Дурачок, или Эротический сон в августовскую ночь

Vysheslav Filevsky

Эмигрант из южноамериканской глуши возвращается продать квартиру. На родине пенсионная реформа: питаясь изменёнными продуктами, не живут дольше 60 лет; больных, неподдающихся и несогласных сжигают. Люди достаточны, от этого счастливы, живут по совести – поклоняясь Богу-Деньги. Царящий разврат захватывает героя. Но он не выдерживает натиска воровского уклада и от ужаса преображается в ангела.

Остатки гражданского неповиновения

Погода стояла ясная. Посмотрел прогноз: четыре дня вёдра. И удивился простой мысли, пришедшей в голову только сейчас: можно ж брать воду из родника!

В компьютере оказалась интерактивная карта родников этой области. Их оказалось около восьмисот! И некоторые совсем близко к городской черте. «Хрен нас оптимизируешь!» — воскликнул я в душе своей и горячо возблагодарил великое Непостижимое. А затем, отыскав на помойке пятилитровую бутыль с пластмассовой ручкой, отправился к роднику.

В подземке было непривычно свободно… Задумался… И вдруг с большой тревогой понял разительное отличие путешественников от ездоков времени моего бытия на Родине: ровесники почти не встречались. Тогда как раньше именно они в основном и наполняли подземку…

«Дела… Но что же их заставляет сидеть дома, когда проезд пенсионеров по-прежнему бесплатный?» — Эта мысль паразитом вбуравилась в мозг и, доползши до середины его, расправилась и засмеялась: «Да их же оптимизировали!» И тут же в сознании возникло лицо девахи: «Дурачо-ок!» Лицо то хохотало, то, превращаясь в собачью морду, рычало. Даже слюна капала… Как можно верить женщинам?..

Мысль же об оптимизации походила на коричневую сороконожку. Я быстро раздавил её с помощью молитвы Присносущему. Над чёрными же когтями девахи и лицом её молитвенно пришлось поработать подробнее. Я даже чуть не пропустил нужную станцию…

Итак, приехав продать квартиру, я оказался в глубоко враждебной стране, общество которой страстно желает меня убить — оптимизировать то есть, и вступать со мной в интимные отношения в сомнительных целях…

Родина,… — и я добавил к этому святому понятию неприличное слово. Но, почувствовав что-то не то, молитвенно стёр его в сознании. «Родина святá всегда, — сказал я сам себе в душе моей. — Она убивает? — Значит, такова воля Закона Воздаяния… Умереть по воле Родины или уклониться?.. Великое Непостижимое, прости меня! — взмолился я. — Виновен, ничтожен. Но я горячо люблю тебя. И поэтому, сколь хватит сил, буду уклоняться, хотя тебе, как видится, угодна моя телесная смерть». — Тут слёзы полились из глаз моих. Я непроизвольно замедлил ход. Меня стали толкать и еле слышно обругивать.

— Не бойся, дед, — на ходу бросил какой-то зубоскал, — это быстро. Рррраз — и дымок пошёл. Ха-ха-ха-ха…

— Пора, по всему видать, — подтвердила его соображение молодая женщина с ребёнком. —

Я понял, о чём они, пришёл в себя и, вытирая слёзы, поспешил на автобус.

Спешить оказалось не нужно. Потому что, в отличие от подземки, здесь была внушительная очередь. Люди толпились несколько иные — попроще, а некоторые женщины и вовсе, как встарь, в платочках. Но опять же старух среди ожидающих не было…

Удалось сесть только на третий автобус. Но природой полюбоваться почти не пришлось. Ибо едва начался бор, как записанный на плёнку женский голос ласково сказал:

— Со-осенки. —

И почти весь автобус дружно вывалил вон. Каждый человек нёс чем-то наполненный тёмный пластиковый пакет… Ко мне тут же подошла пожилая женщина:

— Вы бы прикрыли бутыль, что ли. А то не довезёте.

— Как так?

— А так, — наставительно закончила женщина. — Заподозрят в уклонении — и сегодня же оптимизируют без суда и следствия. — И она быстро отошла от меня, как от прокажённого.

Я понял, что она права. Спрятал бутыль в кустах и пошёл пешком назад в город. Пакет нашёл в первом же мусорном баке, и вытряхнул его содержимое.

…Вернувшись в «Сосенки» и войдя в бор, невольно прикрыл глаза и стал глубоко дышать, аж слёзы навернулись. Сердце наполнилось отрадой и охотно любило всё видимое и невидимое… Даже волоски Кадерусселя. Шёл и пел про себя:

Стоит наш лес могучий,

Как богатырь живой,

Надвигул шапку тучей

И шелестит листвой¹…

¹ Широко известная песня Ф. Мендельсона-Бартольди на стихи Йозефа Эйхендорфа, правда, некоторые полагают, что Г. Гейне. Я любил петь её в юности.

Продолжать, однако, на стал, потому что в песне говорилось про лиственный лес… А у нас, кстати, сосен нет, пинии только. Они, да, похожи, только иголки в три раза длиннее. И то на сопках растут. А тут родное — «Со-осенки!»…

И вспомнилось, как в детстве гулял с дедушкой в леске, грибы собирал. Под соснами маслята были… Огляделся на ходу… Куда-а-а. Близ такой-то незарастающей народной тропы… Тут едва какой грибочек головку покажет — сейчас выковырят, и грибницу не пожалеют…

Тропа упиралась в очередь, а очередь — в источник… Так в старину дороги заканчивались у сельского магазина… Большей частью стояли женщины, но передо мной оказался зачуханный мужичонка… Все молчали. Двигались очень медленно. Желая узнать, почему, пошёл посмотреть.

Источник довольно бодрой струёй вытекал маленьким водопадом из расселины в небольшой скале. Под ним было озерцо. Но люди подставляли свои ёмкости под струю, а не чёрпали. И я понял, что оно едва ли случайно: не верят в чистоту озерца: Кадеруссель не дремлет.

Вернулся к своей очереди. И тут где-то у дороги возник и стал приближаться стрёкот. Очередь всполошилась и начала быстро рассеиваться по бору. Побежали и мы с мужичонкой: «все бегут — и мы бежим». А пакеты с бутылями бросили, тоже как все… Вскоре напали на яму, то ли воронку. Просвистела мысль: «Может быть с войны ещё, от фугаса». Прыгнули. Там было чуть не до колен прошлогодних листьев.

— Закапывайся! — приказал зачуханный. —

Я лёг на спину и закидался хорошенько.

— Чего такое? — спросил потом.

Но тот не успел ответить, потому как на нас навалились какие-то тётки, хорошо не жирные. Но всё равно воздух из брюха выпустили. Я дышал мелко-мелко, будто вкруг меня обвилась анаконда. «Анконда наверняка не пердит», — подумалось.

Все молчали… Стрёкот, отдалившийся было, снова стал приближаться, и вдруг стих.

— А ну вылезайте! — сказал грубый мужской голос. —

Тётки надо мной зашевелились и гнусно захныкали, поминая почему-то золотой юань. Мне наступили и на грудь, и на живот, и на лицо… Терпел, мысленно матерясь. Сердце оглушало барабанным боем…

— Документы! — приказал тот же человек. —

Молчание… И тут одна запричитала, что забыла дома.

— С нами пойдёшь, — приказал грубиян. —

Как же она плакала, как причётывала, как умоляла!.. Ей не отвечали… Причёт же вела правильно — по старинке: «Деревенская, сразу видно. Жаль, что таких убивают. Лучше б безродных иностраннопоклонников, а то своих не осталось на Родине: чужие стали своими, а свои — чужими… Теперь, чтобы стать на Родине своим, нужно переродиться в чужого»… —

Когда стрёкот явно отдалился, я высунулся… Автоматчики сопровождали нескольких женщин. С ними был ещё кто-то, похожий на попа; во всяком случае, в чёрной хламиде и в высокой шапке. А стрёкот происходил от маленького трактора. Он вёз какой-то бочонок.

Конец ознакомительного фрагмента.