Из записок Лаврентия Берии

Александр Семёнович Черенов

Стилизация под исторический документ – не изобретение автора. Пример: Маргерит Юрсенар и её «Воспоминания Адриана». И здесь автор предлагает как подлинный квазиисторический документ жанра мемуаров. Приданием художественному произведению формы исторического документа автор как бы передоверяет свои права эпохе, и она начинает вспоминать о себе сама. Роман основан на подлинных фактах биографии главы НКВД. «Полёт авторской фантазии» ограничен рамками того, что неизбежно вытекает из логики событий.

Глава седьмая

На днях Руденко — вне очереди, или по причине отсутствия других «составов преступления»: не сочинили ещё — стал мне «грузить» авторство книжки «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье».

— Вы признаёте, что присвоили себе чужой труд?

— Ничего подобного! — не задержался я с ответом — и был прав «на все сто».

Да, книжку эту писал не я, да и не собирался писать. Не было у меня таких планов, и никто меня ими не «нагружал». Просто отдельные товарищи на местах «проявили инициативу»: не отставать от Центра и других республик. Ведь к тому времени нарком обороны Ворошилов давно уже написал свой знаменитый труд «Сталин и Красная Армия». Вернее, за него написали, а он «осчастливил» сей труд и его сочинителей личным авторством.

И наше Закавказье не осталось в стороне от почина. В 1934 году в свет вышла книга «Сталин и Хашим» с предисловием самого Нестора Лакобы. Книга была посвящена революционной деятельности Хозяина в Батуми. Но это был, так сказать, политический фон. В основном же в ней рассказывалось о том, как Хозяина скрывал от полиции абхазский крестьянин Хаким Шмырба.

— Скажи, Нестор, зачем тебе это? — первым же делом поинтересовался я у Лакобы, едва только он преподнёс мне один из сигнальных (или авторских, уже не помню) экземпляров. — Тебя попросили?

И я закатил глаза кверху, намекая на «отправителя».

— Ну, что ты! — улыбнулся Нестор. Хитро, так, улыбнулся. — Хозяин не терпит грубого подхалимажа. Так, что это — инициатива с мест.

— А как ты объяснишь такое предисловие? — не отставал я, намекая на характер пролога, больше похожий на панегирик.

— Объясню важностью мероприятия! — как-то сразу перестал улыбаться «соавтор». — Значимостью его для судьбы республики!

Под республикой Лакоба понимал, естественно, не всю Грузию, а только Абхазскую АССР. Услышав ответ, я больше не стал задавать вопросов: и так всё было ясно. Лакоба заручался добрым отношением Хозяина, но исключительно в интересах своей республики. Превознося Хозяина, он тем самым, превозносил и свою маленькую Родину. Ведь к сбережению будущего Хозяина для нужд великой страны оказался причастен не кто-либо иной, а его соплеменник, представитель малого народа и маленькой страны. А чувства национальной гордости у последних хватило бы на все великие страны и народы, вместе взятые!

У Нестора это чувство всегда было приоритетным, подчас затмевая собой все остальные. Не побоюсь обвинений в клевете, но Лакоба был откровенным националистом. И больше всего он защищался не от русских, а от грузин. Очень, уж, ему не нравилась политика «грузинизации» или «огрузинивания» родной Абхазии. Этот человек был твёрдо убеждён в том, что Абхазия — для абхазцев. Нет, он никого не выгонял и не ущемлял, но ключевые посты при нём занимали только «коренные». Возможно, он был прав, но действовать ему следовало, не как тому слону в посудной лавке.

А Нестор был избыточно горячим и прямолинейным для положительного решения такой деликатной проблемы, как «небольшой суверенитет малых территорий внутри большой страны».

Но сейчас — не об этом. О Несторе и его предисловии я вспомнил исключительно в контексте обвинений в свой адрес. Ну, тех самых — насчёт авторства. Как я уже сказал, некоторые товарищи решили не отставать по части здравиц: поветрие было такое. Да и об интересах республики не мешало позаботиться. Вот они и подготовили солидный материал, в разных вариантах названия которого поминалось имя Хозяина. Обеспечение труда документами взял на себя Эрнест Бедия, а «литературную запись» осуществил ректор Тифлисского университета Малакия Торошелидзе при деятельном участии Петре Шария. Следствие как-то «обнесло» Петре наградой, но он, таки, участвовал: мне ли не знать?!

Ознакомить вождя с черновиком труда попросили меня. Подчёркиваю: именно попросили. Я не производил «отъём рукописи». Товарищи верно рассчитали, что вопрос — деликатный, ведь не всякий труд получал, так сказать, «путёвку в жизнь». Я и без Лакобы уже знал, что Хозяину не нравилась грубая лесть, тем более, не основанная на историческом фундаменте. Так, что, от подхода к Хозяину судьба книги зависела не меньше, чем от мастерства авторов.

И вот, в один из приездов Хозяина в отпуск я напросился к нему с визитом, а заодно и с макетом. Вождь прочитал книгу быстро. Можно сказать, проглотил в один присест. Я впервые видел, как целая страница «съедалась» за пару секунд. Не «пробегалась», а именно усваивалась: разбирая недостатки, Хозяин наизусть цитировал абзацы в пятнадцать строк, «убивая» меня не только искусством быстрого чтения, но и феноменальной памятью. Наконец, он оторвал взгляд от книги, и вернул его на меня. Пока он молчал, я успел пару раз побледнеть и столько же — изойти потом. Даже моя тогдашняя субтильность не помешала мне в этом.

Наконец, Хозяин качнул головой, и, как мне показалось, не то утвердительно, не то уважительно. По счастью, это мне не показалось.

— Солидная работа, — «приговорил» вождь. — Нужная и полезная. Только название «подгуляло». «Сталин и Красная Армия», «Сталин и Хашим», «Сталин и Закавказье». Того и гляди, появятся «монументальные труды» «Сталин и мировая революция», «Сталин и остальной мир»! Сколько можно?!

Ожидавшийся мной выброс негатива состоялся. По счастью, не по той причине, по какой ожидался. Но разошёлся Хозяин не на шутку. Правда, и ненадолго. С набором опыта разнообразного общения с вождём, я уже как-то начал привыкать к тому, что за разрядкой всегда наступал покой.

Ну, как это бывает в природе, когда после ливня с громом и молнией на небе появляется солнце, унимается ветер — и наступает благодатная тишина.

В части проявления характера вождь «на все сто» соответствовал природе. Поэтому уже спустя минуту от «сброса эмоций» он был прежним: невозмутимым и даже благодушным.

— Не надо сужать вопрос, товарищ Берия. Не надо ограничивать историю революционного движения личностью одного человека. Она, история — намного богаче и многообразнее. Да и сама работа выполнена именно в таком ключе. В нужном ключе. Поэтому и название должно соответствовать. Ну, как та форма — содержанию. Поэтому оно должно быть масштабнее и академичнее.

Хозяин задумался.

— «История большевистских организаций Закавказья». Как Вам такое название?

Я не успел ответить, а вождь уже корректировал самого себя.

— Пожалуй, лучше будет: «К истории большевистских организаций Закавказья». Даже не так: «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье». Почем так скромно? Да, потому, что это — первый опыт подобной работы. Так, сказать, проба пера. Из этой книги читатель получает лишь первое, общее представление о том времени, которое вызвало к жизни большевиков, и о той работе, которую они провели в Закавказье. Это ещё не история: это — опыт истории. Исторический очерк. А полновесную «Историю большевизма в Закавказье» ещё только предстоит написать. Вы не согласны?

Даже если бы я был не согласен… Но я был согласен, о чём так прямо и заявил вождю. Хозяин улыбнулся.

— Хотелось бы поговорить с Торошелидзе. Я его когда-то знал по Тифлису. Нельзя ли его как-нибудь пригласить сюда?

— Можно.

И я рывком поднялся из-за стола.

–??? — молниеносно отреагировал Хозяин одними глазами.

— Он здесь, батоно.

— Пригласите его, и оставьте нас наедине. До свидания.

Я вышел в предбанник, где меня дожидался бледный, как полотно, Малакия. В этот раз я впервые убедился в том, что муки творчества — ещё не самые большие.

— Малакия, Он хочет видеть Вас.

Бедный Торошелидзе вздрогнул всем телом, и, опустив плечи, побрёл в гостиную, как на эшафот. Отсутствовал он минут десять: Хозяин не тратил время даром и на старых знакомых, даже на отдыхе. Наконец, Малакия вернулся. В отличие от «того» Малакии, на котором не было лица, на «этом» оно было. Только я не смог идентифицировать все его составляющие. Там было всё, в диапазоне от радости до разочарования.

— Ну, и что? — не выдержал я, так как Торошелидзе молчал, как пень.

— Одобрил… под новым названием.

И Малакия «извлёк» из-за спины макет книги. Прощаться с Хозяином уже не было необходимости: он ведь сказал мне «До свидания», да и других ходоков набежало. Поэтому мы с Торошелидзе сразу отправились в Тифлис. Книгу сдали в набор, подписали к печати, и увидел я её уже сигнальным экземпляром у себя на столе. Не скажу, что удивлению моему не было границ: скажу лишь, что оно было, это удивление. Ведь на обложке стояло моё имя. Нет, не в названии, не пугайтесь: в качестве автора.

Я немедленно вызвонил к себе Торошелидзе. Когда он вошёл в кабинет, как всегда, робкий и с очами долу, я бросил книгу на стол.

— Малакия, как прикажете это понимать?

А он только пожимает плечами.

Я не выдержал:

— Ну-ка, выкладывайте, что Вам сказал Хозяин?

Торошелидзе вздохнул.

— Сказал, что книга — хорошая, нужная, на основе подлинных документов. И что написана она хорошим литературным языком. Но в ней есть два недостатка: один — название, другой — фамилия автора.

–…

Это у меня отвисла челюсть, и я остался без текста. Впрочем, я всё сказал глазами. Но — Хозяин?! Так «размазать» человека — интеллигентно,

с юмором, деликатно — мог только он!

Малакия ещё ниже опустил голову: «прочитал мой вопрос».

— Вождь сказал, что книга эта должна иметь политический резонанс. И в обеспечение этого резонанса будет целесообразно, если она выйдет под авторством Первого секретаря. А с меня, мол, не убудет.

Теперь уже вздохнул я: в словах Хозяина заключалась сермяжная правда жизни. Это действительно был тот случай, когда следовало наступить на горло собственной песне. Но на душе легче от этого не стало, у не у Малакии, а у меня. Ведь, если Малакия наступал на горло собственной песне, то я наступал на горло им обоим. Никогда ещё я не оказывался причастным к самозванству, пусть даже и не своим хотением.

Прошу только не считать меня праведником. Как и многие мои коллеги по руководству, я не стеснялся озвучивать доклады, написанные не мной, а, как говорят в Америке, «спичрайтерами». Не стеснялся и не испытывал по этому поводу никаких комплексов: это ведь были доклады ЦК, а не лично Берии, Лаврентия Павловича. Потому что отчитывался я не только за себя, но и за всех остальных. Даже в тех случаях, когда отчитывался только за свою работу, а все остальные присутствовали в формате «и мы пахали».

Но этот случай был… не тот. Это был авторский труд, а не доклад анонимного спичрайтера. Да и перед Торошелидзе было неловко: я знал Малакию не один год, и питал к этому человеку искреннюю симпатию. Но что теперь можно было сделать? Для того, что отыграть ситуацию назад, следовало быть либо безумцем, либо дураком! А мы с Торошелидзе не относились ни к тем, ни к другим. Ни он, ни я не являлись людьми не от мира сего. Мы были «тутошние». Поэтому нам оставалось… лишь оставить всё, как есть. Всё, что я мог сделать, это отказаться от гонорара в фонд пятилетки. Ну, а Малакию я изыскал возможность премировать «по другой линии». Я просто обязан был хоть как-то «снять камень» и «замазать грех», пусть и не совершённый мной, а лишь «записанный на меня».

15 марта 1935 года в «Правде» был опубликован Указ ЦИК СССР о награждении Абхазской ССР орденом Ленина. Ордена Ленина удостоили и Нестора Аполлоновича Лакобу. Нестор не просто радовался — он был горд за себя и за Абхазию. Но ещё больше он гордился тем фактом, что высшей награды Абхазия удостоилась раньше Грузии. Я без задних мыслей и «камня за пазухой» поздравил хорошего человека с заслуженной наградой. Да и почему бы мне его не поздравить? Ведь это была не только его награда, но и отчасти моя, как первого руководителя всего Закавказья.

Что же до Грузии, то я не завидовал Нестору. Что-то подсказывало мне, что и наш орден — не за горами. Да, что, там, «что-то»: за это говорили наши показатели. По многим из них Грузия выходила на первое место среди всех республики Закавказья. Так, что наш орден уже «был в дороге».

И я не ошибся: уже в следующем году, на пятнадцатилетие Грузии, Знамя республики украсил заслуженный орден Ленина. Я подчёркиваю: не «юбилейный», а именно заслуженный. Тогда же ордена Ленина был удостоен и я. Его мне вручили в один день с Лакобой. Не скажу, что это обстоятельство сильно обрадовало Нестора Аполлоновича. Думаю, что по двум причинам. Во-первых, Грузия быстро «догнала по регалиям» Абхазию. Во-вторых, Лакоба предпочёл бы раздельное награждение. Он явно считал, что его пригласили так, как приглашают на свадьбу бедных родственников: из жалости. Он чувствовал себя не просто чужим на празднике жизни, как сказал бы Остап Бендер. Он находился рядом со мной, как на чужом празднике.

Честно говоря, мне было обидно. Я ведь ему не завидовал. Больше того, именно ЦИК республики, ЦК партии и Заккрайбюро — проще, говоря, я — ходатайствовали о награждении Лакобы в тридцать пятом после Указа с орденом Ленина. Я не понимал, почему в Москве тянут с вручением, но зато видел, как болезненно переживает Нестор эту заминку. Он вообще был человеком нервическим и ранимым. И в декабре 1935 года ЦИК СССР «изыскал резервы», и Нестора Аполлоновича наградили орденом Красного Знамени. Пусть даже это награждение было за «дела давно минувших дней, предание старины глубокой», зато орден вручили оперативно: сразу. Так сказать, «заполнили паузу» с вручением ордена Ленина. А Хозяин даже расщедрился на именной подарок: даровал Нестору свою фотографию с трубкой и надписью «Товарищу и другу Лакобе от Сталина. 7.12.35». И мужик немного успокоился.

После этого я никак не мог подумать, что наше одновременное «декорирование» он воспримет как «ложку дёгтя» и даже плевок. Как говорится, «вот и делай людям добро»! Хотя, мне кажется, всё к тому и шло. Выдвигая меня на партийную работу, Лакоба, вероятно, рассчитывал на то, что наши отношения с ним будут строиться по принципу «старший брат — младший брат». «Старший», естественно — он. То есть, мне заранее отводилась роль человека, который обречён на перманентное совершение ошибок — и перманентное же обращение за помощью к «старшему брату». Было в Несторе такое менторское начало: всех «научать жизни и светлому пути». Нет, он был человеком бескорыстной и щедрой души, и протекцию оказывал без дальнего прицела. Просто он не мог думать иначе: я — начинающий партработник, он же на этом деле «съел собаку», и не одну, а «всех в округе».

Но, когда он увидел, насколько круто я взялся за дело и за людей, и когда он увидел, что это начало приносить не только жалобы на меня, но и результаты, его отношение стало меняться. Его отношение ко мне. Проще говоря, он стал ревновать меня к успеху. Раньше он считал себя единственным светочем Закавказья и непререкаемым авторитетом для Москвы по всем нашим делам. И вдруг какой-то мальчишка начинает составлять ему конкуренцию! Ну, это он так думал, а я не конкурировал с ним: я работал. Но, попробуй переубедить убеждённого, особенно после того, как он заметил, что ко мне стали уже прислушиваться и в Москве!

Так что, началось это, как говорится, «не сегодня и даже не вчера». А тут ещё местные товарищи поддержали не лучшее начинание Москвы, и через трудовой коллектив продавили решение о присвоении Тифлисскому ремонтному заводу имени Берии. Повторяю: это была общая практика, не с меня это началось, и не мной закончилось. На чём только не стояло имя Хозяина и его ближайших соратников: Молотова, Кагановича, Ворошилова, Калинина, Кирова! Да на Кавказе я не был «первооткрывателем»: тот же Микоян давно меня обскакал. Но для Нестора это присвоение было, как красная тряпка для быка. Хотя и он сам не был «безгрешен» по этой части.

Честно скажу: мне это «поминание всуе» было ни к чему. И не потому, что — такой скромняга. Но я считал и считаю, что коммунистам негоже уподобляться древнеримским императорам и египетским фараонам. После смерти — пожалуйста, если потомкам будет угодно! Но при жизни — ни-ни! Иначе чего стоят все эти разговоры о партийной скромности?!

Я, конечно, в курсе «исторических традиций» и «всего такого». Так повелось ещё с Троцкого, которому оказалось мало Гатчины и Юзовки, и он ещё и на Царицын покушался со своим псевдонимом! И я, конечно, помню слова Хозяина, сказанные писателю Лиону Фейхтвангеру в ответ на замечание об избытке портретов «человека с усами»: «У нас и любят, и ненавидят до самозабвения!». За точность не ручаюсь — нет под рукой первоисточника для сверки — но по смыслу верно.

Может, и так. Может, и прав Хозяин. Ведь, чем ниже культура общества, чем неразвитее его самосознание, тем больший восторг вызывает самоуничижение перед лицом кумира. Возможно, именно поэтому у нас, куда ни плюнь, обязательно попадёшь в именной город, в именную улицу, в именной завод. И бороться с этим нет никакой возможности: как говорится, «не поймут». Точнее, поймут, но совсем не так, как тебе хотелось бы. Да ещё с оргвыводом. А, может, и с «оргвыносом». Словом, классическая ситуация, когда «плетью обуха не перешибёшь».

Во всяком случае, убедившись в бесполезности, а то и чреватости, я не стал ни «перешибать», ни «идти против течения». Вместо этого я «поплыл по течению» — и с конца тридцать четвёртого имя Берии полезло на все свободные (или освобождающиеся) вывески. Так, следом за Тифлисским ремонтным заводом, имени Берии удостоились Тифлисский и Бакинский вагоноремонтные заводы, Агаринский сахарный, драмтеатр в Поти, школы, колхозы, совхозы. Даже Ереванская площадь столицы Грузии — и та стала Бериевская!

С тридцать пятого года портреты Берии в газетах Закавказья — обычное дело. Я поначалу выговаривал редакторам, а затем плюнул на это дело: ведь «у нас и любят, и ненавидят до самозабвения»! Кроме того, подхалимы всегда имели на руках «убойный козырь»: «народ требует»! Всё чин чином: протокол общего собрания, единогласное «за», ходатайство в партком, ходатайство в райком, ходатайство в ЦК, ходатайство в ЦИК! Да и Москва благосклонно кивала головой: вожди на местах рассматривались там, как стержни, как арматура общества и политики ЦК ВКП (б). Так, что никто не выступал против «маленького культа маленьких вождей».

Поэтому к своему пятнадцатилетию Грузия подошла «под мудрым руководством своего испытанного вождя, верного соратника великого Сталина — товарища Берии». Под «таким соусом» нам с ней — мне и Грузии — просто нельзя было не дать по ордену. Только и к ордену, и к дифирамбам я относился «философически». Потому что человеку с головой нельзя иначе. Если, конечно, он хочет и дальше носить эту голову на плечах. Ибо, как глянешь вокруг — «иных уж нет, а те далече»! А все были такие «члены», «соратники» и «орденоносцы», что дальше некуда! А, оказалось, есть, куда, и много дальше! Много дальше самого Магадана! Вот она — сермяжная правда жизни…