Из записок Лаврентия Берии

Александр Семёнович Черенов

Стилизация под исторический документ – не изобретение автора. Пример: Маргерит Юрсенар и её «Воспоминания Адриана». И здесь автор предлагает как подлинный квазиисторический документ жанра мемуаров. Приданием художественному произведению формы исторического документа автор как бы передоверяет свои права эпохе, и она начинает вспоминать о себе сама. Роман основан на подлинных фактах биографии главы НКВД. «Полёт авторской фантазии» ограничен рамками того, что неизбежно вытекает из логики событий.

Глава восьмая

В такой ситуации — и из неё тоже — есть только один выход: работа. Работа до седьмого пота и кровавых мозолей, и не всегда чужих! Конечно, отчасти я согласен с установкой «Сначала ты работаешь на авторитет, а потом авторитет работает на тебя». Только не надо её абсолютизировать. Заиметь авторитет у Хозяина так же просто, как и потерять его. И ни интригами, ни «облизыванием монаршего зада» его не укрепишь — только делами.

Поэтому мне смешно — и, вместе с тем, обидно — слышать от Руденко вольный пересказ «ветеранистой» байки о том, как «этот беспринципный интриган, злодей Берия втирался в доверие к вождю». Я имею в виду ту, двадцатилетней давности, историю с «выстрелами в сторону катера с вождём на борту». Казалось бы, ещё тогда из этой истории выжали всё, до последней капли. Но нет: снова вытащили из архива, «стряхнули пыль» — и «обряжают в состав преступления». И преступления не того, кто произвёл эти злополучные выстрелы: преступления «негодяя Берии»!

Якобы Берия инсценировал покушение на вождя с тем, чтобы «мужественно заслонить его своей грудью». Прямо не Берия, а Генрих Гиммлер! С той лишь разницей, что тот «заслонил фюрера» от холостого патрона. Но в нашем-то случае стреляли боевыми! Зачем же делать из Берии дурака?! Получается, что я «имитировал» покушение с боевыми патронами, да ещё с огнём на поражение! Это, что: я должен был заслонить вождя от настоящей пули?! Значит, его спасти, а самому «крякнуться»… из карьерных соображений?! Ну-у, «граждане народные заседатели»! Ладно, Москаленко. Что с него возьмёшь: «ать-два, левой!». «Унтер Пришибеев» — он и есть «унтер Пришибеев»! Но Руденко-то, профессиональный юрист — куда?!

Нет, конечно, дыма без огня не бывает. «Огонь» был и в том случае, и не только ружейный. Но его функции «исполнял» обычный бардак. Хозяину внезапно захотелось совершить «променад» по морю. Охрана и принимающая сторона не успели «пополнить» заявку на прохождение судов в погранзоне ещё и этим прогулочным катером. Ну, вот, приспичило Хозяину! Обойти зону погранзаставы «Пицунда» нет никакой возможности: это, так сказать, наш «караванный путь». Ну, и естественно: как только катер оказался в зоне, пограничники сверились с часами и со списком, и попросили катер пристать к берегу. Как попросили? Выстрелами, конечно! Только не в сторону катера, а в воздух! Не по носовому, не по кормовому срезу — в воздух! Кто распорядился? Тот, кому и положено: командир отделения пограничников по фамилии Лавров.

Как состоявший в свите вождя, я, разумеется, видел и слышал, что это — по нашему адресу, но не по наши души. По этой причине мне не было нужды валиться на Хозяина с воплями: «Берегись!». Тем более что я буквально на днях облачился в новую «униформу». Как говориться, была нужда пачкаться: надо беречь вверенное имущество!

Что было потом? Кстати, Хозяин, разобравшись, просил, чтобы ничего не было. Но «до Бога высоко, до царя далеко». А ещё: «государи на Руси святы, это воеводы — супостаты». Это я к тому, что, как только Хозяин убыл, из Москвы тоже кое о чём «попросили». А именно: «разобраться» с начальником оперативного сектора, а заодно и председателем ГПУ Абхазии Микеладзе. «Попросили» так настойчиво, да ещё с таким намёком на перспективы в случае неисполнения просьбы, что товарища пришлось немножко понизить в должности — для его же блага.

И вот тут он «не въехал». Полагая, что ему «шьют политику» — этому делу всегда предшествовало отстранение с понижением — Микеладзе «отошёл от генеральной линии». Вместо того чтобы придерживаться официальной версии, он «сознался» в том, что «в качестве начальника ГПУ Абхазии решил отдохнуть на берегу с женщинами, а потом увидел пограничный катер, и решил его остановить». Как начальник оперативного сектора, он имел такое право. И, вот, «по версии номер два» стал он палить в воздух — с тем, чтобы катер пристал к берегу, и взял на борт «внеплановую группу отдыхающих».

Не сориентировавшись в обстановке, Микеладзе решил, что ему будет выгоднее пойти по статье «за бытовое разложение», чем за покушение на вождя. Струхнул малый — и вбил себе в голову, что Хозяин уже отдал распоряжение «взять диверсанта в разработку». А страх, как вы сами понимаете — основной производитель фантазий «минорного плана». Словом, нафантазировал начальник ГПУ Абхазии «на полные штаны добра». Просто не черноморский казус, а чеховская «Смерть чиновника»!

Разумеется, ни один человек в здравом уме — прежде всего, сам Хозяин, как «несостоявшаяся жертва» — не приняли всерьёз этот нелепый инцидент. Но мои «доброжелатели», воспользовался нестыковкой и тем, что Микеладзе всего лишь понизили, тут же пустили в ход байку об инсценировке, которую якобы организовал Берия. Пришлось «удовлетворить просьбу» недальновидного Микеладзе: уволить его «за моральное разложение». Ну, чтобы ему не «пришили политику», а заодно и «утолить жажду крови» «доброжелателей».

В итоге, как ни хотел я укрыть мужика от незаслуженной кары, а не смог. На него уже «положили глаз», «зачислили в штат» и «поставили на очередь на занятие вакантного места „врага“ народа». Его «состояние в резерве» было теперь лишь вопросом времени: «стоявший» был обречён на то, чтобы «состояться». К сожалению, таковы законы жанра, и совсем не детективного…

Конец тридцать шестого был омрачён концом моего старшего друга Лакобы. И пусть к тому времени сам Нестор уже не хотел быть моим другом — по соображениям, о которых я сказал выше — сам я продолжал считать его таковым. Разумеется, при этом я не идеализировал наши отношения, которых в значительной степени уже и не было. Во всяком случае, тех, прежних отношений времён двадцатых-начала тридцатых годов. Лакоба всё больше уходил не только от меня, но и в тень. В тень Хозяина. Культ вождя был ему, как нож в сердце, или как соль на раны. Хотя сам Лакоба не возражал против собственного маленького культа в рамках отдельно взятой республики. Зато каждая здравица в честь «Большого Грузина» поднимала теперь в нём «волну праведного негодования», которая на поверку оказывалась самой обыкновенной желчью от зависти к преуспеянию другого.

Нестору уже было мало ревновать к успеху меня, потому что в его глазах я был слишком мал для большой ревности. И он замахнулся на «самый верх». Нет, я не собираюсь «наводить тень на ясный день». В смысле: «клепать» на Хозяина. Но ведь слепых и глухих на партийном Олимпе не водилось. Народ видел, как «нравственные мучения» Лакобы постепенно начинают перерастать в брюзжание. И, ладно бы, в бытовое: на политической основе! Нестор заговорил о зажиме критики, о диктатуре, но не пролетариата, а одной личности, о необоснованных репрессиях, о «руке Москвы». Словом, повёл себя в духе героического корректировщика огня — того самого: «Вызываю огонь на себя!».

Только корректировщик совершает подвиг, а Нестор совершал глупость. Никто его не подсиживал, никто его не определял ни «в козлы отпущения», ни на «заклание». Не лез бы мужик на принцип, как на рожон, то до сих пор бы почивал в президиумах. Доказательство? Сколько угодно! Да, вон, хотя бы то, что «ближе всех лежит»: в том же тридцать шестом Хозяин намечал поставить Лакобу наркомом внутренних дел вместо зарвавшегося Ягоды. Увидел, что Лакоба «исходит принципиальностью», и решил направить её на доброе дело. Но Лакоба отказался. Но, хоть отказался он и в частном разговоре, а я знал об этом.

И ведь в предложении Хозяина не было ни «второго дна», ни грана коварства. Он лишь увидел, что настало время «чистить авгиевы конюшни». По части принципиальности Лакоба был для него непререкаемым авторитетом, а в последнее время Нестор и вовсе «ударился в правдоискательство». Вот, Хозяин и предложил ему «поискать правду под завалами уголовных дел». И правильно: один из самых ответственных постов в государстве, и, как раз, «по плечу» и «по настроению».

Мне кажется, что Нестор не просто отказался, а с прицелом на какой-нибудь фортель. Что-нибудь в духе «шибко идейного революционера» — де-факто капризной барышни — вроде тех, что выкидывали в разное время Рыков, Каменев, Бухарин, Томский. Ну, тогда, когда они «становились в позу», напяливали на себя «венец мученика из мягкого заменителя тёрна» — и отказывались от должностей. Отказывались, по сути, вымогая привилегии на слова и поступки, а также иммунитет от ответственности за них. Думается, что Нестор был готов двинуть этим путём. Только ничего революционного в таком его поступке я не усматривал, потому, что ничего, кроме обиды за собственное «эго», в нём и не было бы.

Хотя некоторые объективные моменты для усугубления его состояния имели место. Так, постановлением ЦИК СССР от 17 августа 1936 года Тифлис был переименован в Тбилиси, а Сухум — в Сухуми. Никакой политики в этом решении не было: рутинная ономастика. Названия всего лишь приводились в соответствие с историческими традициями, да и «редакция» местных жителей давно уже переименовала эти города. Но Лакоба усмотрел в этом очередное проявление «грузинизации» Абхазии. Он был против «уточнения названия» Сухума, ссылаясь на то, что это вызовет нездоровые настроения в абхазском народе. Нездоровые настроения в грузинском народе, которые давно уже имели место быть по этому поводу, его как-то не интересовали.

Мнение Лакобы выслушали, но и только. Честно говоря, я сам был в числе тех, кто «и только». Политика Лакобы на автономное существование Абхазии не встречала одобрения не только в Грузии, но и в Москве. Ведь ещё наш великий Георгий Саакадзе в обоснование необходимости единства предлагал удельным князькам сломать пучок стрел. Я не сомневался в том, что Лакоба, как говорится, «спит — и видит» сначала Грузинскую федерацию, а затем и союзную республику Абхазию. Не зря же он при каждом удобном и неудобном случае напоминал о том, что Абхазия приняла российское подданство задолго до Грузии, причём, самостоятельно, а не в составе Картлинского царства!

Отказ для Нестора стал таким болезненным ещё и потому, что в тридцать шестом готовилось принятие новой Конституции. С точки зрения Лакобы — самое удобное время «подкорректировать территориально-государственное устройство Грузии». Нет, в союзном масштабе Лакоба, разумеется, не был сепаратистом. Обеими руками, сердцем, душой и всеми её фибрами он был за Союз, за Советскую власть. Только количество союзных республик он мечтал увеличить ещё на одну штуку — на Абхазию. И вдруг — такой афронт: даже столицу «будущей суверенной» Абхазии переделали на грузинский лад!

А тут ещё, буквально двумя днями после этого, в «Правде» была опубликована моя статья «Развеять в прах врагов социализма». Говорю сразу: опубликована, но не моя. Я всего лишь «подмахнул за автора». Нет, отдельные мысли там были мои — в связи с событиями, как в центре, так и у нас. «Заваривалась каша» — и отмолчаться было нельзя. Мне так прямо и намекнули из Москвы. Ну, о желательности моей статьи с твёрдо обозначенной позицией, с откровенной точкой зрения.

Просьбу о «желательности» я уважил, а, вот, насчёт «откровенной точки зрения»… Если она там и была, то, как и статья, не моя. Точнее, не вполне моя. В статье была расхожая, идеологически выдержанная точка зрения. Словом, я высказался «как все». В действительности, у меня были несколько иные взгляды. Да, я считал и считаю, что фракционерам не место в партии. Но это не значит, что им не место и в жизни тоже! Ни к чему было «городить огород» из бесчисленных заговоров, один «страшнее» другого! Товарищей «бывших» нужно было всего лишь идейно разгромить и, так сказать, «обезоружить», но «без рукоприкладства». Это ведь только загнанных лошадей пристреливают!

Не скрою: я не испытывал симпатий к Бухарину, Рыкову и прочим «вечно недовольным». В последние годы они больше говорили, чем делали. Больше работали языком, чем руками. И всё время, как капризные барышни, домогались для себя каких-то преференций или хотя бы всеобщего внимания. Но я не верил в то, что они «метили на царство»! Я не верил в то, что эти болтуны — а болтали они действительно всякое — способны на организацию заговора, тем более серьёзного, а не кухонных посиделок. Ну, вот, не способны они были на это! Они способны были только болтать! Мужики давно «вышли в тираж», их «поезд давно ушёл», но они всё ещё грезили прошлым!

Да и взглядами мы с ними не совпадали по многим параметрам. Особенно, в тех, что на индустриализацию и пятилетки. Пойди мы за ними — точно оказались бы «в жопе». И против их намерений превратить партию в дискуссионный клуб я был обеими руками. Мы ведь не парламентская Англия, и под задницами у нас не мешки с овечьей шерстью, а штыки многочисленных «заграничных друзей»! Ну, надо же было понимать Бухарину хотя бы это!

Но в одном я с ним был согласен (молча, конечно). Не следовало нам грабить и душить собственного мужика. Я, конечно, против бухаринских крайностей — в виде уклона в сторону «кулака». В этом вопросе нужна была «здоровая середина». И лёгкую промышленность тоже не надо было держать «в чёрном теле», на финансировании «по остаточному принципу». Народ бы нам за это ещё «спасибо» сказал. Убеждён, что в таком случае, число друзей Советской власти увеличилось бы значительно.

Извиняясь: опять меня «унесло течением». Так, вот, возвращаясь к Лакобе. Статья моя, не по моей вине совпавшая по срокам с переименованием, вероятно, убедила Нестора в том, что всё это — звенья одной цепи. Дескать, сначала отказали, а теперь запугивают, чтобы «помалкивал в тряпочку». Только у меня и в мыслях этого не было. У себя в автономии Лакоба был на месте. Дело он знал, команда у него работала, народ ему доверял и даже любил. Не было у меня никаких оснований, не говоря уже о желании, убирать Нестора. Я использую этот глагол без кавычек — не в «убойном» смысле, а лишь в плане освобождения от занимаемой должности.

Это — о моём восприятии Лакобы. Но сам Лакоба воспринимал себя, мне кажется, по-другому. По-моему, в его душе «сломался стержень», и он уже не хотел бороться, ни «за», ни «против». Не исключаю и того, что он ощущал себя исчерпавшим запасы жизненной энергии. Да и, пусть не сочтут это оскорблением памяти хорошего человека, слишком много сил он затратил на обслуживание собственного «я»! Во всяком случае, такого «показателя» апатии и какой-то болезненной усталости, как в тридцатом шестом, я у него прежде не наблюдал. Не было её у него!

В декабре он, как Председатель ЦИК республики, поехал в Москву на Чрезвычайный Съезд Советов, который должен был принять новую Конституцию СССР. С принятием Конституции по всей стране должны были пройти выборы депутатов Советов всех уровней. Ещё до отъезда Лакобы я сказал ему, что ЦК и крайком хотят внести его кандидатуру для избрания депутатом Верховного Совета СССР.

Скажу честно: это не было предложением ЦК. Это было моё предложение. Я хотел показать Нестору, что все его страхи насчёт меня беспочвенны. Иначе, зачем бы я сам дополнительно «вооружал» его «щитом» депутатской неприкосновенности, да ещё союзного уровня?! Но Лакоба отнёсся к моему предложению равнодушно, не скажу, что «на удивление равнодушно» — чего-то такого я ожидал — но всё равно было неприятно. На том мы и расстались.

Съезд уже принял Конституцию, Хозяин уже принял всех добивавшихся приёма, а Лакоба всё не возвращался. Пришлось его вызванивать. Никаких срочных — и несрочных тоже — дел в Москве у него не оказалось, и я попросил его вернуться домой. Мы, как раз, собирали партактив на двадцать шестое декабря. Нет, не подумайте, что по его «персональному делу». Рассматривали текущие вопросы, перспективы на следующий год — и даже устройство новогодней ёлки для детей, по примеру Москвы. (Хозяин поделился этим со мной «по секрету», хотя об этом «секрете» знали весь ЦК и весь Совнарком).

Я-то думал, что Лакоба, «по традиции последнего времени», приедет меланхоликом, а он приехал взвинченным, весь на нервах. Всё «наложилось»: и Конституция без Абхазской ССР, и «непонимание» Хозяина, и «происки коварного Берии», который своим вызовом нанёс ему оскорбление посредством намёка на субординацию. На активе Нестор шумел, в основном, не по делу: разгружал эмоции — и всё на нас. В основном, на меня. Я не стал одёргивать его публично, но по завершению мероприятия «попросил задержаться». Разговор получился «весёлым».

— Нестор, кацо, в чём дело?

— Я тебе не кацо! — сразу же определился с понятиями Лакоба. — После того, что ты сделал со мной, я тебе не кацо!

От таких слов моя челюсть получила законное право отвиснуть, но я удержал её на месте.

— Нестор, ты мог бы ещё предъявить мне претензии за то, что я не сделал для тебя, но только не за то, что я сделал с тобой! Я, что, подсиживаю тебя? Нет! Может, я «стучу» на тебя? Нет! Собираю на тебя «компромат»? Нет! Лишаю тебя «жизненного пространства»? Нет: ты свободен на все четыре стороны! И не в смысле «Пошёл вон!», а во всех своих словах и поступках! Так, что же такого я сделал с тобой, что ты меня «вычеркнул из списков»?

— Ты создал невыносимую обстановку!

— Где?

— Везде!

По причине неопределённости — исчерпывающий ответ. Но я не стал домогаться конкретики.

— Значит, «невыносимую»?

— Да!

— И кто её не вынес? — хлестнул я иронией. — Или кого вынесли из неё?

Только напрасно я «хлестал»: Нестор, прежний шутник и балагур «номер один», казалось, напрочь лишился чувства юмора.

— Ты заменил почти всех членов ЦК!

— Не я, а съезд и пленум!

— Конечно, «съезд и пленум», когда везде — твои люди!

Несмотря на содержание ответа, я порадовался за Нестора: он даже покривил щекой. Всё — какое-то оживление.

— Не мои: советские!

— Ах, «советские»?!

Недолго щеке Лакобы было суждено кривиться в одиночестве: теперь гримасой было искажено всё лицо. Жаль, только, что гримасой негодования.

— Из шестнадцати членов ЦК Грузии, избранных в июне тридцать пятого, не осталось почти ни одного! Они, что, все антисоветские?!

— А они, что: полагали членство в ЦК пожизненной синекурой?!

Я тоже перестал улыбаться: каков привет, таков и ответ.

— Все эти бездельники и болтуны вдруг решили, что они и есть «ум, честь и совесть нашей эпохи»! Ни с того, ни с его они стали думать, что не бездельничают, а оппонируют и даже «выступают с принципиальных позиций»! А право на оппозицию надо ещё заработать!

— Ах, «заработать»?! — взвился Нестор. — И чем же?

— Делом! — «приговорил» я. — А ещё больше мозгами!

— И кто же будет «начислять трудодни»?

Нестор даже расщедрился на некое подобие ухмылки.

— Уж, не ты ли?

— Нет, не я: результат работы! Тот, который одобрит партия и народ. Ну, или хотя бы заметит! Словом, люди, для которых мы и работаем!

Некоторое время Лакоба разевал рот, уподобляясь рыбе, выброшенной из воды на берег. У него явно не находилось контрдоводов.

Наконец, один нашёлся. Правда, «не из той оперы».

— Ты всех душишь! Ты не даёшь никому дышать!

За время в работы в ЧК я как-то привык к конкретике: «кто, сколько, чего и как». С тех пор я не люблю этих «обобщений» типа «весь советский народ», «все, как один», «в единодушном порыве». «Ты всех душишь», «ты не даёшь никому дышать» — из того же «лукошка». Фамилии всех «задушенных»? Список тех, кому «трудно дышать»?

Я усмехнулся.

— Что-то не вижу я ни на одном из твоих «подзащитных» ни удавки на шее, ни камня на груди! Приведи ко мне хотя бы одного «удавленного» или страдающего «лёгочной недостаточностью» по моей вине!

Нестор опять позевал — и остался без текста. Я понял, что в таком ключе ни до чего хорошего мы не договоримся, а будем только усугублять. Поэтому я подошёл к нему, и примирительно обнял его за плечи.

— Нестор Аполлонович, не кажется тебе, что для такой беседы мы слишком трезвы? Марта Виссарионовна приглашает тебя к нам на ужин. Будет твоё любимое!

–? — слегка оживился Лакоба.

— Жареная форель и кахетинское.

Лакоба нахмурился и опустил взгляд. Но я не собирался отступать.

— Пошли, Нестор: будет и сыто, и пьяно.

Марта Виссарионовна — это моя мама. Она постаралась на славу: обед удался — в отличие от разговора. Форель мы уели, бутылку распили, а разговор, как ни клеился, так и не склеился. Лакоба отделывался от меня односложными фразами, стараясь не встречаться со мной «лишний раз» глазами. К вечеру он уже совсем, было, собрался домой, но тут я его соблазнил театром. Давали балет, уже не помню, какой. Я не такой, уж, заядлый театрал и балетоман, но послушать хорошую музыку в хорошей компании никогда не откажусь. Да и с Лакобой мы ещё не закончили: я всё ещё не оставлял надежды хотя бы на перемирие. Надежда, как говорится, умирает последней!

Но и представление не растормошило Нестора. Весь первый акт он болезненно морщил лицо, держался то за сердце, то за живот. А в антракте он сказал мне, что его тошнит, и он идёт домой. Я предложил себя в провожатые, но услуга не была принята. На том и расстались.

Ночью, уже под утро, мне позвонили из НКВД, и сказали, что Нестор Аполлонович Лакоба только что умер. Я немедленно выехал на место. Не по долгу службы — это не входило в мои обязанности. И не для того, чтобы «заметать следы» — по причине их отсутствия. Никаких признаков рвотных масс «в районе» тела обнаружено не было. Это я — на тему более поздних измышлений об «отравлении мученика Лакобы». Присутствующий на месте врач сказал мне, что налицо — и на лице — все признаки острой сердечной недостаточности, в просторечии именуемой сердечным приступом. Кстати, вскрытие подтвердило этот предварительный диагноз. Да и без вскрытия можно было догадаться, хотя бы по запаху сердечных капель, флакончик с которыми стоял на стуле у изголовья кровати.

Но слухи — вещь неодолимая, особенно фактами. Парадокс: чем больше ты доказываешь, тем меньше тебе верят. Я, правда, и не доказывал ничего, но слушок всё равно пошёл. Занятный, такой, слушок: якобы Берия «коварно» зазвал к себе на обед ничего не подозревающего Лакобу, и «между кусками» жареной форели, от которой Лакоба не мог отказаться по причине давней симпатии к ней, «сплавил жертве отравленное вино».

Ситуация — очень похожая на ту: «с инсценировкой покушения». Значит, ели из одной тарелки, пили из одной бутылки — а одного зачислили в жертвы, а другого в отравители?! Да, что же, у меня была бутылка с двойным дном?! Или, как у шпионов — с колпачком, выполняющим функцию дозатора: повернул колпачок — вино «сдобрилось» ядом, вернул на место — пошло чистое вино?! Так, у нас, у грузин, нет колпачков, тем более, на бутылках с домашним вином! Мы — всё больше по старинке: пробками затыкаем!

Но «на каждый роток не накинешь платок»! Дальше — больше. «Оказывается», «испугавшись приезда столичной комиссии, Берия распорядился выкопать тело Лакобы, и сжечь его: «пущай, мол, теперь проверяют»! Авторы другой версии, правда, решили пощадить тело. Согласно этим сказаниям, ночью, пожелавшие остаться неизвестными, но всё равно мужественные альпинисты, спустились с гор… и героически выкрали тело Нестора Аполлоновича, чтобы сохранить его для потомков!

«Случилось» это буквально перед самым приходом святотатцев-гробокопателей. Только те за лопаты — ан, глядь: а покойничка-то и нет! Сбережён для потомков, а, может, и для будущих разоблачителей «вурдалака Берии»!

Во всей этой грузино-абхазской полународной, полулитературной сказке неясно только одно: зачем нужно было спускаться с гор, когда достаточно было войти в ворота, или, на худой конец, сигануть через забор?! Зачем такие сложности?! Я говорил это тогда — сказал и сейчас, в ответ на очередное неуклюжее обвинение Руденко. После встречных вопросов Роман Андреевич больше не возвращался к теме «злодейского умерщвления героя Лакобы негодяем Берией, с последующим святотатством означенного Берии, и пресечением оного группой анонимных героев». Закрывая тему, Руденко напоследок лишь промямлил, старательно отводя от меня глаза:

— Вопрос остаётся открытым. Оставим его для будущих поколений.

И тут я не удержался.

— Замечательные слова! Предлагаю экстраполировать их на весь этот балаган под названием «расследование преступлений Л. П. Берии»!

Руденко побагровел, и даже высунул язык, намереваясь ответить, но потом засунул его обратно. Думаю, что не только в рот. К сожалению, «пристраивание ко мне» покойничков — или меня к ним — этим не кончилось. Их мне уже примерили столько, что всех и не упомнишь, Ну, взять хотя бы «июльский случай» того же тридцать седьмого года, когда «мерзавец Берия застрелил Первого секретаря ЦК Компартии Армении товарища Ханджяна прямо по месту работы последнего»! При этом «народная молва» ссылается на некоего Короткова, члена Коллегии КПК, который якобы «видел», как из кабинета Ханджяна раздался выстрел, а Берия бросил на стол пистолет».

Сразу же возникает законный вопрос: если это действительно сделал «негодяй Берия», то почему он позволил «некоему» Короткову спокойно засвидетельствовать факт, спокойно же закончить свои проверочные дела, и также спокойно убраться восвояси?! Неувязочка получается: негодяй должен быть последовательным! И если я действительно такой, что «печати ставить негде», то я просто обязан был убрать свидетеля! А вместо этого я чуть ли не под локоток проводил его из кабинета со словами: «Нашумели мы тут, помешали Вам работать! Вы, уж, извините нас… с покойничком Ханджяном!»

Если серьёзно, то я никогда и нигде не слышал, чтобы Коротков рассказывал о чём-то подобном. Не слышал ни от самого Короткова, ни от товарищей, которые с ним были не только «тесно связаны», но и «плотно работали»… когда сам Коротков оказался далёк от того светлого образа незапятнанного большевика, с которым он нагрянул к нам для проверки. Воистину: болтают люди! Только не скажешь: «неведомо, что». Ещё, как ведомо! Недаром же это «беспристрастное следствие» хватается за любой слушок, который можно «довести до кондиции» состава преступления!

Покушение с негодными средствами — так это называется на языке уголовного права. Мне бы пожалеть их, да, вот, кто пожалеет меня?!