Из записок Лаврентия Берии

Александр Семёнович Черенов

Стилизация под исторический документ – не изобретение автора. Пример: Маргерит Юрсенар и её «Воспоминания Адриана». И здесь автор предлагает как подлинный квазиисторический документ жанра мемуаров. Приданием художественному произведению формы исторического документа автор как бы передоверяет свои права эпохе, и она начинает вспоминать о себе сама. Роман основан на подлинных фактах биографии главы НКВД. «Полёт авторской фантазии» ограничен рамками того, что неизбежно вытекает из логики событий.

Глава шестая

Сейчас «объективное и беспристрастное следствие» всю мою деятельность представляет как бесконечную цепь чудовищных преступлений. Так, словно не успев завершить одно злодеяние, я тут же брался за другое. Для изображения моей партийной работы в Закавказье — это ни много, ни мало семь лет — у моих судей не нашлось никакой другой краски, кроме чёрной. Нет, ещё одну краску они, всё же, используют: красную. Исключительно в контексте известного песенного текста: «След кровавый вяжется по сырой траве». Но, если в песне след вязался за героем Щорсом, то в моём случае, в интерпретации следствия, этот самый «след кровавый вяжется» исключительно за «монстром и вурдалаком Берией». То есть, кровь эта — не «героического происхождения» из товарища Берии, а его многочисленных и исключительно безвинных жертв!

Правда, товарищи забывают об одной маленькой детали: а кто же все эти годы работал?! Потому что «по щучьему велени» всё случается только в сказках! А ведь и в Грузии, и во всём Закавказье много, чего случилось за эти годы — и, уверяю вас, не только плохого! Когда я задаю этот вопрос, ловкач Руденко сначала теряется, а потом «находится»:

— Работала партия! Работал весь народ!

Но затем, понимая, что всю партию, а тем более, весь народ, в кресло Первого секретаря ЦК Компартии Грузии не усадить, Руденко корректирует линию:

— Да, успехи были, но они достигались не благодаря, а вопреки Берии!

Хорошо завернул — только я не понял! Откуда бы взялись успехи, если бы для их достижения хотя бы не ставились цели?! Анонимный народ сам себе целей не ставит: он живёт в формате «существует»! По принципу «как прадеды жили». Взять те же цитрусовые: как выращивали для себя энное количество, так и выращивали бы! Даже не знали бы, что можно для всех, и в гораздо большем количестве, если бы не «подлец Берия» и ему подобные «негодяи»! Вот и все его «успехи»! Так что, хочется кому-то или нет, а у «народа» должна быть фамилия! Не сами же собой «достигались» успехи?!

А ведь цитрусовые — это лишь частный случай: за семь лет их набралось сотни, если не тысячи! Одни построенные заводы чего стоят! Мы ведь заработали и орден, и переходящее Красное Знамя! А «по версии следствия» получается, что вопреки Берии выполнялись задания, выполнения которых и добивался Берия! Ведь сначала задача ставилась мне, а уже потом я её отправлял по инстанции! И, ладно бы, только отправлял в духе Фамусова: «Подписано, так с плеч долой!». Так, ведь нет: я не только контролировал, но и обеспечивал исполнение! И не потому, что я такой сознательный, а потому, что попробуй я только не доложить об исполнении к сроку!

Поймите: невозможно добиться цели, если не ставить её! Да и только ставить — мало: нужно ещё добиваться! Сама собой цель не достигнется, потому, что, не в обиду народу будь сказано, «щук» для работы «по щучьему велению» у нас не было, а, вот, Емель — хоть отбавляй! Да, роль исполнителей велика. В конце концов, это их руками делается дело. Но глупо отрицать значение руководителя. Глупо и неисторично. Ведь не зря ещё в Библии сказано: «Слепые вожди слепых, а если слепой ведёт слепого, то оба упадут в яму». А поскольку мы не только не «упали в яму», но и достигли новых высот — значит, слепых в нашем тандеме не было! Это я упреждаю довод следствия о том, что народ слепым не бывает. Но поскольку я работал его вождём, и мы не «упали в яму», то, значит, и я не слеп!

Или, вон, китайцы поют о своём Мао: «В открытом море не обойтись без кормчего». Разве не довод?! Так, зачем же делать идиота… нет, не из меня: из собственного народа?! Ну, не могут достигаться успехи вопреки руководителю! Это — азбука здравого смысла! Если, уж, все злые дела приписываются одному человеку, то диалектика обязывает приписывать ему и все добрые! Давайте же будем диалектиками, то есть, последовательными в суждениях! Это не тот случай, когда можно отделить овец от козлищ! Валить кулём — так всё: и белое, и чёрное! А иначе какие же мы материалисты?!

Конечно, «скоро только сказка сказывается». Это я к тому, что на пятьсот миллионов плодов мы вышли только в тридцать шестом. Но Хозяин и не требовал от нас выполнения «здесь и сейчас» в духе установки «вынь, да положь!». Он понимал не хуже Остапа Бендера, что «скоро только кошки родятся». На запланированные цифры даже сверхударными темпами при максимально благоприятных климатических — и политических — условиях, мы могли выйти, в лучшем случае, в тридцать седьмом. Но мы «улучшили» этот «лучший случай», и «обставили» не только план, но и сверхплан.

А на тридцать седьмой пошли новые плановые задания — как водится, уже повыше достигнутых. Новые плановые задания пошли на тот самый тридцать седьмой, при упоминании о котором публика сейчас начинает скоропостижно бледнеть и падать в обморок: «Как, в тридцать седьмом ещё была „гражданская“ жизнь?!». Была — и ещё, какая активная! Ох, и задурили головы людям этими байками о «чудовищных масштабах репрессий»! Конечно, нет дыма без огня, но не в таком же количестве?! Это я и о количестве дыма, и о количестве репрессированных. А то одни «правдоискатели» доискались уже до цифры в шестнадцать миллионов лагерников, а другие — до всех тридцати! Получается, что «подвергся» каждый шестой, включая женщин, стариков и грудных детей!

Это даже не бред — это бред сивой кобылы! Дальше я ещё остановлюсь на этом вопросе, а сейчас могу сказать лишь одно: да, в тридцать седьмом несколько тысяч человек «определили», кого к стенке, кого на Колыму. Были среди них и «надлежащие ответчики» — по меркам того времени, разумеется. Но часть «понесла чужой крест»: этот факт отрицать нельзя. Только не надо «раздувать из искры пламя». Того количества репрессированных было явно недостаточно для того, чтобы запугать весь народ.

Ну, вот, представьте, что вы живёте в городе, в пятиэтажном доме на шесть подъездов, по двадцать квартир в каждом. То есть, всего — сто двадцать квартир. Берём в среднем по четыре человека на семью. Итого, грубо говоря — пятьсот душ. В одной из квартир, где-нибудь ближе к «хвосту» дома, «берут товарища». Что, остальные тут же впадают в ступор и прочие непроизводительные состояния? Да, ничуть не бывало! Подавляющее большинство из них и не подозревало о существовании этого человека, поэтому «слух пройдет обо мне по всей Руси великой» — это не о нашем «товарище среднестатистическом арестанте». Основная масса даже не узнает о том, что кого-то арестовали. Вон, и сейчас каждый день арестовывают кого-то: то уголовника, то хулигана. Что, народ трепещет и ужасается?! То-то и оно.

Я специально привёл нарочито грубый пример. Только привёл я его неспроста: соотношение репрессированных и всех остальных — примерно такое же, как и соотношение жильцов и арестантов в том многоквартирном доме. Это — к теме восприятия тридцать седьмого года как какой-нибудь «пятницы, тринадцатое число». Для подавляющего большинства граждан страны это был обычный год. Нормальный год. Даже, вон, новогоднюю ёлку стараниями Хозяина возродили — первую с семнадцатого года. Строились заводы, фабрики, на которые потом люди ходили на смену, а после смены в кино, в театры, на худой конец, в пивную. Словом, для подавляющего большинства продолжалась нормальная жизнь. А то, послушаешь этих «правдоискателей», так в тридцать седьмом только и делали, что поголовно умирали или готовились к смерти — и то, и другое в страшных мучениях! Будто и не любили советские люди, и не женились, и не рожали детей!

Конечно, для многих жизнь несправедливо остановилась, а для некоторых и вовсе кончилась. Этому есть объяснение, но нет оправдания. И об этом разговор ещё впереди. Сейчас же я хочу сказать лишь то, что не надо нам, жившим в то время, рассказывать о том, как мы не жили, а выживали, и то лишь чудом. Не надо «Мике забивать баки»: мы ведь не с Луны десантировались — и сразу же в пятьдесят третий!

А теперь вернёмся на несколько лет назад. (Не спешите забрасывать меня гнилыми помидорами! Я ведь заранее предупреждал о том, что не всегда смогу придерживаться хронологии: я не писатель — я только учусь). Так, вот: не хочу выпячивать себя, но на партконференции Тифлиса в январе тридцать второго, то есть, всего через три месяца после моего избрания, товарищи уже отметили меня. И как: «Под твоим руководством парторганизация Тифлиса уверенно и быстро пойдёт к новым победам. Твоя критика старого руководства является для нас образцом политической бдительности»!

Только прошу не записывать меня задним числом в организаторы репрессий! Слова о «политической бдительности» в то время являлись общим местом всех выступлений на всех уровнях. Оно и понятно: не успели разобраться с троцкистами — объявились правоуклонисты. Разобрались с правоуклонистами — оживились националисты. Поприжали националистов — «проклюнулась» оппозиция в армии. А тут ещё незваные «гости» из-за рубежа, и всё больше «табунами» и не с дружеским приветом. Поневоле зациклишься на политической бдительности.

Но отметили меня товарищи за критику совсем другого плана. Критиковал я не утрату политической бдительности, а «совсем мирное» разгильдяйство, зазнайство, кумовство, неумение работать творчески, неспособность меняться вместе с меняющимися условиями. Словом, всё отжившее: отживший стиль работы, отживший стиль руководства, отжившие представления о том, «что такое хорошо, что такое плохо».

Конечно, не всем это понравилось. И, разумеется, среди тех, кому это очень не понравилось, оказался и Мамия Орахелашвили. Больше того: он оказался не просто в первых рядах, но «во главе движения несогласных».

Товарищ решил, что я, наконец, получил возможность свести с ним личные счёты. Но товарищ ошибался: у меня с ним не было личных счетов. Разве что, общественные. Но и только!

Хотя я понимал, отчего он так «принципиальничает». Ведь, критикуя тифлисских руководителей, я, по сути, критиковал методы работы Орахелашвили. И не потому, что «рыба гниёт с головы», а потому, что «голова» и «туловище» являли собой единое целое. Это я о том, что большую часть руководства городской партийной организации составляли выдвиженцы Орахелашвили. Они являлись его опорой и проводниками его политики. Политики, которая уже не отвечала требования времени. Политики, которая уже тормозила развитие Грузии и всего Закавказья.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что я начал «ротацию кадров». И не только из верности принципам «своей команды» и «новой метлы». Старые кадры, извиняюсь за каламбур, устарели. Всеми своими корнями они проросли в занимаемые кресла, и всем они были довольны. Даже тем, чем не могли быть довольны хотя бы в глубине души. Разумеется, с ними мне было не по пути, так как с этими людьми «каши не сваришь», а я получил именно такую установку. Перевоспитывать взрослых, а то и пожилых мужиков — это даже не смешно. Поэтому оставался единственный вывод: «дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону». Я освободил товарищей от непосильного бремени власти, и трудоустроил их, каждого по способностям. Хотя многих из них по способностям полагалось бы пристроить к метле: на более высокую должность способностей не набиралось.

Мамию тоже убрали. И не только из Грузии, но и с Закавказья: старого большевика определили хранителем партийных святынь. То есть, Иван Дмитриевич был назначен заместителем директора Института Маркса, Энгельса, Ленина. Туда ему и дорога… как старому большевику. Честное слово: этого перевода я — никаким боком! Да и то: не в Сибирь же направили — в Москву! Как сказали бы в Одессе: «Чтоб меня так „уели“!»

Но недовольные в ЦК остались. К сожалению, я был верным адептом партийной дисциплины: «не Первый секретарь избирает ЦК, а ЦК избирает Первого секретаря». Поэтому и сохранилось в Тифлисе «наследие» Орахелашвили в лице товарищей Гогоберидзе, Квирикадзе, Меладзе, Папулии Орджоникидзе — брате Серго, Яшвили, Ломинадзе и некоторых других. Свое недовольство руководством Берии они высказывали «по поводу и без». Проще говоря: по любому поводу. Чтобы я не делал, я делал «не так». Даже «выполнение с перевыполнением» подвергалось решительной критике: «можно было перевыполнить больше, и с меньшими затратами». И это говорили те, кто до меня не давали и меньших планов, а о больших и не мечтали!

Особой критике подвергался мой «авторитарный стиль руководства»: якобы я не советуюсь с товарищами. Часть правды в этой критике имелась. Я и рад был бы советоваться — не всё же одному тянуть! Мне же было бы легче: я ведь не враг себе! Только не зря говорится, что «обжёгшись на молоке, дуешь на воду». Я несколько раз посоветовался с «товарищами оппозиционерами»… и зарёкся делать это впредь. Потому что каждый раз получалось одно и тоже, и всё в духе крыловских «лебедя, рака и щуки».

«Раз пошла такая пьянка», то хочу сознаться: я считал и считаю, что не дело партии подменять собой хозяйственные органы. Заниматься экономикой — это задача правительства, министерств, трестов и так далее. Задача партии — общее руководство политическими процессами, которые протекают в обществе и государстве. Подбор кадров, пропаганда, контроль, определение курса, «воспитание в духе» — вот, чем должна заниматься партия. Сюда можно добавить ещё только общее руководство внешней политикой и вопросами обороны. Всё.

И я рад был бы «размежеваться» и «поделиться», даже под угрозой обвинения в очередном уклоне, да только с кем?! С людьми, которые не отучились работать лишь потому, что и не научились?! С людьми, которые привыкли руководить бумажками, и исключительно из-за стола?!

С людьми, которые могли заболтать любой вопрос и любое дело?! А ведь результат спрашивали именно с меня — и в первую очередь (она же и последняя)! И пусть «битый небитого везёт», но я впрягался, и вёз! Иногда солировал, чаще всего, в одиночку. Как тут не вспомнить Омара Хайяма:

«Ты лучше голодай, чем, что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе, с кем попало!»

Правда, к победным рапортам все собирались до кучи: «и мы пахали». Я лишь скрипел зубами: главное — дело. Оргвыводов в отношении «товарищей» я не делал, но выводы сами напросились. Точнее, один вывод: «на дядю надейся, а сам не плошай!». Потому что «плошать» придётся в одиночку. Это лишь к обеду здесь «каждый — Тит, который «А где моя большая ложка?!». Во всех остальных случаях — «обратная» классика: «Тит, пошли молотить! — Не могу, у меня живот болит!». Увы, это лишь у победы много отцов. А у поражения он всегда один. Тоже — классика.

Но побед было больше, чем поражений, и я пока ещё «держался в седле». Как это, у Симонова в «Сыне артиллериста»: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла». К сожалению, может, и это «ничто» не всегда среднего рода. Нередко с куда большим успехом его может заменить «группа товарищей». Поэтому мне приходилось не только тянуть воз экономики, но и отбиваться от нападок «соратников». Ну, вот, такими принципиальными они оказались, что не могли остановиться: всё продолжали меня разоблачать.

Дело зашло так далеко, что дошло уже до анекдотических обвинений. То есть, «всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Сначала по Тифлису, и а затем и по всей республике поползли слухи о том, что Берия начал арестовать мужей привлекательных женщин.

И отпускал он их якобы, лишь «добившись своего». Ну, чего «своего», понятно и без расшифровки. Самое интересное, что Берия «начал безобразничать» уже в тридцать втором! То есть, едва «усевшись в кресло»! Прямо не Берия, а Нерон и Распутин «в одном флаконе»!

Обвинение — не новое, но наглое. В точном соответствии с установкой Геббельса: «Чем чудовищнее ложь, тем легче в неё поверят!». Вот, только дата подкачала. Ну, не было ещё в тридцать втором такого числа арестов, которое соответствовало бы числу «соблазнённых мной» женщин!

Я не говорю о том, что арестов не было вообще. Но арестовывали лишь тех, кто угодил в прицел ГПУ, и не за красивые глазки своих жён. Кстати, у некоторых и жён-то не было, а те, что были у других «некоторых», могли привидеться, разве, что в страшном сне! Без лишней скромности должен признаться, что «блудодей Берия» всегда имел отменный вкус. Поэтому «жертвы» в большинстве своём не имели и шансов на то, чтобы стать таковыми. Скажу больше: при таких внешних данных они не смели даже надеяться на это!

Вторая неувязочка: тех, кого арестовали, уже не отпускали. Это легко проверить по архивным документам. Вывод напрашивается сам собой: либо «подлец Берия» оказался «вдвойне подлецом», и нарушил слово «после обесчещивания», либо он «завладевал женщинами» каким-то другим путём, не связанным с временным лишением свободы их мужей. Но, безусловно, всё равно коварным!

Эх, грехи наши тяжкие!.. Я никогда не демонстрировал ангельские крылья — по причине их отсутствия у себя. Больше того: я никогда и не притязал на них. Как и всякий нормальный мужик — женатый или холостой — я засматривался на красивых женщин, иногда на ходу, иногда подолгу, в относительно спокойной обстановке. Но, даже не будучи верующим, я свято исповедовал один библейский завет: «Не пожелай жены ближнего своего!». В наше время, да и потом, в уголовной — и не только — среде бытовало такое выражение: «Не „греби“ там, где работаешь, не кради, там, где живёшь!». В самом деле: или мало незамужних женщин?!

Хотя, признаю: отдельные поползновения были… но только в мой адрес. Меня действительно пытались соблазнить — как раз, некоторые из тех самых «жертв». То есть, те самые жёны тех самых мужей, которых я якобы арестовал специально для того, чтобы «добиться своего». А ведь своего добивались именно они, и уже не в кавычках. Мужички нарочно подставляли мне — с дальнейшим подкладыванием под меня же — своих «красавиц» — жён исключительно в корыстных целях. Так они рассчитывали: а) заручиться моим добрым отношением; б) уйти от ответственности за прошлые грехи; в) получить индульгенцию на будущее; ну, и г) держать меня этим компроматом «на коротком поводке».

Так, что это я — жертва, и без всяких кавычек. Жертва посягательств и клеветы. А мои несостоявшиеся соблазнители — не жертвы, а самые настоящие злоумышленники. При желании я мог бы из этой «искры раздуть пламя», и «определить» и мужей, и жён по политической статье. Например, за попытку опорочить Советскую власть — в моём лице. Или хуже того — за организацию антисоветского заговора. Мне не составило бы труда подкрепить обвинения свидетельскими показаниями и вещественными доказательствами: талантами по части следственно-оперативной работы Господь меня не обнёс.

Так, что я мог бы снизойти, но не захотел опускаться. Опускаться до их методов и до их уровня. Хотя с некоторыми из муженьков действительно пришлось расстаться. Только их «красавицы» — жёны могли не опасаться за свою, давно отсутствующую, честь. Потому что муженьки этих жён пострадали не от моей похоти, и даже не от моей прихоти, а исключительно от несоответствия занимаемой должности. Ни у одного из них не нашлось хотя бы минимума основанию к её занятию…