Призраки Петрограда 1922—1923 гг. Криминальная драма. Детектив

Аnn fon Luger

Петроград в эпоху Новой Экономической Политики. Еще не погасли пепелища Гражданской войны, северную столицу захлестывает новая волна криминала. Сергей Кондратьев и его 1-ая Бригада, идут по следам безжалостных убийц. Ценой собственных жизней, сыщики вступают в яростную схватку с бандитами и «Королём» преступного мира, Ленькой Фартовым.

2. Пробуждение

— Ленька, штым ты кудлатый! Вставай, а то всю жизнь проспишь!

Пантелкин открыл глаза и сел на кровати. «Приснился кошмар», — пришла в голову первая мысль.

Дед потрепал его за плечи.

— Ну ты, примусник, поаккуратнее, а то я и вмазать могу! — огрызнулся Пантелкин.

— Рожна тебе! Не суди старикашку! — дед Пафнутий с аппетитом хлебал стылую мурцовку. — Когда твои чижики-то придут? — спросил старик, облизывая ложку.

— Ты, Дед, не шухари напраслину, — отрезал Леня, затянулся «Дукатъом», пуская дым Деду в лицо, — свари мне лучше кофий.

— На горсточку и станется, маненько…

Дед возвел глаза в потолок: «Учи ученого! Что я, шкет на побегушках?! Не буду больше тебе собить!» — раздумывал старик. Однако же повиновался, зашаркав по коридору в сторону кухни.

Дед Пафнутий был тщедушным старикашкой со слезящимися бегающими глазками. Еще до революции Пафнутий был известен в тесных кругах по кличке Дворянин. После октября семнадцатого, скупая краденое, заделался мантье, в простонародье — перетырщик.

Блатные элементы с ним покамест считались, и не зря, ведь равных в своем деле Деду не было. Потом что-то в жизненном повествовании у Деда пошло не так. Он фрак сменил на фартук. Все стали звать его просто Дедка.

Пафнутий вечно суетился, хлопотал, торопливо носился с примусом туда-сюда, порой нетвердо держался на ногах, нередко задевая дверные проемы то локтем, то коленом. И постоянно жаловался на вшей, подагру и ревматизм.

Когда его спрашивали: «Опять насударился?» — «Никак нет-с», — отвечал он. Лукавил.

Дед нередко любил раздавать советы под хмельком, однако же очередь за ними к нему не выстраивалась.

Поди и четверть века назад он выглядел точно так же, как и сейчас. И никто не знал, сколько Деду лет в действительности. Жил он на Ямской улице, средь зацветшей пышным цветом малины Лиговки и Семенцов.

Приходили в притон к Деду отдышаться мазы с Песков и Голодая. Дед всех потчевал чаем да русской горькой подпольного розлива.

Ходил в старом зипуне и летом и зимой. Избегал каплюжников, при виде их ощетинивался, как облезлый кот.

В общем, вид у Деда был жалкий и никому и в голову не приходило, что тот прожженный барыга-перетырщик.

Леня Пантелкин похлопал Деда по плечу, принимая с рук его дымящийся кофий.

— Сейчас толкнем на толкучке скрад, куплю тебе картузик на меху.

— Да ну тебя! — Дед обиженно махнул рукой, подошел к замасленному окну и отодвинув штапельную занавесь, замер.

Морозное солнце алело и раздвигало свинцовые одежды Никты, нависшие сизой завесой над медленно просыпающимся городом. Оно высматривало Леньку. Сделав пару глотков, тот двинулся ему навстречу, поравнялся с Пафнутием.

Они уставились на мирно спавшую под мерцающими снегами улицу.

В карих глазах Пантелкина чуть проблесками отражался февральский снег. Шел 1922 год. После девяти по Разъезжей рассредотачивались запряженные пролетки с сутулыми возницами, начинали циркулировать по сторонам улиц заблудшие пешеходы.

Вдалеке подкрадывался робкий северный рассвет. Мозг Леньки работал лихорадочно, уста безмолвствовали.

Звон дверного колокольчика вернул его из глубоких размышлений, за его спиной доносились знакомые голоса:

— Нам нужен Ленид Пэ, — раздался баритон из коридора.

— Вы по адресу, — любезничал Дед.

Пантелкин медленно повернулся в профиль, долгожданная встреча состоялась. А он и не надеялся, что так наскоро слетятся красные командиры. Нервы были натянуты до предела. Сердце то и дело выпрыгивало из груди.

В комнату вошли двое. Среднерослый чекист Бениамин Басс и, с ранней проседью тронутыми волосами, Варшулевич.

— Басс, Варшава! — радостно приветствовал их Пантелкин!

— Сколько лет, сколько зим, дружик! — приветствовал Басс.

— Ну обними, что ль?

— А где же Митька? — бросил им Пантелкин.

— По шалманам…

«Тогда в команду не брать…» — только Пантелкин это подумал, вздрогнул вновь дверной колокольчик. Дед засеменил к входной двухметровой двери.

В комнаты ворвался звонкий голос улыбчивого паренька.

— Привет, братики! — звонко приветствовал тот.

— Где ошивался, Гаврюшка?

— За малым приглядывал.

— Что за чижики? — сунул свой нос из дверного проема Дед.

На него даже не посмотрели. И, отмахнувшись, тот засеменил ставить заварки, пока примус не остыл.

— Варшава вообще вчера вдруг захворобил, а сегодня вона, глянь, чу отлегло? — продолжил Бенька Басс, и в его зеленых глазах играли огоньки.

— Марухи! Как без них… — игриво сказал Ленька, подмигивая отмалчивающемуся в углу Варшулевичу. Тот смутился и что-то проворчал.

— Что случилось, Варшава?

— Злой он. Мать позавчера схоронил. Говорит, отчимом со свету сжилась, — пояснял Басс.

— А ты не лазь не в свое дело! — рыкнул тот.

«Упырюга», — думал Беня Басс, нервно сплюнув кусочек спички.

— Так! Не собачиться! Дело есть, — утихомиривал всех Ленька. — Сейчас у нас вон там есть штук 20 шароваров от нэповского мануфактурщика, но жрать мы их не сможем, согласны?

Все разом стихли и напряглись с переглядом, словно летал тихий ангел, вознося меч карающий над их головами.

— Ку-ку! — звякая ложками, вошел Дед и внес в комнату поднос. С важностью рачительного хозяина принялся выставлять все его содержимое на стол.

— Пафнутий, ты неутомим! — хвалил его Ленька. — Так вот, вам заданьице сегодня по-тихой распихать этот хлам по своим в обмен на еду или деньги!

Пришедшие переглянулись.

— Голодно. Ну не до такого ж, — заметил Басс.

— Ты ради этого нас сюды приволок?

— Я никого не держу, дверь вона открыта, — кинул Ленька, ища поддержки у Пафнутия.

Тот подмигнул.

И тут вдруг, как обычно, Дед заметался по комнате в поисках чего-то неопределенного, переводя на себя всеобщее внимание. Примусник поднял кверху корявую ладонь, бросился к серванту. Открыл его створки и достал графин водки и пять рюмок.

Сервант, впрочем и все его наполнение, принадлежал дворянским гнездам и жертвам экспроприаций еще при революционной горячке. Безделицы и всякая приятная мелочь, давно оплаканные бывшими владельцами, просто валялись по углам у барыги.

Даже опытному воровскому глазу не за что было здесь зацепиться, все вокруг здесь было чужое, как маска. И создавало лишь эффект временности бытия.

Дед потянулся до графина, где золотом блестели вензеля аббревиатуры графа Давида Максимовича Алопеуса.

— А это еще зачем? — строго спросил Пантелкин.

— Якшаться будем! — пояснил причмокивая Дед. — Графин выдержки сто лет! — У всех засверкали зенки, никто не возразил.

— Располагайтесь да рогалики лопайте. Гляди, скоро и марухи набегут, знамо дело.

— Не, Дедуля, я не пью. А с бабьим племенем ухо востро держать надо, трезво, — отрезал Ленька.

— Истину говоришь, — заметил Варшава.

Дед разлил беленькую по рюмкам. А сам закурил цигарку, отсев на край, наблюдая за гостями с нескрываемым наслаждением, рукой подперев подбородок.

Сам Дед вечно создавал видимость рьяного трезвенника. Даже когда выпивал. А выпивал он редко, и вообще никто не видел его пьяным. Зато над приютом его довлела лихая слава. Наверное, из всех хаз Петрограда только здесь можно было за час смертно надраться и потерять все сбережения, очутившись под утро в ближайшей подворотне еще живым.

Дед избегал пьяных разборок. Поножовщин, мокрушничества у него не водилось. «Воровать — так на сухую», — любил наставлять тот домушников.

— Дед, где золотишко придержал? — спрашивал Ленька.

— Да тшш! Ты о чем?

Притонов в Петрограде было множество. Пафнутию повезло: он занял сразу 5 комнат как раз с Великого Октября, прежние хозяева — аристократы загнивающего бомонда — то ли бежали, то ли в земле сырой лет пять как лежали. Но с любезной предусмотрительностью оставили весь скарб.

И потому первая рюмка у деда всегда была вроде как за них, «общипанных бывших».

— А кто вон в тех комнатах живет? — поинтересовался Басс.

— Сынок, две для собственных нужд, остальной уют сдаю по часам.

— Ну ты и крученый, Дед. Кому сдаешь-то?

— Чего придрался? — поправил Пантелкин.

— Ну ясно кому… Девицам с Газковой на час или залетным, но длительно.

Отдельная кухня с умывальником, все удобства. Шамбары¹ сии никогда не пустовали, там стоял первородный гвалт и частенько хлопали двери. Каждый вечер играла гармоника, из комнат доносился смех.

«Только на керосинки перерасход 12 целковых в месячину», — жаловался Пафнутий постояльцам. «Батенька, протопили бы каминчик! А дрова?» — «Дров нэмае…»

А еще все комнаты вечно тонули в табачном дыму, и это было для хозяина сущей проблемой: «Анафема! Сейчас астма заест!» — «На вот, батенька, на табачок!» — «Тады кутите. Доброго вечерочка!»

С одной только «бядой» не совладать было: пустые бутылки из-под марочного алкоголя стремительно плодились по углам. Оттуда их изредка выносили. На многих из них сплели свои гнезда разнокалиберные пауки, ловившие в свои сети мушек и таранов. Это служило некой метафорой притона на Ямской, так как нередко у доверчивых завсегдатаев пропадали ценности: гаманочки с мелочью, облигации, крепко замотанные аль в чулок, аль в уездную газетенку. Ну не все, конечно же, возвращалось с лихвой. Хипес не дремал. Поэтому в милицию никто не бегал жаловаться.

Пропустив первую, она ж «нулевая», как говорилось всегда Дедой, Ленька пил свой жженый кофий, наблюдая за страждущими.

«Терпеть не люблю алкашей», — думал он и невольно вспомнил своего батеньку.

Вспомнил, как тот приходил с работы и по вечерам за ужином пропускал стаканчик и тупыми животными глазиками вечно косился на него.

Охоч был тот батька до выпивки и до баб.

Ленька вспомнил случай более поздний, когда сестра его слегла с непонятной хворью, измученная мать денно и нощно по ней хлопотала, а бати рядом не было.

Усатый папашка уходил «по делам» с дутой харей, зарубцевавшейся от пьяни. И кто бы мог подумать, прямо в стайке их собственного дома целовал пышногрудую доярку, нашептывая ей непристойности. Та вскрикнула, заметив Леньку на пороге коровника, и резко отстранила полюбовного руками.

Батька бросился было на сына, но портки позорно опутали ноги, и тот тушей рухнул в навоз.

— Убью, змееныш! Токмо попадись-ка мне!

Изловчился, ухватив мальчика за штанину, он начал цепляться толстыми пальцами за его щуплые ножки. Повалились. Доярка ревела белугою. Раздавались тумаки.

Ошалев от страха, Ленька зацепился за что-то твердое в стогу сена — это оказались вилы, он резко выдернул их и змеем вывернулся из окровавленных ручищ, вскочил на ноги и направил зубья прямо в заплывшую от пьянки физиономию.

— Отстань от нас, гад! Попробуй только тронь еще мать! Уходи вон из нашей жизни! Иначе заколю! — с этими словами Леня замахнулся, батя прикрыл голову пухлыми руками, обмочившись прямо на штаны.

Ленька отпрянул и, откинув в сторону подальше вилы, бросился куда-то бежать. Из глаз брызнули слезы. Они застилали все вокруг, душили его. Кровь на разбитом лице остановилась. Но Ленька бежал, бежал, бежал неизвестно куда. Вдали он слышал еще рев Клавдии:

— Ва-а-а-аня! Ловите его! Помогите!

Он бежал не оборачиваясь, бежал, казалось, в новую жизнь, из отчего дома, навсегда! Тринадцатилетним мальчишкой, он даже не предполагал, что горькая чаша еще не распита и нас преследует та дорога, от которой тщетно бежим.

Примечания

1

Шамбары — комнаты, от (Фр., слова chambre).