Неточные совпадения
Кроме того, он был житель уездного
города, и ему
хотелось рассказать, как из его
города пошел один солдат бессрочный, пьяница и вор, которого никто уже не брал
в работники.
— Извините, если я помешал, — начал Павел Петрович, не глядя на нее, — мне
хотелось только попросить вас… сегодня, кажется,
в город посылают… велите купить для меня зеленого чаю.
Самгину неприятно было узнать, что Лидия живет
в этом
городе, и
захотелось расспросить о Марине.
— Вполне приличны. Не обидишься, если я уйду?
Хочется взглянуть на
город. А ты, наверное, отдыхаешь
в этот час?
Вечерами Самгин гулял по улицам
города, выбирая наиболее тихие, чтоб не встретить знакомых; зайти
в «Наш край» ему не
хотелось; Варавка сказал о газете...
Подумалось также, что люди, знакомые ему, собираются вокруг его с подозрительной быстротой, естественной только на сцене театра или на улице, при виде какого-нибудь несчастия. Ехать
в город — не
хотелось, волновало любопытство: как встретит Лидия Туробоева?
В этот вечер Самгины узнали, что Митрофанов, Иван Петрович, сын купца, родился
в городе Шуе, семь лет сидел
в гимназии, кончил пять классов, а
в шестом учиться не
захотелось.
Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно быть,
в разных концах
города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и
хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился к столу, пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг
в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
Но ей до смерти
хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда
в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все
в городе,
в домах, на улице,
в церкви, то есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет, не спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
«Овса
в город отпущено на прошлой неделе семьдесят…» —
хочется сказать — пять четвертей. «Семьдесят девять», — договаривает барин и кладет на счетах. «Семьдесят девять, — мрачно повторяет приказчик и думает: — Экая память-то мужицкая, а еще барин! сосед-то барин, слышь, ничего не помнит…»
Даже на тюремном дворе был свежий, живительный воздух полей, принесенный ветром
в город. Но
в коридоре был удручающий тифозный воздух, пропитанный запахом испражнений, дегтя и гнили, который тотчас же приводил
в уныние и грусть всякого вновь приходившего человека. Это испытала на себе, несмотря на привычку к дурному воздуху, пришедшая со двора надзирательница. Она вдруг, входя
в коридор, почувствовала усталость, и ей
захотелось спать.
Ему страшно
хотелось самому сейчас же уехать на заводы, но его задержала мысль, что это походило бы на погоню и могло поднять
в городе лишние толки.
У него много хлопот, но все же он не бросает земского места; жадность одолела,
хочется поспеть и здесь и там.
В Дялиже и
в городе его зовут уже просто Ионычем. «Куда это Ионыч едет?» или: «Не пригласить ли на консилиум Ионыча?»
Ныне она мало хлопотала
в кухне над сладкими прибавками к обеду, ей
хотелось поскорее прилечь, отдохнуть, потому что она досыта наработалась
в это утро, и уж давно так, и еще довольно долго будет так, что она будет иметь досыта работы по утрам: ведь она устраивает другую швейную
в другом конце
города.
В это время мне довелось быть
в одном из
городов нашего юга, и здесь я услышал знакомую фамилию. Балмашевский был
в этом
городе директором гимназии. У меня сразу ожили воспоминания о нашем с Гаврилой посягательстве на права государственного совета, о симпатичном вмешательстве Балмашевского, и мне
захотелось повидать его. Но мои знакомые, которым я рассказал об этом эпизоде, выражали сомнение: «Нет, не может быть! Это, наверное, другой!»
Именно с такими мыслями возвращался
в Заполье Галактион и последнюю станцию особенно торопился. Ему
хотелось поскорее увидеть жену и детей. Да, он соскучился о них. На детей
в последнее время он обращал совсем мало внимания, и ему делалось совестно. И жены совестно. Подъезжая к
городу, Галактион решил, что все расскажет жене, все до последней мелочи, вымолит прощение и заживет по-новому.
Это скрытое торжество волновало и сердило Харитину, и ей опять делалось жаль мужа. Она даже насильно вызывала
в памяти те нежные сцены, которые происходили у нее с мужем
в остроге. Ей
хотелось пожалеть его по-хорошему, пожалеть, как умеют жалеть любящие женщины, а вместо этого она ни к селу ни к
городу спросила доктора...
— Ты, господи, сам знаешь, — всякому
хочется, что получше. Михайло-то старшой, ему бы
в городе-то надо остаться, за реку ехать обидно ему, и место там новое, неиспытанное; что будет — неведомо. А отец, — он Якова больше любит. Али хорошо — неровно-то детей любить? Упрям старик, — ты бы, господи, вразумил его.
Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных
в городе он может застать теперь одного только генерала, по службе, да и то навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас же отвезет
в Павловск, а ему до того времени очень
хотелось сделать один визит. На риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку
в Павловск до завтра, князь решился идти разыскивать дом,
в который ему так
хотелось зайти.
Лаврецкому не
хотелось идти домой, он вышел из
города в поле.
…Конечно, мне и Евгению
хотелось бы быть с Фонвизиными и Астральным духом, [Астральный дух — мистически настроенный П. С, Бобрищев-Пушкин.] но не
в губернском
городе.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей
захочется, — а не
захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из
города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
— Кроме того, у меня собраны от разных жителей
города такого рода записки: «Ах, там, пожалуйста, устройте бал у себя, m-me Пиколовой так
хочется потанцевать», или: «Мы с m-me Пиколовой приедем к вам обедать», и все
в этом роде. Как потом будет угодно министрам — обратить на это внимание или нет, но я представляю факты.
— Сначала овдовел, лишился бесценной и незаменимой супруги, так что жить
в городе посреди людских удовольствий стало уже тяжко; а другое — и к пастве божией
хотелось покрепче утвердить отшатнувшихся, но все что-то ничего не могу сделать
в том.
— Уж, право, я не знаю, чего тебе, дурочка,
хочется! — сказал он
в сильнейшем раздумье, — кажется, ты первое лицо
в городе… право, не знаю, чего тебе
хочется!
Хорошо тоже весной у нас бывает.
В городах или деревнях даже по дорогам грязь и навоз везде, а
в пустыне снег от пригреву только пуще сверкать начнет. А потом пойдут по-под снегом ручьи; снаружи ничего не видно, однако кругом тебя все журчит… И речка у нас тут Ворчан была — такая быстрая, веселая речка. Никуда от этих радостей идти-то и не
хочется.
От времени до времени требуется сшить девушке-невесте ситцевый сарафан, купить платок, готовый шугайчик; по возвращении из поездки
в город хочется побаловать ребят калачом или баранками.
Недостатка
в движении, конечно, нет (да и не может не быть движения
в городе с почти миллионным населением), но это какое-то озабоченное, почти вымученное движение, как будто всем этим двигающимся взад и вперед людям до смерти
хочется куда-то убежать.
Глядя на эти группы, невольно подумаешь, отчего бы им не сойтись
в этой деревянной на валу беседке и не затеять тут же танцев, — кстати же через
город проезжает жид с цимбалами, — и этого, я уверен, очень
хочется сыну судьи, семиклассному гимназисту, и пятнадцатилетней дочери непременного члена, которые две недели без памяти влюблены друг
в друга и не имеют возможности сказать двух слов между собою.
— Опустите руку, — сказал Дрозд. Поглядел долгим ироническим взглядом на юнкера и ни с того ни с сего спросил: — А ведь небось ужасно
хочется хоть на минутку поехать
в город, к портному, и примерить офицерскую форму?
— Ему очень
хотелось переслать эти деньги, всего триста рублей, господину Лебядкину. А так как он не знал его адреса, а знал лишь, что он прибудет к нам
в город, то и поручил мне передать, на случай, если господин Лебядкин приедет.
— И
в город поедем, и похлопочем — все
в свое время сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава Богу! не
в трактире, а у родного дяди живешь! И поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь есть! А ежели кушанье какое не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не
захочется — супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам не знаю, есть ли у нас?
Этот крепкий, жилистый старик все знает — всю жизнь
города, все тайны купцов, чиновников, полов, мещан. Он зорок, точно хищная птица,
в нем смешалось что-то волчье и лисье; мне всегда
хочется рассердить его, но он смотрит на меня издали и словно сквозь туман. Он кажется мне округленным бездонною пустотой; если подойти к нему ближе — куда-то провалишься. И я чувствую
в нем нечто родственное кочегару Шумову.
Было и еще много плохого для меня, часто мне
хотелось убежать с парохода на первой же пристани, уйти
в лес. Но удерживал Смурый: он относился ко мне все мягче, — и меня страшно пленяло непрерывное движение парохода. Было неприятно, когда он останавливался у пристани, и я все ждал — вот случится что-то, и мы поплывем из Камы
в Белую,
в Вятку, а то — по Волге, я увижу новые берега,
города, новых людей.
Изо всех книжных мужиков мне наибольше понравился Петр «Плотничьей артели»;
захотелось прочитать этот рассказ моим друзьям, и я принес книгу на ярмарку. Мне часто приходилось ночевать
в той или другой артели; иногда потому, что не
хотелось возвращаться
в город по дождю, чаще — потому, что за день я уставал и не хватало сил идти домой.
Разнесся по
городу слух, что актеры здешнего театра устраивают
в общественном собрании маскарад с призами за лучшие наряды, женские и мужские. О призах пошли преувеличенные слухи. Говорили, дадут корову даме, велосипед мужчине. Эти слухи волновали горожан. Каждому
хотелось выиграть: вещи такие солидные. Поспешно шили наряды. Тратились не жалея. Скрывали придуманные наряды и от ближайших друзей, чтобы кто не похитил блистательной мысли.
Росла, расширяя грудь до боли, выжимая слёзы, жалость, к ней примешивалась обида на кого-то, —
захотелось бежать
в город, встать там на площади — на видном для всех месте — и говорить мимо идущим...
Время шло, и снова возникла скука,
хотелось идти
в люди, беседовать с ними. Он пробовал разговаривать с Шакиром, — татарин слушал его рассказы о Тиунове, о
городе, молча вздыхал, и выцветшие, начинавшие слезиться глаза его опускались.
Хочется мне иной раз обойти невидимкой весь
город из дома
в дом, посидеть
в каждой семье и оглядеть — как люди живут, про что говорят, чего ожидают? Или, как я, ждут неведомо чего, жизнь так же непонятна им, и думы их лишены вида?
А зимою, тихими морозными ночами, когда
в поле, глядя на
город, завистливо и жалобно выли волки, чердак отзывался волчьему вою жутким сочувственным гудением, и под этот непонятный звук вспоминалось страшное: истекающая кровью Палага, разбитый параличом отец, Сазан, тихонько ушедший куда-то, серый мозг Ключарёва и серые его сны; вспоминалась Собачья Матка, юродивый Алёша, и настойчиво
хотелось представить себе — каков был видом Пыр Растопыр?
Козелкову, собственно,
хотелось чего? — ему
хотелось, чтоб Платон Иваныч был ему другом, чтобы Платон Иваныч его уважал и объяснялся перед ним
в любви, чтобы Платон Иваныч приезжал к нему советоваться: «Вот, вашество,
в какое я затруднение поставлен», — а вместо того Платон Иваныч смотрел сурово и постоянно, ни к селу ни к
городу упоминал о каких-то «фофанах».
Приехавши
в главный
город края, мы остановились
в большом казенном доме,
в котором мы буквально терялись как
в пустыне (князь не имел семейства). Было раннее утро, и мне смертельно
хотелось спать, но он непременно желал, чтобы немедленно произошло официальное представление, и потому разослал во все концы гонцов с известием о своем прибытии. Через два часа залы дома уже были наполнены трепещущими чиновниками.
—
В сущности, всё идет так, как
хотелось тебе: вот я становлюсь мудрым волшебником, освобождая
город от уродов, ты же могла бы, если б хотела, быть доброй феей! Почему ты не отвечаешь?
Его всё занимает: цветы, густыми ручьями текущие по доброй земле, ящерицы среди лиловатых камней, птицы
в чеканной листве олив,
в малахитовом кружеве виноградника, рыбы
в темных садах на дне моря и форестьеры на узких, запутанных улицах
города: толстый немец, с расковырянным шпагою лицом, англичанин, всегда напоминающий актера, который привык играть роль мизантропа, американец, которому упрямо, но безуспешно
хочется быть похожим на англичанина, и неподражаемый француз, шумный, как погремушка.
Он долго сидел и думал, поглядывая то
в овраг, то
в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени.
В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем на огни
города. Думать ему уже не
хотелось ни о чём: грудь его была полна
в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел
в небе, там, где раньше чувствовал бога.
Уже солнце зашло, даль окуталась синим туманом. Фома посмотрел туда и отвернулся
в сторону. Ему не
хотелось ехать
в город с этими людьми. А они всё расхаживали по плоту неровными шагами, качаясь из стороны
в сторону и бормоча бессвязные слова. Женщины были трезвее мужчин, только рыжая долго не могла подняться со скамьи и, наконец поднявшись, объявила...
Она чувствовала потребность высказаться пред Смолиным; ей
хотелось убедить его, что она понимает значение его слов, она — не простая купеческая дочь, тряпичница и плясунья. Смолин нравился ей. Первый раз она видела купца, который долго жил за границей, рассуждает так внушительно, прилично держится, ловко одет и говорит с ее отцом — первым умником
в городе — снисходительным тоном взрослого с малолетним.
— А мне нравится наш старый, славный
город! — говорил Смолин, с ласковой улыбкой глядя на девушку. — Такой он красивый, бойкий… есть
в нем что-то бодрое, располагающее к труду… сама его картинность возбуждает как-то…
В нем
хочется жить широкой жизнью…
хочется работать много и серьезно… И притом — интеллигентный
город… Смотрите — какая дельная газета издается здесь… Кстати — мы хотим ее купить…
— Свезите меня
в Варшаву. Смерть мне
хочется посмотреть поляков
в их
городе. У вас там есть знакомые?
Через минуту я уже был за воротами и шел
в город, чтобы объясниться с отцом. Было грязно, скользко, холодно.
В первый раз после свадьбы мне стало грустно, и
в мозгу моем, утомленном этим длинным серым днем, промелькнула мысль, что, быть может, я живу не так, как надо. Я утомился, мало-помалу мною овладели слабодушие, лень, не
хотелось двигаться, соображать, и, пройдя немного, я махнул рукой и вернулся назад.