нереиды, любовался с тех пор ею издали и сожалел, что однажды поддался жалости и сочувствию.
Граф замолчал, а Арабелла на услышанное лишь по-детски хмыкнула:
— Хм, так Посейдону и надо! Обманом любви не добиться!
Моразини лишь поднял удивлённо бровь.
— Что? — заметив выражение его лица, спросила девушка. — Я тоже просто реагирую. Мне ведь позволительна эта малость?
Моразини с любопытством уставился на неё.
— И вообще, — продолжила свою мысль эта милейшая особа, — мне вдруг стало очень любопытно: вас точно родила та же матушка, что и виконта? Или всё-таки ею была Сирена-волшебница с Сиренузских[167] островов?
— Отчего вдруг такое предположение? — удивился сказанному граф.
— Кто-кто, а вы, милорд, точно умеете пленять мозг через уши!
Морази́ни усмехнулся. Его позабавил выпад этой странной девушки.
— Синьорина-колючка захотела стать королевой шипов?
Девушка вспыхнула от возмущения.
— Спасибо уже за то, что не посчитали меня королевой шутов!
Альфредо откашлялся в кулак, пытаясь скрыть за этим жестом улыбку.
— Никак ваша гордость сделала стойку?
Белла нахмурилась, а потом, вложив в голос каплю язвительности, произнесла:
— Простите, милорд, вы не одолжите мне каплю вашего сарказма, а то у меня с этим большие проблемы. А иногда так нужно, знаете ли. Впрочем, вам ли меня не понять?!
Альфредо с деланым возмущением в голосе парировал:
— Юная прелестница, хочу предостеречь вас от тактики нарезания шпагой буханки хлеба в разговоре со мной. Поранитесь очень больно.
Она нашлась тут же:
— Спасибо за добрый совет, милорд. Хотя, если говорить начистоту, вашему доброму совету не хватило самой малости, а именно доброты.
Моразини рассмеялся, после чего произнёс вполне миролюбиво, но с ноткой лёгкой укоризны:
— И вам не стыдно? Заметьте, вы первая нарушили наше перемирие.
— Отчего-то перед вами совершенно не стыдно, а вот перед вашим братом — очень. Я ему пообещала, что не буду пререкаться с вами.
— Что ж, это так похоже на вас. Лиса обманывает собак хвостом, лжец — простаков своим языком.
Девушка закусила губу и сжала руку в кулак, однако произнесла довольно спокойно:
— Вы такой забавный, милорд. Вам говорят одно, а вы слышите совсем другое. Не пойму, отчего вы так тенденциозны по отношению ко мне? Но я надеюсь, что со временем ваше предубеждение на мой счёт пройдёт. Преодолевать людские предубеждения сложно, но возможно, ибо они всего лишь сон здравого смысла. Кроме того, мне всегда бывает искренне жаль человека, погрязшего в предубеждениях, ведь их основной источник — это прежде всего страх в разных его проявлениях. Мы всегда предвзяты по отношению к тому, что нас страшит.
С другой стороны, наличие у вас предубеждений в отношении именно моей персоны внушает мне некоторый оптимизм. Это говорит о том, что я вам не безразлична, ибо человек обычно свободен от каких бы то ни было предубеждений лишь в той области, которая ему абсолютно неинтересна. А если это так, то у меня есть надежда на исправление этой ситуации и на примирение с вами. Во всяком случае, как мне кажется, мы оба не хотели бы огорчить вашего брата, который сейчас направляется к нам.
Арабелла заметила, как судорожно дёрнулся кадык графа при упоминании виконта.
— Я вижу, вы смогли наконец найти общий язык, — обрадованно возвестил о своём появлении Витторе, совершенно не заметив недовольства, нарисовавшегося вдруг на лице родственника. — Анджелина, простите за долгую отлучку. Надеюсь, мой брат не утомил вас своей меланхолией.
— Нет, что вы, виконт! Я нашла графа очень интересным собеседником и прирождённым рассказчиком.
— Фредо, это правда? — спросил Витто́ре воодушевлённо. — Если так, то спасибо тебе, что развлёк синьорину Анджелину, пока мы с падре Дориа улаживали кое-какие дела.
— Надеюсь, ты свой кошель ещё не успел там развязать? — поинтересовался у него Альфредо.
— Нет, а ты что-то имеешь против?
— Давай обсудим это позже.
— Ну хорошо, как скажешь, — Витторе Жиральдо перевёл взгляд на возлюбленную. — Лина, я безмерно рад, что вы нашли общий язык с Альфредо! Глядишь, ваше общение перерастёт в крепкую дружбу.
— Вполне возможно, — заметила Арабелла сдержанно.
— Вполне возможен снег в июне, но это слишком маловероятно, — буркнул Моразини.
— Ну, что ж, брат, пожалуй, мы с синьориной Форческо оставим тебя, — Витторе предложил девушке локоть. — Я обещал вернуть Анджелину домой к обеду.
— Ты намекаешь, что мне пора откланяться? Что ж, всего хорошего, милейшая синьорина. Не обессудьте, если я не был с вами достаточно галантен.
— Не нужно извиняться за приятный досуг, милорд. Смею надеяться, что мне нескоро доведётся его повторить.
Граф Моразини смотрел вслед удаляющейся парочке и думал: «Иногда даже самому тщедушному цыплёнку удаётся больно клюнуть жирного червя».
— И всё же, о чём вы с Анджелиной беседовали, пока я общался с епископом Дориа? — Витторе который раз после ужина донимал старшего брата одним и тем же вопросом.
— Я же тебе уже ответил: обсуждали красоты города. Сколько раз можно спрашивать об одном и том же? Воистину правду говорят: where love’s in the case, the doctor is an ass[168], — буркнул граф недовольно.
Витторе нахмурился.
— Знаешь, брат, кому-кому, а тебе точно не помешало бы показаться здешнему эскулапу. Избыток желчи вредит тонкости ума.
— А тебе не помешало бы быть со своей избранницей не таким наивным. Ты возле синьорины Форческо таешь, словно желе на солнцепёке. Становишься расслабленным, как растянутая шнуровка в штанах.
Виконт неприятно поморщился.
— Я никак не могу понять, как с такой нетерпимостью тебе удавалось прежде оставаться терпеливым в делах?
Граф насмешливо подмигнул.
— Я упражнял свою нетерпимость быть сообразной моему терпению.
Витторе озадаченно поинтересовался:
— Тогда почему же сейчас ты не хочешь дать волю сдержанности?
Альфредо раздражённо фыркнул в ответ:
— Да потому что я не хочу, чтобы ты повторил мои ошибки. Когда сердце застит разум — жди беды!
Старший Моразини на минуту замолчал, а потом продолжил:
— Вито, поверь мне, настанет час, и ты будешь со свечой в руках искать тот памятный день, когда я впервые просил тебя остановиться и всё хорошенько обдумать.
Не выдержав накала эмоций, виконт вскочил из кресла:
— Но и я тебя прошу понять, Фредо! Мой выбор сделан окончательно и бесповоротно. Я влюблён, и мне досадно, что ты не разделяешь моего счастья!
Он прошёлся по комнате взад-вперёд, а затем остановился напротив графа, вальяжно развалившегося в кресле.
— Как бы мне хотелось, чтобы любовь настигла и тебя, мой умный, прозорливый брат. Поверь, это не так страшно! Это как каччукко[169]. Может звучать пугающе, выглядеть пугающе, но стоит попробовать — и ты потеряешь голову от удовольствия.
Старший Моразини усмехнулся и не без ехидства заметил:
— Да ты поэт, брат! Ладно, оставим этот разговор. Скажи лучше, о чём ты сегодня беседовал с епископом Дориа?
Виконт присел на край кресла.
— Я договаривался с ним о будущем обручении.
— Но вы же официально ещё не помолвлены!
— Да, но помолвка состоится со дня на день. А я так нетерпелив, что мне хочется поторопить события. Поэтому я и хотел обговорить с епископом Дориа все тонкости этого вопроса и выбрать подходящий день.
— Надеюсь, плату ты ещё не вносил?
— Пока нет. А что? Тебя что-то настораживает?
— Сдаётся мне, этот служитель Божий не только пожертвования церкви, но и подати сирым и убогим во благо себе использует. Боюсь, как бы он не разделил судьбу приснопамятного Винченцо Джованни Стараче[170].
Давай мы поступим так: если уж ты и в самом деле решил здесь обручиться, то я поговорю с настоятелем церкви, которому безоговорочно доверяю. Помнишь, матушка в своё время рассказывала нам о падре Антонио? Так вот, на днях я встретился с ним случайно. Думается мне, что лучше и честнее него тебе здесь священника не найти.
— Как скажешь, брат. В этом вопросе я доверюсь тебе безоговорочно. А теперь, пожалуй, пойду к себе.
Виконт поднялся и обернулся:
— Ты как? Со мной? Или ещё посидишь здесь немного?
— Пропущу стаканчик рома в качестве дижестива[171]. А ты иди, не жди меня.
— Ну, как знаешь, тогда до завтра.
Оставшись один, Альфредо вынул из креденцы графин с ромом. Он взял сосуд, достал бокал и направился к креслу, стоящему в углу возле геридона.
Расположившись в нём поудобнее, граф плеснул себе ароматной золотисто-коричневой жидкости. Он пил ром и вспоминал сегодняшнюю встречу с синьориной Форческо.
Нынче она предстала перед ним совсем в ином свете. Она не только до отчаяния смела, но ещё и умна, иронична, остроумна и временами не по годам выдержанна. Неплохой букет качеств для столь юной особы!
Сколько ей? Девятнадцать? Или уже все двадцать? Если так, то странно, что она до сих пор не замужем. А если всё-таки замужем, но не помнит об этом? Или делает вид, что не помнит? Всё-таки, при всём её очаровании, вопросов, связанных с этой синьориной, гораздо больше, чем ответов. Нет, право, в смутную историю ввязался Витторе.
Мысленно упомянув брата, Альфредо вдруг припомнил, как эта парочка покидала площадь перед Кьеза-Санта-Мария-Ассунта, держа друг друга под ручку, а он провожал их взглядом и ощущал, как в душе зарождается какое-то смутно-неприятное чувство, подтачивающее холодом металла его сердце. Ещё ранее ему отчего-то очень не понравилось, что Витторе так внезапно прервал этот приятный тет-а-тет[172].
А если быть до конца откровенным, его сердцу по какой-то непонятной причине упорно хотелось верить, что он первым обнаружил эту девушку. Собственнический инстинкт настаивал: она его открытие! Сознание эту мысль тут же опровергало. Но сердце упорствовало, не хотело слушать доводы рассудка. Оно, упрямое и бестолковое, раз за разом подсовывало в память одну и ту же картинку: хрупкую фигурку на краю утёса на фоне грозовых туч и удивительно музыкальные руки, управляющие грозной стихией.
Возможно, если бы Моразини впервые встретил эту синьорину при других обстоятельствах, в гостиной под руку с Витторе, например, всё было бы иначе. А сейчас было именно так, как было. И от этого Альфредо стало досадно.
Граф допил ром и поставил пустой бокал на геридон. Всё, хватит рефлексировать. Он обещал себе, что не будет вмешиваться в их отношения, но сразу же нарушил своё обещание. Вновь начал отговаривать Витторе от этой затеи.
В конце концов, будут ли его уважать другие, если он сам потеряет к себе уважение?! Моразини поднялся из кресла и твёрдой походкой направился в спальню. Решено: он будет держаться в стороне!
Арабелла, лёжа в кровати, тоже прокручивала в голове сегодняшний разговор с графом. Старший брат виконта казался ей очень непростым и опасным. Она понимала, что с ним нужно быть постоянно настороже. Но в то же время ей отчего-то было обидно, что именно этот человек не принимает её, подозревает в ней какой-то неприглядный умысел, постоянно провоцирует и задевает её словесно.
Граф сразу же приглянулся ей внешне. В нём не было расслабленной, женоподобной элегантности большинства светских красавцев, которая так не нравилась Арабелле и которую она не раз замечала в Витторе Жиральдо. Напротив, этот мужчина был высок и атлетически сложён. Должно быть, форму он поддерживал благодаря занятиям спортом и верховой ездой.
Это крепкое тело совсем не нуждалось в таких модных уловках, как мужской корсет и подкладные плечи. В его облике не было никакой слащавости: ни напудренного парика, ни завитых локонов, ни мушек, ни румян, которыми пользовались многие светские щёголи. Всё это делало его очень притягательным.
Кроме того, ей пришлось сразу же столкнуться с умом и проницательностью графа. Этими качествами он напомнил ей любимого отца. Хвалебные характеристики виконта, которому Арабелла безоговорочно доверяла, также добавляли плюсов в копилку старшего Моразини. Таких людей девушка привыкла безоговорочно ценить и уважать.
Но поведение графа не оставляло ей этой возможности. Она ощущала себя с ним как на дуэли, хотя, разумеется, никогда на оной не присутствовала, тем паче никогда не принимала в ней участия. Эти словесные пикировки, вербальные поединки отнимали у неё очень много моральных сил. Девушка не чувствовала себя в них ни победительницей, ни проигравшей, и это чувство неопределённости угнетало её.
Ко всему прочему, было в этом человеке что-то такое, что, несмотря на всю его внешнюю враждебность, язвительность и желчность, вызывало в её душе беспричинное чувство участия и симпатии. Это было вызвано взглядом его серо-зелёных глаз, в которых иногда сквозили отголоски какой-то пережитой трагедии. А может, стремлением нападать на неё, пытаясь защитить дорогого ему человека. Так или иначе, но в душе Арабеллы зрело желание утвердиться в глазах именно этого мужчины. Ей по-настоящему хотелось, чтобы граф начал доверять ей. Ведь она изо всех сил старалась быть искренней, пусть и умалчивала о самом главном.
Даже когда обмолвилась, что беседовала на утёсе с Господом, она нисколько не лукавила. Арабелла, помимо молитвы, знала только один способ общения с Богом — через музыку, однако этот метод для неё был сейчас недоступен. Вот она и нашла выход из положения.
Белла и раньше любила пешие прогулки (отец с детства приучил её к подобным моционам на природе), а теперь эти променады стали для неё возможностью уединиться и поразмышлять.
В одну из таких вылазок она наткнулась на живописный утёс, обдуваемый всеми ветрами. Оказавшись впервые на этой скале, Белла вдруг ощутила в груди то же волнение, то же замирание сердца, что и при звуках любимой музыки.
Она тогда попыталась закрыть глаза и представить себе, что играет на инструменте. Девушка хотела услышать музыку, и она её услышала! На том утёсе мелодия зазвучала у неё в голове! Она стала реальной, осязаемой! Белла на воздушных клавишах исполняла арию Aus Liebe из священной оратории «Страсти по Матфею»[173] Иоганна Себастьяна Баха.
Когда-то вместе с композитором Джозефом Стивенсоном они разработали транскрипцию этого музыкального произведения, изначально предназначенного для хора и органа, под исполнение на фортепиано. И вот теперь эта музыка звучала на высоте Скольо-дель-Пиперно, и сам Господь отзывался ей.
Это было настоящее волшебство, настоящая магия. Арабелла не знала, в чём заключается тайна этого чуда: то ли эта скала была местом силы, то ли в ней самой была так сильна потребность в музыке, что та действительно начинала звучать у неё в ушах.
С того самого дня так и повелось: Арабелла время от времени под надуманными предлогами исчезала из дома и стремглав мчалась к вулканической скале, чтобы зарядить воздух своей энергией и заставить его звучать вновь и вновь.
И сам факт, что свидетелем одной из таких её вылазок стал именно граф Моразини, показался ей знаком. Неспроста Господь свел её в том месте именно с этим мужчиной. Скорее всего, он станет для неё самым главным проклятием либо…
О том, что может быть «либо», Арабелла думать не хотела вовсе. У неё и без того было достаточно проблем. Надо сначала с их ворохом разобраться. А то она вместо сна только и делала, что перебирала их в своей голове, словно стопку нотных тетрадей и альбомов.
Девушка перевернулась на бок и прошептала самой себе: «Всё, спать! В конце концов, будет новый день — будут новые мысли!»
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Арабелла. Музыка любви предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
149
Белое воскресенье (лат. La Dominica in albis) — второе воскресенье после Пасхи. Другие названия — Окта́вный день Пасхи, Квазимо́до (или Квазимодоге́нити), Светлое воскресенье или Низкое воскресенье. — Авт.
150
Неаполитанский герцог Се́рджио V ди Сорре́нто возглавил в 1072 году независимое герцогство Сорре́нто, территория которого включала полуостров Сорре́нто. — Авт.
151
Чиле́нто (итал. Cilento) — регион Кампа́нии в центральной и южной части провинции Сале́рно. — Авт.
152
Похва́льный абба́т (лат. abbas commendatarius) — священник, а иногда и мирянин, который содержит аббатство в подчинении, получая его доходы, но не осуществляя никакой власти над внутренней монашеской дисциплиной. — Авт.
153
Кампани́ла (итал. campanile — «колокольня») — в итальянской архитектуре Средних веков и Возрождения квадратная (реже круглая) колокольня, как правило, стоящая отдельно от основного здания храма. — Авт.
154
Малаба́рское побережье — юго-западная часть Индии, родина популярной в XVIII веке жгучей разновидности горького чёрного перца. — Авт.
162
Мнемоза́суха — аллюзия к потере памяти. От др. — греч. «mνημοσ» — память. Отсюда — имя богини памяти Мнемози́ны. — Авт.
166
Posi (итал.) — форма давнопрошедшего времени в 1-м лице от глагола «porre» — ставить, устанавливать, воздвигать.
167
Сирену́зские острова (итал. Sirenusas, дословно — «Острова сирен») — острова архипелага Ли Га́лли неподалёку от Позитано. — Авт.
169
Каччу́кко (итал. Cacciucco) — сытное рагу, состоящее из нескольких видов рыбы и моллюсков; традиция гласит, что в нём должно быть не менее пяти видов рыбы, по одному на каждую букву в названии блюда. — Авт.
170
Винче́нцо Джова́нни Стара́че являлся главой городского совета Неаполя. Во время голодного бунта в мае 1585 г. растерзан воинственной толпой из-за подозрения в том, что наживается за счёт роста цен на хлеб. — Авт.
