Неточные совпадения
Никонова — действительно Никонова, дочь крупного помещика, от семьи откололась еще в юности, несколько месяцев сидела в
тюрьме, а теперь, уже более трех лет, служит конторщицей в издательстве дешевых книг для
народа.
— Сына и отца, обоих, — поправил дядя Миша, подняв палец. — С сыном я во Владимире в
тюрьме сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне… как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он, на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в
народе различную ерунду.
— А где же настоящий
народ, который стонет по полям, по дорогам, по
тюрьмам, по острогам, под телегой ночуя в степи?
Их деды — попы, мелкие торговцы, трактирщики, подрядчики, вообще — городское мещанство, но их отцы ходили в
народ, судились по делу 193-х, сотнями сидели в
тюрьмах, ссылались в Сибирь, их детей мы можем отметить среди эсеров, меньшевиков, но, разумеется, гораздо больше среди интеллигенции служилой, то есть так или иначе укрепляющей структуру государства, все еще самодержавного, которое в будущем году намерено праздновать трехсотлетие своего бытия.
Строгость смотрителя происходила преимущественно оттого, что в переполненной вдвое против нормального
тюрьме в это время был повальный тиф. Извозчик, везший Нехлюдова, рассказал ему дорогой, что «в
тюрьме гораздо
народ теряется. Какая-то на них хворь напала. Человек по двадцати в день закапывают».
— Нельзя ее усовершенствовать. Усовершенствованные
тюрьмы стоили бы дороже того, что тратится на народное образование, и легли бы новою тяжестью на тот же
народ.
— Дюфар-француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек хороший. Только жена у него из русских, — такая-то собака, что не приведи Бог. Грабит
народ. Беда. Ну, вот и
тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают, я чай.
Сотни тысяч людей ежегодно доводились до высшей степени развращения, и когда они были вполне развращены, их выпускали на волю, для того чтобы они разносили усвоенное ими в
тюрьмах развращение среди всего
народа.
Он принадлежал к партии народовольцев и был даже главою дезорганизационной группы, имевшей целью терроризировать правительство так, чтобы оно само отказалось от власти и призвало
народ. С этой целью он ездил то в Петербург, то за границу, то в Киев, то в Одессу и везде имел успех. Человек, на которого он вполне полагался, выдал его. Его арестовали, судили, продержали два года в
тюрьме и приговорили к смертной казни, заменив ее бессрочной каторгой.
По улицам, прохладным и влажным еще с левой стороны, в тени, и высохшим посередине, не переставая гремели по мостовой тяжелые воза ломовых, дребезжали пролетки, и звенели конки. Со всех сторон дрожал воздух от разнообразного звона и гула колоколов, призывающих
народ к присутствованию при таком же служении, какое совершалось теперь в
тюрьме. И разряженный
народ расходился каждый по своему приходу.
— В образованных странах, — сказал с неподражаемым самодовольством магистр, — есть
тюрьмы, в которые запирают безумных, оскорбляющих то, что целый
народ чтит… и прекрасно делают.
Авигдора, этого О'Коннеля Пальоне (так называется сухая река, текущая в Ницце), посадили в
тюрьму, ночью ходили патрули, и
народ ходил, те и другие пели песни, и притом одни и те же, — вот и все. Нужно ли говорить, что ни я, ни кто другой из иностранцев не участвовал в этом семейном деле тарифов и таможен. Тем не менее интендант указал на несколько человек из рефюжье как на зачинщиков, и в том числе на меня. Министерство, желая показать пример целебной строгости, велело меня прогнать вместе с другими.
В старом режиме стража
тюрьмы состояла из довольно добродушных русских солдат, которые видели в заключенных не «врагов
народа», а врагов правительства, начальник
тюрьмы управлял патриархально, если не был особенным зверем, что, конечно, случалось.
В режиме советском, революционном, стража
тюрьмы видела в заключенных «врагов
народа» и революции, и управление
тюрьмы было отнюдь не патриархальным, оно отражало диктатуру и террор.
И движется, ползет, громыхая и звеня железом, партия иногда в тысячу человек от пересыльной
тюрьмы по Садовой, Таганке, Рогожской… В голове партии погремливают ручными и ножными кандалами, обнажая то и дело наполовину обритые головы, каторжане. Им приходится на ходу отвоевывать у конвойных подаяние, бросаемое
народом.
— Нет, Андрюша, — люди-то, я говорю! — вдруг с удивлением воскликнула она. — Ведь как привыкли! Оторвали от них детей, посадили в
тюрьму, а они ничего, пришли, сидят, ждут, разговаривают, — а? Уж если образованные так привыкают, что же говорить о черном-то
народе?..
— Есть господа, — заговорила мать, вспомнив знакомые лица. — которые убивают себя за
народ, всю жизнь в
тюрьмах мучаются…
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за
народ страдают, в
тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
— Так! — отвечал он твердо и крепко. И рассказывал ей о людях, которые, желая добра
народу, сеяли в нем правду, а за это враги жизни ловили их, как зверей, сажали в
тюрьмы, посылали на каторгу…
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь
народ должен идти встречу людям, которые за него в
тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут — трудный путь — и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними — не уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта дорога, а — не другая!
— Два месяца и одиннадцать дней. Видел там хохла — он кланяется вам, и Павла, который — тоже кланяется, просит вас не беспокоиться и сказать вам, что на пути его местом отдыха человеку всегда служит
тюрьма — так уж установлено заботливым начальством нашим. Затем, мамаша, я приступлю к делу. Вы знаете, сколько
народу схватили здесь вчера?
Народ они неумный, говорят несуразное такое, поговорят — опять велят солдатам в
тюрьму отвести.
Вышел
народ, схватили Прокофья, посадили в холодную. Мировой судья присудил на 11 месяцев в
тюрьму.
Между тем Перстень, пользуясь общим смятением, перелез через садовый частокол и прибежал на площадь, где находилась
тюрьма. Площадь была пуста; весь
народ повалил на пожар.
— Они, конешно, рады, скучно в тюрьме-то. Ну, вот, кончим проверку, сейчас — ко мне; водка, закуска; когда — от меня, когда — от них, и — закачалась, заиграла матушка-Русь! Я люблю песни, пляску, а между ними — отличные певцы и плясуны, до удивления! Иной — в кандалах; ну, а в них не спляшешь, так я разрешал снимать кандалы, это правда. Они, положим, сами умеют снять, без кузнеца, ловкий
народ, до удивления! А что я их в город на грабеж выпускал — ерунда, это даже не доказано осталось…
Такие же отказы были в Швеции, и точно так же отказывающиеся были заключены в
тюрьмы, и правительство старательно скрывало эти случаи от
народа.
Лучше погибнуть одному человеку, чем всему
народу, говоришь ты, как Каиафа, и подписываешь одному, и другому, и третьему человеку смертный приговор, заряжаешь ружье на этого долженствующего для блага общего погибнуть человека, сажаешь его в
тюрьму, отбираешь у него его имущество.
Нет теперь человека, который бы не видел не только бесполезности, но и нелепости собирания податей с трудового
народа для обогащения праздных чиновников или бессмысленности наложения наказаний на развращенных и слабых людей в виде ссылок из одного места в другое или в виде заключения в
тюрьмы, где они, живя в обеспечении и праздности, только еще больше развращаются и ослабевают, или не только уже бесполезности и нелепости, но прямо безумия и жестокости военных приготовлений и войн, разоряющих и губящих
народ и не имеющих никакого объяснения и оправдания, а между тем эти насилия продолжаются и даже поддерживаются теми самыми людьми, которые видят их бесполезность, нелепость, жестокость и страдают от них.
И вот для проповедания этого христианского учения и подтверждения его христианским примером, мы устраиваем среди этих людей мучительные
тюрьмы, гильотины, виселицы, казни, приготовления к убийству, на которые употребляем все свои силы, устраиваем для черного
народа идолопоклоннические вероучения, долженствующие одурять их, устраиваем правительственную продажу одурманивающих ядов — вина, табаку, опиума; учреждаем даже проституцию; отдаем землю тем, кому она не нужна; устраиваем зрелища безумной роскоши среди нищеты; уничтожаем всякую возможность всякого подобия христианского общественного мнения; старательно разрушаем устанавливающееся христианское общественное мнение и потом этих-то самых нами самими старательно развращенных людей, запирая их, как диких зверей, в места, из которых они не могут выскочить и в которых они еще более звереют, или убивая их, — этих самых нами со всех сторон развращенных людей приводим в доказательство того, что на людей нельзя действовать иначе, как грубым насилием.
Больше всего она говорила о том, что людей надо учить, тогда они станут лучше, будут жить по-человечески. Рассказывала о людях, которые хотели научить русский
народ добру, пробудить в нём уважение к разуму, — и за это были посажены в
тюрьмы, сосланы в Сибирь.
За такие поносные слова пристав ударил Арефу, а потом втолкнул в казарму, где было и темно и душно, как в
тюрьме. Около стен шли сплошные деревянные нары, и на них сплошь лежали тела. Арефа только здесь облегченно вздохнул, потому что вольные рабочие были набраны Гарусовым по деревням, и тут много было крестьян из бывших монастырских вотчин. Все-таки свои, православные, а не двоеданы. Одним словом, свой, крещеный
народ. Только не было ни одной души из своей Служней слободы.
Воевода подождал, пока расковали Арефу, а потом отправился в судную избу. Охоня повела отца на монастырское подворье, благо там игумена не было, хотя его и ждали с часу на час. За ними шла толпа
народу, точно за невиданными зверями: все бежали посмотреть на девку, которая отца из
тюрьмы выкупила. Поравнявшись с соборною церковью, стоявшею на базаре, Арефа в первый раз вздохнул свободнее и начал усердно молиться за счастливое избавление от смертной напасти.
С Романовыми я
Повременю. Но если кто в
народеДерзнет о слухе том лишь заикнуться —
В
тюрьму его! Ступай разведай, как
И кем тот слух посеян на Москве?
До корня докопайся — и о всем
Мне донеси!
А в N
тюрьма большая,
народу в ней перебывало страсть, и все того старика поминали добром.
Сбежался
народ, акт составили, в
тюрьму, — в
тюрьме три года продержали и к плетям, да к ссылке присудили.
Чего не знал наш друг опальный?
Слыхали мы в
тюрьме своей
И басни хитрые Крылова,
И песни вещие Кольцова,
Узнали мы таких людей,
Перед которыми поздней
Слепой
народ восторг почует,
Вздохнет — и совесть уврачует,
Воздвигнув пышный мавзолей.
Так иногда, узнав случайно,
Кто спас его когда-то тайно,
Бедняк, взволнованный, бежит.
Приходит, смотрит — вот жилище,
Но где ж хозяин? Всё молчит!
Идет бедняга на кладбище
И на могильные плиты
Бросает поздние цветы…
Я напрасно доискиваюсь, милостивый государь, причин этого презрения, с которым вы встречаете первый болезненный крик
народа, проснувшегося в
тюрьме, этот стон, сдавленный рукою тюремщика.
Царевича схватили, отвели в
тюрьму и два дня не давали ему пищи. На третий день пришли за царевичем и повели его на суд.
Народа собралось много слушать, как будут судить царевича.
— Довольно знаю, — сказал Чубалов. — Недобрый человек, разбойником так и глядит, недаром в
народе Прожженным его прозвали. Признаться, я всегда дивился, как это Марко Данилыч, при его уме, такого человека в приближенье держит. Знаю я про иные дела Корнеевы — давно по нем
тюрьма тоскует.
Принцесса возбудила в ливорнском населении общее любопытство и даже симпатию.
Народ бегал за нею по улицам. Вечером она была в опере, и взоры всех обратились на красавицу, сиявшую счастием и довольством [Castera, 86.]. Но это был канун
тюрьмы.
Один только черный принц полудикого
народа все еще продолжал отчаянно бороться с дружинами короля. Наконец, после многих битв, черный принц Аго был побежден. Его взяли в плен, скованного привели в столицу и бросили в
тюрьму. Дуль-Дуль, разгневанный на черного принца за его долгое сопротивление, решил лишить его жизни. Он велел
народу собраться с первыми лучами солнца на городской площади.
Ораторы один за другим всходили на кафедру и заявляли, что не нам проливать слезы над Оскаром Уайльдом, попавшим в каторжную
тюрьму за содомский грех, — нам, у которых столько писателей прошло черен каторгу за свою любовь к свободе и
народу.
Министры же, и те, которые занимаются торговлей водкой, и те, которые заняты обучением людей убийству, и те, которые заняты присуждениями к изгнаниям,
тюрьмам, каторгам, вешанию людей, все министры и их помощники, — эти уже вполне уверены, что и самовары, и овцы, и холсты, и телки, отбираемые от нищих, находят самое свое лучшее помещение в приготовлении водки, отравляющей
народ, в изготовлении орудий убийства, в устройстве
тюрем, арестантских рот и т. п. и, между прочим, и в раздаче жалований им и их помощникам для устройства гостиных и костюмов их жен и для необходимых расходов по путешествиям и увеселениям, предпринимаемым ими для отдохновения от тяжести несомых ими трудов ради блага этого грубого и неблагодарного
народа.
Убитого Ушакова хоронил весь город с музыкой и венками. Общественное мнение было возбуждено против убийцы до такой степени, что
народ толпами ходил к
тюрьме, чтобы поглядеть на стены, за которыми томился Винкель, и уже через два-три дня после похорон на могиле убитого стоял крест с мстительною надписью: „Погиб от руки убийцы“. Но ни на кого так не подействовала смерть Ушакова, как на его мать. Несчастная старуха, узнав о смерти своего единственного сына, едва не сошла с ума…»
Застенок Ивановского монастыря, служивший
тюрьмой Салтыковой, разобран вместе с церковью только в 1860 году. Провидение, видимо, не хотело, чтобы к великому в истории России и незабвенному для русского
народа 1861 году оставался этот исторический памятник злоупотреблений помещичьей власти в эпоху высшего развития крепостничества.
Смотритель оказался прав. Уже с другого дня ко мне повалил
народ за получением пропускных билетов в
тюрьму для свидания с арестантом Петром Орловым.
Проезжий. То-то и дело. Оттого и жизнь плохая. А то глядишь, забастовщики говорят: дай вот этих да вот этих господ да богачей толстопузых перебьем, — все от них, — и жизнь наша хорошая будет. И били и бьют, а пользы все нет никакой. Тоже и начальство: дай только, говорит, сроку, перевешаем да переморим по
тюрьмам тысячу, другую
народа, устроится жизнь хорошая. А глядишь, жизнь только все хужеет.