Призраки Петрограда 1922—1923 гг. Криминальная драма. Детектив

Аnn fon Luger

Петроград в эпоху Новой Экономической Политики. Еще не погасли пепелища Гражданской войны, северную столицу захлестывает новая волна криминала. Сергей Кондратьев и его 1-ая Бригада, идут по следам безжалостных убийц. Ценой собственных жизней, сыщики вступают в яростную схватку с бандитами и «Королём» преступного мира, Ленькой Фартовым.

4. Проклятие мертвецов

— Ленька! На этих ты далеко не протянешь! — скрежетал на ухо Дед, косясь в сторону спавших по углам Басса, Варшаву и Гаврикова. — Я тебе вот что лично скажу.

Ленька бережно отжал марлю в тазу и наложил на лоб Пафнутия уксусную повязку.

Закурил.

— Ой! — И Пафнутий схватился за голову — та трещала с похмелья. — Проклятной дым. Травите себя и остальных не бережете.

Пантелкин смиренно затушил о фаянцевое блюдце и дальше прикладывал компресс.

— Сегодня придут ко мне на малину блатаки, помани, да они пойдут за тобой. Зуб даю, свой последний! — И Дед захихикал, отвалившись назад, прикрыв смущенно рот руками.

— Ты скажи мне, Дед, где зубы потерял? — спросил его Ленька.

— Эх, эх, давнишний сказ, сыночек. Я ж до малинок в Литовском замке чалился. Еще при царе-батюшке дослужился до смотрителя ажна Лютеранского кладбища. Был на хорошем счету. Входил, так сказать, всем в доверие. Хорошо я знал конторщиков еврейского погоста — Вербу и Аникишкина. Друзьями были. Не одна с ними бутылка марочного была распита. Вот как-то раз, во время изливаний у зеленого змия, просил я взаймы, да попутался. Аникишкин предложил свойски похоронки оформлять, мол, подслеповатых, убитых горем родственничков облапошивать. То ли с их молчаливого согласия, то ли наглые мы, страх продули. На корешках квитанций да в книгах домовых числить их в качестве младенцев начали. Так и сработали. А денежки брали по полной. Тогда дитятю схоронить было дешевше, чем старика. Разница по карманам расход имела. Зажили в сласть. Так прибыльно у нас в неделю выходило свыше 5 тысяч прежними денежками. Позже в бухгалтерии сидел один крючкотвор Удовенко. Поперек горла я ему был с самого начала. — И Пафнутий провел указательным пальцем под кадыком.

— Старый ты такой у меня, Пафнутий.

— Ты старого Деда послушай. Да не перебивай.

«Ну, началось…» — про себя думал Басс, притворствуясь спящим.

— Копал под меня он, что ли, с самого начала… этот товарищ Удовенко. «Шоб удовился!» — постоянно я ему вслед шептал. Он? Да на том свете уже, покойничек. Так вот, его, мол, насторожило, что на моем хозяйстве, дескать, детской больше смертности стало и общие обороты снижались. Схоронов всегда хватат. Прислал, гнида, комиссию. Так оказался я на скамеечке подсудимых. Удовенко тот на меня все грешки, и свои, перевесил. Аникишкин с Вербой туда же. Мне срок, а им, мол, условно. Я на Удовенку налетел прямо в зале суда, с кулаками, наскоро. Тут же роковые 113-ю, и 116-ю, и 156-ю впаяли. Еще пяток накинули в нагруз. А там за место моего отбытия в места не столь отдаленные в 1887-м. Вот Боженька не только Удовенку супостата прибрал к рукам в том же году, но и доченьку мою единственную. Представляешь?

Пафнутий остановил свой рассказ. Смахнул трясущейся рукою скупую слезинку.

— Я ж им с маткой денежки-то кладбищенские слал. А как со мною беда приключилась, то они, уж не знаю, куда денежки-то за годы подевали, жинка где? Не дождались меня. Авось померла.

«Аль с полюбовником бежала! Так тебе и надо!» — подумал Басс, оскалился.

— А что? Освободившей меня революции — мерсисочки! Да только не стало у меня самого главного: ни семьи, ни дома. Прихожу я домой к нам на Кабинетскую. Шикарный район раньше был. Как бывший сотрудник Его Императорского Величества. Неплохо жили. Чего еще надо было? Поднимаюсь, знать, к себе. А там в моей квартире совсем другие люди обитают. И соседи поразбежались кто куда. Кого матросики лихие переколошматили. «Дядя, вам кого?» — слышу, значит. А в рожу перегаром водки да махры. «Уже ни-ко-го!»

Дед привстал в кресле и начал размахивать ручищами.

— Выбежал. На Разъезжей отобрал штык у шинели. Думаю, сейчас обернусь, всем брюхо распорю. Да только одумался. Морозцем меня прибило. В чем они виноваты-то? Чужие люди. Вот только тогда на голодный дикофт одумался. Настигло меня проклятие. Проклят я мертвецами. Ну теми, что деньги похоронные брал. Да только не впрок вышел. Тогда-то я и умер, наверное. С ними теперь лежу.

Грустно вздохнулось Леньке.

— От так пошел куда глаза глядят. Сначала бросился было «старый мир» спасать. Помню, у попа с попадьей укрылся в духовном училище. Когда Сенновскую грабили, мы, помнится, ценностей маненько спасли. Икону из мешковины-то достал, тычу попу ее под нос, на колени встал перед ним, кричу: «Отпусти грехи мои, батюшка!» — «Что ты? Бог простит!» — отмахнулся. Не простит. Я ему: бога, мол, нету… «Слабый ты», — он мне, да отстранил меня. Представляешь? «Ах ты ж еретик! Гнида буржуйская! Получай! Караю!» Огрел его окладом, тот без чувств так и рухнул мне под ноги.

Пафнутий затих. По лицу его покатились слезы. Еще пуще прежнего.

— А что попадья? Что с нею сделал? — допытывался Пантелкин.

— Разумей, Леня, у меня ж в роду духовники. И крещен был в честь Пафнутия Боровского. А теперь говорю себе: «Бога нет». Попадья? Не помню же. Живот огромный был. На сносях, видать. Лицо такое худое, изможденное. Зеркала громадные. Застыли слезы. И вопрос: «За что?» Я бежать. Не помню куда и как. Бежал, бежал, остановился, когда сердце в груди так и выпрыгивало. «И что?» — я себя спрашиваю. Мне «голос» внутри, мол: «Ну сознайся, что душегуб ты и вор. Ничего в жизни, кроме как насилить, не умеешь». Так я приткнулся на Обводном. Сначала под мостом спал. Крыс жрал да голубей. А потом вот угол себе заприметил. Та и зажил здесь. Обустроился. — Он обвел широким жестом свой притон. — А ну глянь, тепереча загляденье!

Утреннее солнце пробралось в комнату, смывая роскошь гримированной маски. Ленька уставился в унынье обшарпанной стены. Обои, клееные со времен постройки, кое-где залатаны «Красной» газеткой. Табуретка из красного массива с затертой обивкой, ковер, залитый непонятными пятнами. Рядом битый стул эпохи Ренессанс с голубовато-желтыми пятнышками на трех ножках тоскливо глядел из-за угла. Пафнутий треснул по нему и громко чихнул.

— Да уж! Есть чем гордиться! — заметил Басс.

В комнате давно все уже проснулись. Да только все молча слушали незатейливую исповедь старика. Кто тихонько позевывал. Кто переворачивался с бока на бок, чесался или громко вздыхал. И все грустно молчали. «Тик-так» — продолжилось тиканье часов.

У Варшавы запотело пенсне, он торопливо снял его и протер носовым платком, затем так же торопливо надел, пытаясь распознать где стрелочка на ходиках. Ему это не удалось, и он начал нервно озираться.

Басс был еще пьян. Он стонал.

Бодростью полон был только Гаврюшка, он придвинул трехногий стул, нарушив тишину. Встал, настроил патефон, и полились сначала странные, совсем квакающие звуки. А потом полился романс. Гаврюшка просветлел. Пел Вавич. «Очи черные…»

— Обожаю!

Мелодия тянула струны души. Задевала их, переливаясь аккордами и пением.

А за окном город безвозвратно тонул в серо-желтой завесе скупого зимнего дня.

— А бабы будут? — спросил тихо Гаврюшка.

Ленька одарил его презрительным взглядом.

— Обижаешь, — ответил ему Дед Пафнутий и подмигнул.