Мужество

Му́жество — это волевое деяние, совершаемое осознанно, реализация которого требует от индивида преодоление страха.

Му́жество — одна из добродетелей, отражающая нравственную силу при преодолении страха. Мужество зачастую выступает как способность переносить страдания, включая физическую боль.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Храбрость, или, точнее, лежащее в основе её мужество (ибо храбрость есть только мужество на войне), заслуживает того, чтоб её подвергнуть более подробному рассмотрению. Древние причисляли храбрость к добродетелям, а трусость – к порокам. Это не соответствует духу христианства, направленному к благоволению и терпению и возбраняющему всякую враждебность, собственно даже всякое сопротивление, почему и воззрение это не имеет более места. Тем не менее мы должны сознаться, что трусость кажется нам несовместимою с благородным характером уже вследствие той чрезмерной заботливости о собственной особе, которая скрывается за этим качеством. Мужество допускает такое объяснение, что человек добровольно идёт навстречу беде, грозящей ему в текущую минуту, дабы тем предотвратить ещё большие, коренящиеся в грядущем, беды, между тем как трусость поступает наоборот. Стало быть, первое имеет оттенок терпения, которое именно состоит в ясном сознании, что кроме приближающейся беды существуют ещё горшие беды и что, усердно избегая и отвращая первую, можно навлечь последние. Вследствие такого толкования, мужество представляет из себя род терпения; и так как именно это свойство делает нас способными к самоодолению и всякого рода лишениям, то посредством него и мужество является по крайней мере родственным добродетели качеством.

Артур Шопенгауэр, Parerga und Paralipomena

Учение Платона о добродетелях, или «доблестях», отличается от современных представлений о нравственности. Платон говорит не об автономном носителе нравственного сознания, совесть которого помогает ему в каждом конкретном случае отделить добро от зла. Для Платона подлинное благо – благо целого. Делание каждым в обществе своего дела и есть его добродетель. В благом государстве присутствуют четыре доблести: мудрость, мужество, благоразумие (или сдерживающая мера), справедливость. В отличие от современных представлений о нравственных нормах, которые носят всеобщий характер, обращены ко всем без исключения, «добродетели» не всеобщи. Нет необходимости, чтобы все в обществе были мудрыми, созерцали идеи. Это удел философов. Мужество – согласное с законом мнение о том, чего стоит бояться, а чего не стоит, – присуще воинам. Нравственность (добродетельность) работников ниже, чем правителей и воинов, но и им, как и всем другим разрядам, присуще благоразумие, выражающееся в подчинении существующим законам. Итоговая добродетель государства – справедливость, стремление, чтобы каждый «делал свое». Воины помогают правителям, как собаки пастухам, чтобы те могли без помех пасти свое стадо. «Чары Платона» оказались столь сильны, писал современный исследователь К. Поппер, что отголоски его учения об обществе до сих пор можно обнаружить в современных концепциях, социальных утопиях, политических программах.

Г. Г. Кириленко, Философия, 2009

К первому виду мужества мыслитель относил гражданское мужество, которое «больше всего походит на собственно мужество» [21, с. 111], так как «оно происходит от добродетели, а именно: от стыда, от стремления к прекрасному, т. е. к чести…» [21, с. 108]. Если граждане проявляют смелость «по принуждению начальников», то их мужество не является подлинным. Оно по степени ниже, так как граждане «поступают так не от стыда, а от страха, избегая не позора, а страдания…» [21, с. 112].

И. В. Котляров, Социология лидерства. Теоретические, методологические и аксиологические аспекты, 2013

Корень этих и других антиномий Бердяев видит в экзистенциальных особенностях русской души – в превалировании в ней женского начала, в отличие от мужественного, характерного для духа европейских народов, прошедших школу рыцарства и монашеской аскезы. Отсюда терпение, покорность судьбе, переходящие в апатию и лень. Бердяев надеялся, что испытание войной пробудит, наконец, в России дух мужества, покажет миру ее мужественный лик и установит должное отношение европейского Востока и европейского Запада.

Евгений Белозерцев, Образование. Историко-культурный феномен, 2004

Интерпретируя образы Артура и Гавейна с позиций юнгианского психолога, я полагала, что их объединяет героическое устремление, и такой душевный настрой героев сохраняется вплоть до самого конца истории, когда проклятие, наконец, снято. Гавейн как сознательный персонаж (т. е. действующий по своей собственной воле) воплощает открытость, мужество и стремление идти вперед, во тьму неизвестности брошенного ему вызова. Но ему не всегда удается здраво оценить ситуацию, не хватает зрелости и объективности. Артур дополняет героический образ Гавейна столь необходимой тому объективностью и авторитетом патриарха. Артур, как король, соблюдает традиции: он является властным, рациональным и консервативным правителем. Артур привержен героическим идеалам, но они исходят из головы, а не из сердца. В момент опасности Артур попадает в зависимость от энтузиазма и оптимизма Гавейна. В свою очередь, энтузиазм и оптимизм Гавейна зависят от авторитета и одобрения короля. Разумеется, в любом случае неблагоразумно сочетаться браком с дьяволом, если, конечно, речь не идет о спасении жизни короля. Взаимно дополняя друг друга, Артур и Гавейн составляют образ героя, способного и рационально решать проблемы, и поступать в соответствии с идеальным кодексом чести. И до тех пор, пока Гавейн не встретится лицом к лицу с ведьмой – один на один, в комнате новобрачных, без Артура, он не сможет осознать глубины проклятья, заложником которого его сделал собственный энтузиазм. Не имея ясного представления о принятом им вызове, Гавейн остается тесно связанным с Артуром (и с патриархальной традицией). Только Рагнель может освободить Гавейна от Артура и сделать его «по-настоящему свободным мужчиной».

Полли Янг-Айзендрат, Ведьмы и герои. Феминистский подход к юнгианской психотерапии семейных пар, 1985

Именно нравственность является ведущим ориентиром в побуждениях и деятельности патриота. В свою очередь, нравственность патриота основывается, по мнению Радищева, на последовательном гуманизме. Им выделяются такие признаки гуманизма, как любовь к ближним – «соотичам»; стремление к сохранению и упрочению единства и стабильности общества – «целость и спокойствие своих соотичей»; нравственная и практическая поддержка людей, попавших в полосу бед и невзгод – «подает благие советы и наставления, помогает несчастным»; ориентация именно на высокие образцы и стандарты личного поведения – «скорее согласиться погибнуть и исчезнуть, нежели подать собою другим пример неблагонравия»; стойкость, мужество и самопожертвование в преодолении трудностей и ликвидации опасностей для отечества – «преодолевать все препятствия… ежели уверен в том, что смерть его принесет крепость и славу отечеству, то не страшиться пожертвовать жизнию»129. Что же касается общественного признания заслуг, то это не является ведущим мотивом деятельности патриота, а выступает лишь следствием реализации моральных и нравственных качеств личности патриота.

О. А. Найда, Патриотизм и военно-патриотические традиции России, 2012

Итак, твердость в достижении намеченной цели – в творчестве «дальнего», мужество в борьбе и спокойное и даже радостное отношение к своей гибели, вытекающее из сознания ее необходимости для торжества «дальнего» – вот основные черты нравственного характера, требуемые этикой любви к дальнему. Воспитанный в духе учения пессимизма, Ницше уже с самого начала составил себе идеал «трагической красоты». Уже первоначальным мотивом его этического миросозерцания служило убеждение, что, за невозможностью в мире истинного счастия, единственно достойное и прекрасное на земле – это гордо и сознательно идти навстречу жизненному трагизму. Дальнейшее развитие мировоззрения Ницше прибавило к этому убеждению только одну черту, в высшей степени существенную и ценную: «трагическая красота» перестала в его глазах быть бесплодной. Для Ницше–Заратустры она не есть более самоцель; целью жизни является творчество во имя любви к дальнему, и гибель человека есть лишь средство осуществления этой цели, есть не только Untergang, но и Uebergang37*: трагическая красота стала творческой. В таком виде первоначальный и основной мотив этики Ницше стройно вплетается в этическую систему «любви к дальнему».

В. В. Сапов, Манифесты русского идеализма, 2009

В общих чертах они правы, когда утверждают, что человек не должен поступать так, чтобы что-то вошло у него в привычку. Но это вовсе не может служить основой для того, чтобы считать привычку абсолютно скверным явлением. Ибо она бывает двух видов: действенная (‘адат-и фи‘ли) и привнесённая (‘адат-и инфи‘али). Действенная привычка – это такое состояние, когда человек не оказывается под воздействием какого-либо внешнего фактора, а, наоборот после многократных повторений выполняет работу более лучшим образом. Так, привычными являются искусства и умения. Привычкой, а не наукой, являются наши действия, связанные с составлением письменных текстов. Мы не можем внезапно научиться писать, лишь постепенно, после многочисленных упражнений приобретаем навыки составления письменного текста. Даже многие чувственные навыки относятся к действенным привычкам, например, отвага и мужество. Конечно, не исключено, что человек может обладать некоторой долей отваги по своей природе, но для того чтобы у человека появилось какое-то необычное состояние и мужество, и он не терялся при столкновении с опасностями и оказался непреклонным, необходима определённая привычка. Подобная привычка вырабатывается у человека постепенно, когда он многократно оказывается лицом к лицу с опасностями. К этой категории относится также и наличие у человека щедрости, целомудрия и праведности.

Муртаза Мутаххари, Образование и воспитание в исламе, -1

Каковы были последствия этого – можно теперь обозреть весьма отчетливо, после того как на многих примерах было показано, что заблуждения величайших философов обыкновенно имеют своей исходной точкой неверное объяснение определенных человеческих поступков и чувств – на основе, например, ошибочного анализа так называемых неэгоистических поступков строится ложная этика, в угоду последней, в свою очередь, берутся в помощь религия и мифологические чудища, и наконец тени этих темных духов омрачают и физику, и все миросозерцание. Но если установлено, что поверхностность психологического наблюдения ставила и вновь постоянно ставит человеческим суждениям и заключениям опаснейшие сети, то теперь необходима та выдержка в работе, которая не устает собирать камень за камнем и камешек за камешком, – необходимо воздержанное мужество, чтобы не стыдиться такой скромной работы и бороться со всяким пренебрежением к последней. Несомненно, что бесчисленные отдельные замечания о человеческом и слишком человеческом были впервые открыты и высказаны в кругах общества, которые привыкли приносить всякого рода жертвы не научному познанию, а остроумию и желанию нравиться; и благоухание этой старой родины моралистической сентенции – весьма соблазнительное благоухание – почти неразрывно связалось со всем этим родом подобной литературы; так что в свою очередь ученый человек непроизвольно обнаруживает некоторое недоверие к этому роду и к его серьезности. Но достаточно только указать на его плоды: ибо уже теперь начинает обнаруживаться, какие серьезнейшие плоды вырастают на почве психологического наблюдения. Каково основное положение, до которого доходит с помощью своего режущего и рассекающего анализа один из смелейших и холоднейших мыслителей, автор книги «О происхождении моральных чувств»?

Ф. В. Ницше, Учиться у Заратустры, -1

Разумеется, этические и эстетические взгляды древних греков весьма существенно отличались от наших современных. Такие понятия, как доблесть, мужество, честь (по-древнегречески все это можно выразить словом ?ρετ? (arete)), в сознании эллинской элиты гомеровского и классического периодов во многом определялись физической силой, выносливостью и, наконец, телесной красотой. Впрочем, определялись не изолированно, не абстрактно, а (весьма желательно!) в социальном комплексе. Или, говоря языком современным, – в сочетании с высокими моральными качествами. Итак, ?ρετ? явилась в определенный период истории Древней Греции основой гармонического развития как отдельных эллинов, так и целых семей, городов и даже государств.

Ю. В. Шанин, История античного атлетизма, 2017

В дальнейшем Аристотель дает определение добродетели – это положительное качество любой деятельности, любого свойства, «известного рода середина, поскольку она стремится к среднему»[16]. В действиях человека излишек есть ошибка, а недостаток – недоработка. Следовательно, середина – оптимальное состояние любого человеческого поступка. Аристотель приводит пример таких добродетелей; мужество – это середина между страхом и отвагой.

Е. Н. Калмычкова, Экономическое мышление: философские предпосылки. Учебное пособие, 2005

Данная книга повествует о тех, кто из всех возможных профессий выбрал себе наименее мирную и созидательную. Тем не менее, люди, носящие гордое звание «полководцы», являются настоящей гордостью своей нации, эталонами чести, славы, мужества, ума и силы духа.

А. И. Ермаков, Великие полководцы. 100 историй о подвигах и победах, 2011

Человек так устроен, что способен извлекать радость и сохранять ее только в обществе себе подобных. Ограждать себя от всех контактов, вести одинокий образ жизни – это признак слабости, страха, а совсем не мужества. Только в живом общении рождаются нравственность, справедливость, сопереживание, симпатия, любовь, терпение, уравновешенность, доброжелательность и много других качеств, формирующих человеческую личность. Культура – итог слияния воедино множества сердец и голов. Группа индивидуумов, питающих неприязнь и пренебрежение друг к другу, не может оказать положительного влияния ни на кого из ее членов; необходимый фактор – это общность мировоззрения, а скорее, внутреннего зрения. Схожесть верований, мнений и представлений (сама-чинта) – первейшее условие успеха. Результатом этой сама-чинты должен быть поток божественного блаженства, ананды, охватывающий и вдохновляющий всю группу. Если индивидуум знает, что он по природе божественен и что таковы же и все остальные, то такое сознание – лучшие узы, скрепляющие Общество, и эта ананда – лучшая атмосфера для его поддержания. Разве может человек, осознавший, что все божественны, «держаться подальше» от Бога, которого видит в других? «Я – это он, он – это я, мы оба в Нем родные и близкие». Эта убежденность так восхитительна, так возвышенна, что такая группа людей – самый благородный сатсанг, в который только может вступить человек.

Шри Сатья Саи Баба Бхагаван, Ведические наставления о целях, смысле и задачах жизни, 2011

Перекликается с данным принципом ненавязчивого действия и скромного исполнения предписанного долга и пассаж из раздела «Боевая диспозиция». Сунь-цзы говорит: «Те, кого древние считали преуспевшими в войне, покоряли тех, кого можно было покорить. Поэтому победы преуспевших в войне не требовали мудрости или мужества». То же характерно и для даосской философии: нужно незаметно следовать именно такому подходу, который обеспечивает успех. «Планируй трудное, пока оно легкое, делай большое, пока оно еще маленькое», – говорит «Дао дэ цзин».

Томас Клири, Китайское искусство войны. Постижение стратегии, 1984

Никакая человеческая реальность не могла бы возникнуть, если бы, по мысли Гегеля, можно сказать, счастливой для его системы не обнаружилось с самого начала два рода сознания, из которых одному недостает мужества отказаться от жизни и поэтому оно согласно признать другое сознание, не будучи само им признано. Короче, оно допускает, чтобы его рассматривали как вещь. Сознание, ради сохранения животной жизни отказывающееся от независимости, – это сознание раба. Другое, получившее признание и независимость, – это сознание господина. Они различаются при их столкновении, когда одно склоняется перед другим. На этой стадии дилемма «быть свободными или умереть» сменяется дилеммой «убить или поработить». Эта последняя отразится на дальнейшем ходе истории, хотя абсурд остается непреодоленным.

Альбер Камю, Запад. Совесть или пустота?, 2014

Речь идет не только о впечатлениях иностранных путешественников по России (от Олеария до де Кюстина и Л. Фейхтвангера), но и русских людей, оказавшихся за границей (И. Печерин, А. И. Герцен, А. А. Зиновьев и многие другие). Так, иностранцы отмечают такие позитивные качества русских, как доброжелательность, гостеприимство, щедрость, выносливость, неприхотливость, работоспособность, мужество, пренебрежение к смерти, жизненная сила. И эти качества сочетаются одновременно с жестокостью, грубостью, бесчувственностью, лживостью, воровством, пьянством, ленью. Наиболее наблюдательные из них связывают корни пренебрежения смертью, способность к страданиям, терпение, покорность судьбе – с пренебрежением этой жизнью (своей и чужой), воровство – с пренебрежением собственностью, лживость – с пренебрежение реальностью во имя идеи.

Г. Л. Тульчинский, Российская политическая культура. Особенности и перспективы, 2015

Но вернемся к теории религии. По нашему мнению, Бергсонову теорию статической религии, несмотря на множество глубоких замечаний, губит его нежелание видеть в этой религии – существующей со всеми ее непоследовательностями и противоречиями, которые Бергсон подвергает очень тонкому анализу, в пространстве мысли, отовсюду омываемом и затопляемом водами воображения[36], – подспудную естественную работу метафизического разума, естественный поиск и естественное чувство абсолютного. Религия, называемая у него статической, религия в своих примитивных, крайне социализованных формах, с неотъемлемой от нее мифотворческой функцией, представляется ему защитной реакцией против опасностей, создаваемых интеллектом. У подобных соблазнительных теорий есть тот же минус, что и у высказываний гения. Возьмите какое-нибудь гениальное изречение, – у вас будет шанс высказать не менее глубокую истину, говоря прямо противоположное. Например: Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор. Человек – это мыслящий тростник. Гений есть долготерпение. Ну а если я скажу: На солнце и на смерть можно смотреть в упор? Если я скажу: Человек не мыслящий тростник? Гений есть долгое нетерпение? Я думаю, все это будет столь же верно. Бергсон считает, что интеллект разрушает надежды и вселяет страх и что мифотворческая функция, отражая в себе могучие биологические инстинкты, необходима, чтобы дать человеку мужество жить. Но ведь можно и, наоборот, счесть, что зрелище жизни вызывает гнетущие чувства («Ты преумножил народ, – рек псалмопевец, – но не преумножил радости») и что интеллект, с его изначальными и непреложными метафизическими истинами, дает нам мужество жить, а мифотворческая функция есть своеобразное преломление ободряющих практических внушений интеллекта в мире воображения. И, возможно, обе эти точки зрения истинны.

Жак Маритен, От Бергсона к Фоме Аквинскому, -1

Шлейсрмахеровское «настроение» есть соус к рагу из зайца, ранее чем пойман самый заяц, – по известному сравнению у Достоевского (разговор Шатова с Ставрогиным в «Бесах»)[139]. Это есть не наивный, но утонченный атеизм (я разумею здесь, конечно, не личную религиозность Шлейермахера, которая не подлежит сомнению, но религиозную философию его «Речей»). Вообще в истории мысли это есть предельный пункт унижения религии под видом ее защиты, ибо мужественнее и естественнее прямо признать, что религии нет и она вообще невозможна, нежели в самый темный угол сознания, пользуясь его сумерками, упрятывать религию. Исторически совсем наоборот. «Речи о религии» сделались событием и явились делом мужества и энтузиазма со стороны их автора, который, впрочем, подчинялся в них влиянию немецкого романтизма, а еще более – немецкого пиетизма. По существу же шлейермахеровский субъективизм является лишь одной из разновидностей протестантского субъективизма (ибо протестантизм вообще есть победа имманентизма, а следовательно, и субъективизма) и в той или другой форме продолжает жить в протестантской теологии. Это проявляется вообще в ее антидогматизме, который она смешивает с антиинтеллектуализмом и проповедует под предлогом борьбы с инородными религии элементами. Таково, напр., самое влиятельное и типичное направление немецкого богословия – ричлианство[140]. Согласно основной мысли Ричля, к области религии принадлежат только «ценности», установляемые «суждениями о ценности», причем этот религиозный прагматизм соединяется с весьма скептическим отношением к догмату, почитая его «метафизикой», воспрещенной Кантом. Вообще «настроение», «переживание», понимаемое в совершенно имманентном смысле, доминирует в религиозной жизни Германии XIX века; достаточно назвать двух современных представителей имманентизма в религии – Трёльча и Германа[141].

С. Н. Булгаков, Свет невечерний. Созерцания и умозрения, 1917

В «Риторике» Аристотель писал: «Добродетель, как кажется, есть возможность приобретать и сохранять блага, а также возможность совершать благодеяния, многие и большие и все вообще во всевозможных случаях. Составные части добродетели – справедливость, мужество, благоразумие, щедрость, великодушие, свободное бескорыстие, рассудительность, мудрость. Если добродетель есть способность совершать благодеяния, величайшими из добродетелей необходимо будут те, которые наиболее полезны для других». Добродетель, по Аристотелю, – это «золотая середина», излишество или недостаточность которой являются пороком, например:

З. И. Курцева, Речевой поступок: риторический и методический аспекты, 2017

Слова Руссо «Русские никогда не станут цивилизованными»[168] могли звучать не только как оскорбление, но и как призыв к созданию иной системы ценностей, имеющих отношение не к внешнему, а к внутреннему миру. Ф. Н. Глинка в «Письмах русского офицера» привел эпизод, как его брат С. Н. Глинка «жег и рвал <…> все французские книги из прекрасной своей библиотеки, в богатых переплетах, истребляя у себя все предметы роскоши и моды»[169]. Варвары, разрушая цивилизованный мир, становились хозяевами положения на его развалинах. В России все иначе: даже «потеря Москвы не есть еще потеря Отечества» (Ф. Н. Глинка), потому что, как писал Штейнгейль, «Россия не состоит в Москве, но в мужестве и верности сынов ее»[170].

В. С. Парсамов, Декабристы и русское общество 1814–1825 гг., 2016

В философии раннего периода справедливость – многоаспектное социальное явление. Ее относили к свойствам человека. Так, Платон считал справедливость божественным благом, возникающим у человека из смешения разумения и здравого состояния души с мужеством.

В. В. Мальцев, Принципы уголовного права и их реализация в правоприменительной деятельности, 2004

Например, до середины ХХ века немцы были агрессорами. Но в Великой Отечественной войне русский народ проявил больше, чем они, стойкости, мужества, настоящего мужского характера. И к власти в России относились вовсе не так безропотно-покорно, как представляют некоторые современные псевдоисторики. Не случайно же тогда наш советский народ был прославлен во всем мире больше, чем любой другой!

Р. К. Баландин, Тайные общества русских революционеров, 2007

В диалоге «Государство» Платон выделяет три сословия и, соответственно, три способности человеческой души: 1) разумная (идеально-умственная) – это философы; 2) целесообразно-волевая – это воины, стражи; 3) инстинктивно-чувственная – это крестьяне и ремесленники. В идеальном государстве правители должны быть философами, они обязаны быть разумными кормчими. Добродетелью воинства должно быть мужество, а у третьего сословия – основными добродетелями Платон считал трудолюбие, умеренность, почитание правителей и воинства.

И. Б. Романенко, Педагогическая антропология в зеркале философии, 2017

Это, согласно позитивной психологии, несколько групп «сил и добродетелей»: мудрость (любознательность и интерес к миру, креативность, оригинальность, критическое мышление); мужество (храбрость, устойчивость, аутентичность, энтузиазм, витальность); человечность (способность любить и быть любимым, социальный и эмоциональный интеллект); справедливость (гражданственность, способность к лидерству и к восприятию людей как равных) и др.

Г. В. Иванченко, Забота о себе. История и современность, 2009

Надо сказать, что архиереям, принимавшим эту концепцию, нельзя отказать в гражданском мужестве, ибо принцип «свободы совести» с некоторых пор стал «знаковым» и непререкаемым в секулярном либеральном обществе. Впрочем, нельзя им отказать и в строгом следовании традициям Церкви, сложившимся во времена её существования в плюралистическом языческом мире.

О. А. Николаева, Православие и свобода, 2002

В семитских языках слово, обозначающее «сострадание», – «рахаманут» в постбиблейском иврите и «рахман» в арабском – этимологически связано со словом «рехем» (корень RHM) («материнская утроба»). Образ матери и ребенка – архетипическое выражение человеческой любви. Он напоминает о материнской привязанности, которая, скорее всего, и породила нашу способность к неэгоистичному и бескорыстному альтруизму. Очень может быть, что именно уча, наставляя, лелея, оберегая и взращивая свое потомство, люди научились заботиться о тех, кто не является их родственниками – забота, не основанная на холодном расчете, но пронизанная теплом. Мы, люди, сильнее зависим от любви, чем любой другой вид. Наш мозг эволюционировал к заботливости и потребности в заботе, причем до такой степени, что ему плохо в отсутствие этой ласки.21 Материнская любовь включает любовь-привязанность; у нее есть мощная гормональная база, но она также требует «ежедневной и еженощной» самоотдачи и самоотверженности. Забота о ребенке пронизывает все действия матери. Хочется ей или не хочется, ей нужно ночь за ночью вставать, чтобы помогать плачущему младенцу, и день за днем присматривать за ним. Она учится преодолевать усталость и нетерпеливость, гнев и разочарование. Она остается привязанной к ребенку и после того, как он повзрослеет; более того, с обеих сторон отношения обычно прерываются лишь со смертью. Материнская любовь сулит не только счастье, но и горести; она требует выдержки, мужества и самоотверженности.

Карен Армстронг, Дао религии: Как лучшие духовные принципы работают на ваше счастье, 2012

• «война и мужество совершали больше великих дел, чем любовь к ближнему»;

В. А. Сапрыкин, Ценности социализма. Суровая диалектика формационно-цивилизационной смены и преемственности системы общественных ценностей, 2014