Дурачок, или Эротический сон в августовскую ночь

Vysheslav Filevsky

Эмигрант из южноамериканской глуши возвращается продать квартиру. На родине пенсионная реформа: питаясь изменёнными продуктами, не живут дольше 60 лет; больных, неподдающихся и несогласных сжигают. Люди достаточны, от этого счастливы, живут по совести – поклоняясь Богу-Деньги. Царящий разврат захватывает героя. Но он не выдерживает натиска воровского уклада и от ужаса преображается в ангела.

Сиськовещательница

…В отличие от аэроэкспресса, электропоезд шёл со всеми остановками. Но я не жалел, что сел на него. Было интересно и понаблюдать за соотечественниками, и послушать родную речь после многолетнего отсутствия…

Разворачивалось утро. Работяги ехали в столицу на труды праведные, а некоторые, совершенно точно, и на не праведные, ибо на правде далеко не уедешь… Сразу обращала на себя внимание приличная одежда работяг: ни рванины, ни грязных штанов, ни полуразвалившейся обуви… — «Забогател народ!» — порадовался я на соотечественников.

После Южной Америки в вагоне показалось тихо. (У нас кричат — уши затыкай, что я и делаю.) Только временами кто-то редко и негромко перетявкивался. — «Беззлобно! — отметил я и удивился: «куда что девается?» — Ощущалось, злобы в соотечественниках явно поуменьшилось. Слова же были понятны не все. Но даже привычные не всегда выстраивались в моём восприятии в смысловой ряд.

«Всё меняется, — подумал я и вздохнул. — Никуда не денешься. Язык так же текуч, как и вода в речке. Называется он „речкой“ по-старому, как и тысячу лет назад. А вот водица-то в иней уже очень и очень не та-а-а… Не понюхаешь без противогаза, а уж пить — ха-ха-ха, сами пейте, а я воздержусь: себя уважаю…» Впрочем, уважать хоть себя, хоть кого другого нынче не принято. И я, будто подражая окружающим, беззлобно ругнулся про себя матом — и как-то сразу вновь почувствовал себя местным. Стало хорошо и спокойно на душе, и я любил всё и вся…

Перед столицей в вагоне набилась, как говорится, полна ж. па огурцов. Мой чемодан доставлял людям некоторое неудобство. Толстая тётка рядом поправила положение.

— Подвинься-ка, дядя, — молвила она грудным голосом, исходившим будто из её огромных сисек. — Давай-дава-ай, — гудели сиськи.

Я мешкал. Тогда тётка размахнулась средней частью своего могучего тела. И я вдавился вместе с чемоданом в стенку вагона, как муха в ветровое стекло несущегося средства передвижения. То есть в родных селениях настоящие женщины не вывелись. «Полезный опыт», — подумал я, выпучив глаза.

От тётки пахло смесью из котлет, редьки и пива, будто пёрнула только что… А, может, и правда? — Дело житейское. А тётка покровительственно покосилась на меня:

— В тесноте, да не в обиде…, да, куманёк? — И рассмеялась, как кобыла. К нам стали оборачиваться… Что, не слыхали, как кобылы смеются? — Ах, горожане-горожане, всё бы вам выхлопными газами дышать.

Ещё не успев ввести свои глаза в орбиты, я согласно покачал головой. А «кума», уже совершенно вывернув голову на меня и округлив глаза, молвила удивлённо:

— Да ты, поди, из Израиля к нам припёрся?!

— Из Южной Америки, — ответил я, покоряясь судьбе.

— Ну, это едино, — подтвердила свою догадку «кума». — Вы все там на одно лицо. —

Я дёрнул пятернёй и шеей одновременно и скорчил несогласную гримасу.

— Да ты рожу-то не строй мне… куманёк, — сказали уже вполне добродушно сиськи. —

Никогда не думал, что сиськи могут быть отражателями звука. —

— Отстала бы ты баба, от мужика, — тяжело сказал мрачный работяга, что стоял в проходе, как по голове огрел. — Треснула его задницей. Нет, чтоб извиниться, так и издеваешься ещё.

— А ты не встревавл бы, дядя, — по-собачьи огрызнулась «кума».

Но тут нам на помощь пришла серенькая и, по всему видать, злая женщина:

— А ведь я вас, уважаемая, знаю, — сказала она негромко, но так значительно, что все смолкли, недоброе почуяв. — И ФИО, и адрес… —

Разом установилась полная тишина… Перестукивали колёса. «Кума» как-то сжалась, даже задница будто стала попостнее, и прикусила язык… «Кума», в смысле, язык прикусила: ж. пой не кусаются.

— Оптимизация, бл. дь, не хрен собачий, — с понятием сказал работяга, как бы сам себе — легче, уже не как кирпичом.

— Станция Калинкино, — нарушил тишину громкоговоритель. — Следующая — «Столица-товарная»… Осторожно, двери закрываются… Граждане пассажиры, во избежание оптимизации не забывайте под сидениями взрывоопасные предметы. Спасибо за понимание. —

Моё недоумение нарастало. Но спросить окружающих, что же это за оптимизация, я опасался… Сидящие попутчики играли в телефоны. Стоящие глядели куда-то сквозь… Царила тишина…

«Калинка, калинка, малинка моя…» — пел в голове знаменитый солдатский хор, который я слушал в детстве на патефоне. Только замедленно. Звук предательски и волнообразно плавал, пока, дойдя до басов, не прервался, как пьяный. — Приехали… Песня упала на асфальт и размазалась…

На выход я с народом не ломился. Ждал. Расталкивая последних ездоков, по вагону уже бежали полицейские с палками и фонарями. Скоро шарили под лавками.

— Давай-давай, отец, руки в ноги. —

Я развернул им в ответ ладонь к виску и выкатил чемодан на платформу.

Тащусь себе… Вижу: на здании вокзала большой портрет приятно улыбающегося утконосого мужичка с тремя большими волосинками на темени. Я захихикал, потому что вспомнил песню про Кадерусселя, которую мы пели в школе. У того было как раз три волоска, и он был большим чудаком, как, судя по всему, этот утконосый.

Над «Кадерусселем» крупно красовалось какая-то надпись китайскими иероглифами. А под ней, уже по-нашему… — Опять оно: «… плюс оптимизация!»

С другой стороны платформы поезда не было. Недалеко от табло стоял худой моложавый мужчина в кепке и, как встарь, невоспитанно плевал семечки на рельсы… Я решил: «Ежели не в бейсболке — глубокий провинциал, и хамить не будет скорее всего». А потому подкатил к нему с чемоданом и сказал:

— Прошу прощения, уважаемый. Я издалека, давно здесь не был. Не объясните ли, оптимизация плюс что? — И ткнул пальцем в надпись.

Тот вздохнул, далеко выплюнул ошурки, стрельнул на меня серыми глазами:

— Плюс верномолие, — сказал он с расстановкой. — Из пустыни, что ли, или с гор спустились?

— Вроде того. Ясно… А кто этот приятный утконосый мужчина с тремя волосками? — решился я спросить, обнадёженный доброжелательным ответом.

Сероглазая кепка обернулась ко мне и стала рассматривать с головы до ног, рьяно двигая скулами в отделении зёрен от плевел. И, наконец, совершив страшный суд сей в пасти своей, сказала спокойно эдак:

— А шёл бы ты, дядя, отсюдова… — И кепка обозначила несколько мест, подходящих для меня, по её мнению. — А то сейчас получишь по… — И она навала мой рот неблагозвучным словом… Я догадался по смыслу. А по завершении речи кепка, сглотнув зёрна, выплюнула оставшееся содержимое рта — грешников то есть — мне в морду…

В бытийствии на Родине я подобное испытывал не раз… А что, вам не плевали, что ли? — хе-хе… — Повезло… Поэтому я не удивился отсутствию славянского братства у соотечественников: оно иногда (даже очень иногда) может проявиться только между славянами-иностранцами…

Знаете, злые языки говорят, что и вовсе никакого славянского братства не существует… Может и так, а верить в это я не хочу, хотя один из языков принадлежит Ф. Достоевскому. Да вот и словенец из самолёта рожу Достоевскому корчит по этому поводу…

Я глубоко вдохнул, шумно выдохнул, отвернулся и быстро двинулся к вокзалу, вытирая левой рукой лицо платком и чувствуя удовлетворение от узнавания Родины:

— Здравствуй, матушка! Давно не виделись. — Ну и присовокупил, слова, полагающееся к случаю, вы знаете…

Вы, наверное, удивляетесь: как же так, он же молящийся!.. — А не всё так в жизни просто, как у попов. Они судят о жизни бесчувственно, по иудейским книжкам. На самом же деле мат не мешает любить Отечество, а иногда даже и способствует, придавая любви этой задушевность, сочность и смак… Да вы знаете… Чистоту же мату придаёт глубокое уважение к жизни и людям. И вообще лучше мат, но с любовью, чем холодная, циничная и ненавистная вежливость, не правда ли? — Сравните.

Тут в душе у меня возникло давно забытое на чужбине чувство воли. Захотелось купить стеклянную бутылку пива, выпить — и треснуть кого-нибудь по башке, предварительно послав его на х. й. Одно слово — Родина!..