Из записок Лаврентия Берии

Александр Семёнович Черенов

Стилизация под исторический документ – не изобретение автора. Пример: Маргерит Юрсенар и её «Воспоминания Адриана». И здесь автор предлагает как подлинный квазиисторический документ жанра мемуаров. Приданием художественному произведению формы исторического документа автор как бы передоверяет свои права эпохе, и она начинает вспоминать о себе сама. Роман основан на подлинных фактах биографии главы НКВД. «Полёт авторской фантазии» ограничен рамками того, что неизбежно вытекает из логики событий.

Предисловие автора

«Из записок…». Я уже слышу вопрос: «почему так скромно? Почему не развернулся на полноценные мемуары? Или, хотя бы на «Записки»? Материала не хватило или духу?». Отвечаю: материалов — с избытком, хоть конкурс устраивай. И на отсутствие духа не жалуюсь. Но кое-чего действительно не хватает. Только не надо крутить пальцем у виска: не мозгов — времени. А не хватает его по причине «дружков».

Да, уж: «дружки-подельники»!.. За одно только и можно их поблагодарить: за бумагу и карандаши. Снабжая меня, эти умники думали, что в благодарность «дурак» Берия либо начнёт «колоться», либо продолжить валять дурака с «записками старым друзьям» на тему «SOS!». Пусть думают, а я «поваляю дурака» в другом направлении — по линии мемуаров. В этом отношении название «Из записок…» — наиболее точное. Это тот случай, когда форма отвечает содержанию. Ведь Хрущёв с Маленковым думают, что я пишу записки только одного «ассортимента»: им лично. Ну, а я немножко «вышел за рамки»! Так, что, как ни крути — «Из записок…»!

Но времени действительно, не «вагон с тележкой». Время поджимает меня, потому что его поджимает следствие, а уже его — кремлёвские заказчики. Поэтому мне надо стараться. Нам с судьбой надо стараться. Мне — для того, чтобы успеть хоть что-нибудь написать. Ей — для того, чтобы хоть кто-нибудь успел прочитать то, что я успел написать.

Отсюда — цель: смахнуть пот со лба под текст «Ещё одно, последнее сказанье — и летопись окончена моя». Поэтому мне не до развёрнутых воспоминаний — про папу с мамой, про дедушку с бабушкой. Пойди я путём классического мемуариста, мне не дойти и до середины. Значит, остаётся лишь одно: изливать из себя наболевшее, плюя на условности и хронологию. Ведь я взялся за карандаш и бумагу не в контексте установки «бойцы вспоминают минувшие дни», и не для того, чтобы поделиться жизненным опытом с подрастающим поколением.

Так, что, не мемуары это, а, скорее, воспоминания и размышления. Так сказать, «Былое и думы». Мне действительно есть, о чём поразмыслить… пока есть, чем. По причине лимита времени и не самых комфортабельных условий мысли мои — подчас хаотичные и обрывочные. Классические мемуары так не пишутся. Для их написания требуется большой «научный аппарат». Нужно сидеть в архивах, в библиотеках, «перелопачивать» тысячи страниц документов и чужих мемуаров, встречаться с очевидцами, подключать всевозможных помощников к делу сбора материалов и редактирования текста.

А у меня всё — не так. Никого я не подключу, и ничего я не «перелопачу». Потому что сижу я не в архиве и не в библиотеке, а в одиночной камере. Отсюда у меня не может не быть мыслей Екклесиаста: «суета сует, — всё суета». Это я — насчёт перспектив и читателей, и тех, и других — отсутствующих. Ведь «дружки», если и снизойдут, то лишь до первой характеристики!

Зачем же я тогда пишу? Из верности принципу графомана: «Не могу не писать»? Отчасти — да, но по другим соображениям. Я ведь не жду ни денег, ни признания. Хотя бы потому, что не дождусь. Моя судьба после июльского Пленума — дело ясное. Потому, что тёмное. Будь оно хоть чуточку светлее, я бы всё ещё существовал в режиме «надежды юношу питали».

Откуда я знаю о Пленуме? Элементарно: «товарищи» «просветили»… чтобы на душе стало ещё темней. И всё же я пишу: рука сама тянется к огрызку карандаша. Я пишу и буду писать! Лучше, уж, изливаться мыслями, чем слезами! «Рецепт выздоровления»: «чем больше слёз, тем больше облегченья, в слезах и заключается леченье!» — не для меня!

Есть и другое обстоятельств: «audiatur et altera pars». «Да будет выслушана и другая сторона». Ведь мне столько уже «нагрузили», что давно пора «разгружаться» с тем, чтобы «сгрузить» хотя бы лишнее.

Итак, за лимитом времени я опускаю «розовое детство и розоватую юность» (мерси, Остап Бендер!). По этой же причине я буду говорить лишь о том, о чём не могу молчать. О том, что приходит на ум само, без спроса, а не по плану мемуариста. Удивительным образом моё вынужденное желание иногда совпадает с «любопытством» следствия. Ведь я пытаюсь остановиться именно на тех вопросах, которые уже сегодня мне «отгружают составом преступления». Вот их краткий перечень. «Как этот враг народа пробрался в органы» — раз. «Как ему удалось натворить то, что ему удалось натворить» — два. «Как он вредил в годы войны» — три. «Как он злоупотреблял доверием Хозяина» — четыре. «Как он не участвовал в добрых делах» — пять. «Что поделывали его подельники — и что он поделывал с ними» — шесть. Ну, и семь — уже от себя: «как я дошёл до жизни такой». До одиночной камеры, то есть, и не по обвинению в революционной деятельности?

Да, уж, товарищи, не скупясь, поделились со мной «коллективным творчеством»! Поделились так: «чёрное» — достояние Берии, «белое» — «партии и народа», врагом которых и объявлен Берия. Отсюда и семь вопросов. Как будто немного… и много. Каждый — словно кусок жизни. Вспомнить всё трудно. И не потому, что не помнится — иногда и наоборот. Поэтому я не гарантирую последовательности. И освещения всех «тёмных пятен» я не гарантирую. На всех у меня «не хватит батареек». Заодно я не гарантирую «Толстого из Берии»: ну, нет у меня ни талантов, ни времени на «причёсывание»! Поэтому я буду лишь излагать факты такими, какими их представляю. Если не получится удовлетворить чьё-то персональное любопытство, не обессудьте, мои «условно-расчётные» читатели!

Меня не смущает то обстоятельство, что мои воспоминания не дотягивают и до уровня «Записок». Я — не тщеславный мемуарист, ревниво подсчитывающий объём страниц. Напротив, выборочный характер не только позволяет рассказать о главном, но и даёт надежду на то, что хоть что-то из написанного дойдёт до читателя! (Под читателем я понимаю, разумеется, не «кремлёвских книголюбов»).

Вот, если бы мне повезло со временем, я бы смог выйти не только из себя, но и «за рамки». То есть, развернуться по-русски, «во всю ивановскую», даром что я — грузин Лаврентий! Бояться мне нечего, потому что рассчитывать не на что — а там, «за рамками», самый смак! Но, увы!

И «увы» не оттого, что не хватит бумаги или карандашей: «дружки» не пожалели «инструментов» в расчёте на «самодонос». Принадлежности мне выдали под честное слово использовать их строго по назначению. Под честное слово выдать им… честное слово о самом себе!

От слова я, кстати, не отказываюсь. Даже от честного. Только, боюсь, оно выйдет совсем не тем, которого от меня ждут «наверху». Не тем, и не там. Боком, то есть, и не обязательно только моим. Именно потому, что слово — честное! Да и по вопросу «назначения» мы уже разошлись.

Наверно, поэтому меня перестали снабжать «орудием производства»: дошло что-то. А, может, хотят поторопить. Не терпится «друзьям» узнать правду, и уже не обо мне, а о себе. После того, что мне «нагрузили», они едва ли сомневаются в моей верности установке Нерона: «Скажи, кто я — скажу, кто ты!». Именно по этой причине других читателей, кроме них, мой труд нескоро обрящет. Если обрящет. Но, пока есть запас и пока, так сказать, «… свободою горим, пока сердца для чести живы, страницам этим посвятим души прекрасные порывы». Ничего, да? (Я имею в виду себя и декабристов).

Да, не зря сказано: время — деньги. Я даже готов «пойти от обратного»: не время — для денег, а деньги — для времени! Уж, я бы вывернул карманы за пару лишних — и совсем не лишних! — недель! А всё потому, что слишком навязчиво общество Руденко и Ко. Видимо, «там» решили «подпереть „самодонос“ плечами товарищей». Но пока там ждут от меня документа, которым я собственноручно «изобличу себя», я буду «себя изобличать». Только бы хватило времени! Это — заблуждение, что у арестанта его — «вагон и маленькая тележка». Раз на раз не приходится.

В моём случае время — товар дефицитный. То его нет, то оно появляется тогда, когда пропадает настроение. Уж, слишком очевидно проглядывают мои перспективы. В плане их отсутствия. Отсюда и грехи с огрехами: пишется так… как пишется!

Предвижу законный вопрос: как я могу говорить об огрехах, если ещё и не начал «грешить»? Признаюсь: начал. Давно начал. Это вступление я добавил к уже написанным страницам. В три приёма добавил: третий, в котором я признаюсь — не в грехах, а в огрехах! — сегодняшний, от 22 декабря 1953 года. Да, на дворе — уже декабрь, а взяли меня в июне. Так, что изъяны уже «взошли и заколосились». Отсюда и признание в них. Будь я литератором, я бы непременно «причесал» рукопись. Тем более что и времени неожиданно стало больше. Парадокс: всего несколькими строками выше я жаловался на дефицит времени, а теперь меня уже целую неделю не водят на допрос! Странное затишье. Уж, не поручили ли кому-нибудь «представлять мои интересы без доверенности»?

Увы, нет у меня под рукой литзаписчика, а самого Господь не сподобил! Поэтому лучше я потрачу это время на воспоминания. Я пока далёк от того, чтобы повторить вслед за пушкинским героем: «ещё одно, последнее сказанье — и летопись окончена моя». О многом ещё не вспомянуто, много ещё осталось за кадром. Так что, моя летопись ещё далека от конца — в отличие от меня самого. (Опять пустил соплю: «житие мое»! )

Конечно, я — не только не писатель, но и не самый большой грамотей. Не то, что Сева Меркулов. Ну, тот, который Всеволод Рок. Вот, у кого слог! А я — практик. Я больше по части дела, чем слова. Нет, у меня тоже были слова, и не только матерные. Но моя «литературная деятельность» ограничивалась, в основном, резолюциями и указаниями. Так, что — какой я литератор?! Некоторые даже считают, что я без бумажки двух слов не свяжу. Это неверно: я и три могу связать. Точнее, два слова и один предлог. Те, что «для связки слов». Замечание справедливо лишь в части официальных речей. С казёнными фразами у меня действительно беда.

Но воспоминания — это ведь не доклад на пленуме. Так, что, я постараюсь разочаровать своих критиков. И, потом, мне думается, что при всех литературных недостатках, в любых воспоминаниях главное — воспоминания. То есть, факты и их оценка. «Мысли по поводу». И, если автору удастся заинтересовать читателя, не оставить его равнодушным, ему, думаю, простятся шероховатости.

Но и это для меня не главное: «развлекать, поучая» — задача искусства. А для меня главное — оказаться понятым. Для начала, конечно, хотя бы «услышанным»! Я не хочу, чтобы единственным документом, по которому судили обо мне и моей жизни, стал приговор суда. Я нисколько не сомневаюсь в том, что документ будет «живописать» и «изобиловать».

И, если, прочитав эти записки, хоть один человек задумается над вопросом «а был ли мальчик?» и «что там выплеснули вместе с ребёнком?», я буду считать свою миссию выполненной.

И, напоследок: мой труд не претендует на истину в последней инстанции. Это всего лишь мой взгляд на историю. Хотя разве сама история не есть всегда чей-то взгляд на события прошлого?! Как закруглил, а?! Хорошо, что успел записать!

Так, что — с искренним уважением к будущему читателю не из Кремля

Л. Берия,

22 декабря 1953г.