Неточные совпадения
(
Кричит до
тех пор, пока не опускается занавес.
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (
Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до
тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
Ой! ночка, ночка пьяная!
Не светлая, а звездная,
Не жаркая, а с ласковым
Весенним ветерком!
И нашим добрым молодцам
Ты даром не прошла!
Сгрустнулось им по женушкам,
Оно и правда: с женушкой
Теперь бы веселей!
Иван
кричит: «Я спать хочу»,
А Марьюшка: — И я с тобой! —
Иван
кричит: «Постель узка»,
А Марьюшка: — Уляжемся! —
Иван
кричит: «Ой, холодно»,
А Марьюшка: — Угреемся! —
Как вспомнили
ту песенку,
Без слова — согласилися
Ларец свой попытать.
В канаве бабы ссорятся,
Одна
кричит: «Домой идти
Тошнее, чем на каторгу!»
Другая: — Врешь, в моем дому
Похуже твоего!
Мне старший зять ребро сломал,
Середний зять клубок украл,
Клубок плевок, да дело в
том —
Полтинник был замотан в нем,
А младший зять все нож берет,
Того гляди убьет, убьет!..
Под песню
ту удалую
Раздумалась, расплакалась
Молодушка одна:
«Мой век — что день без солнышка,
Мой век — что ночь без месяца,
А я, млада-младешенька,
Что борзый конь на привязи,
Что ласточка без крыл!
Мой старый муж, ревнивый муж,
Напился пьян, храпом храпит,
Меня, младу-младешеньку,
И сонный сторожит!»
Так плакалась молодушка
Да с возу вдруг и спрыгнула!
«Куда?» —
кричит ревнивый муж,
Привстал — и бабу за косу,
Как редьку за вихор!
Так вот что с парнем сталося.
Пришел в село да, глупенький,
Все сам и рассказал,
За
то и сечь надумали.
Да благо подоспела я…
Силантий осерчал,
Кричит: «Чего толкаешься?
Самой под розги хочется?»
А Марья,
та свое:
«Дай, пусть проучат глупого!»
И рвет из рук Федотушку.
Федот как лист дрожит.
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит
закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь
тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
Председатель вставал с места и начинал корчиться; примеру его следовали другие; потом мало-помалу все начинали скакать, кружиться, петь и
кричать и производили эти неистовства до
тех пор, покуда, совершенно измученные, не падали ниц.
3. Всякий градоправитель приходящего к нему из обывателей да выслушает, который же, не выслушав, зачнет
кричать, а
тем паче бить — и
тот будет
кричать и бить втуне. [Вту́не (церковно-славянск.) — напрасно.]
— Эй! кто тут! выходи! —
крикнул он таким голосом, что оловянные солдатики — и
те дрогнули.
Кричал он шибко, что мочи, а про что
кричал,
того разобрать было невозможно. Видно было только, что человек бунтует.
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но, напротив
того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила;
кричать — не
кричала, а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке. В это же время выбежала в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещивать.
Бессонная ходьба по прямой линии до
того сокрушила его железные нервы, что, когда затих в воздухе последний удар топора, он едва успел
крикнуть:"Шабаш!" — как тут же повалился на землю и захрапел, не сделав даже распоряжения о назначении новых шпионов.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а
кричал, — как бы
то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
— Да, это всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! —
крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей
темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом.
То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, — это бесчестно?
— Но в
том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю душу полагал на
то, о чем он говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы — кто стоит на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы не ниже стоят! —
кричал он. — Тут есть другой закон!
— Что? Вот что! —
кричал князь, размахивая руками и тотчас же запахивая свой беличий халат. —
То, что в вас нет гордости, достоинства, что вы срамите, губите дочь этим сватовством, подлым, дурацким!
— Да нехорошо. Ну, да я о себе не хочу говорить, и к
тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! —
крикнул он Татарину.
«Да, очень беспокоит меня, и на
то дан разум, чтоб избавиться; стало быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше не на что, когда гадко смотреть на всё это? Но как? Зачем этот кондуктор пробежал по жердочке, зачем они
кричат, эти молодые люди в
том вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются? Всё неправда, всё ложь, всё обман, всё зло!..»
Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь всё погибло. Прислонившись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал чей-то никогда неслыханный им визг, рев, и он знал, что это
кричало то, что было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих ужасных страданий.
— Не может быть! —
закричал он, отпустив педаль умывальника, которым он обливал свою красную здоровую шею. — Не может быть! —
закричал он при известии о
том, что Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. — И он всё так же глуп и доволен? Ну, а Бузулуков что?
― Нет! ―
закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими большими пальцами ее за руку так сильно, что красные следы остались на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее на место. ― Подлость? Если вы хотите употребить это слово,
то подлость ― это. бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
Она знала, что он
кричит, еще прежде, чем она подошла к детской. И действительно, он
кричал. Она услышала его голос и прибавила шагу. Но чем скорее она шла,
тем громче он
кричал. Голос был хороший, здоровый, только голодный и нетерпеливый.
— Ах нет! — с досадой сказал Левин, — это лечение для меня только подобие лечения народа школами. Народ беден и необразован — это мы видим так же верно, как баба видит криксу, потому что ребенок
кричит. Но почему от этой беды бедности и необразования помогут школы, так же непонятно, как непонятно, почему от криксы помогут куры на насести. Надо помочь
тому, от чего он беден.
— Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди! —
закричала она, и опять послышался
тот же ни на что не похожий крик.
— А вот так: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке. Было, знаете, очень жарко; она села на камень и опустила ноги в воду. Вот Казбич подкрался — цап-царап ее, зажал рот и потащил в кусты, а там вскочил на коня, да и тягу! Она между
тем успела
закричать; часовые всполошились, выстрелили, да мимо, а мы тут и подоспели.
— Господин Печорин! —
закричал драгунский капитан, — вы здесь не для
того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить… Кончимте скорее; неравно кто-нибудь проедет по ущелью — и нас увидят.
— Завязка есть! —
закричал я в восхищении, — об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится о
том, чтоб мне не было скучно.
— Да нужно знать наконец пределы. У меня и без
того много хлопот около своих имений. Притом у нас дворяне и без
того уже
кричат на меня, будто я, пользуясь крайностями и разоренными их положеньями, скупаю земли за бесценок. Это мне уж наконец надоело.
— Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный роман; вдруг в глухую полночь, когда все уже спало в доме, раздается в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить;
кричат: «Отворите, отворите, не
то будут выломаны ворота!» Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье,
то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на
то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет
кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится
тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей братье рифмачам
Кричит: «Да перестаньте плакать,
И всё одно и
то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!»
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа...
Я поднял голову — на табурете подле гроба стояла
та же крестьянка и с трудом удерживала в руках девочку, которая, отмахиваясь ручонками, откинув назад испуганное личико и уставив выпученные глаза на лицо покойной,
кричала страшным, неистовым голосом.
Фока, несмотря на свои преклонные лета, сбежал с лестницы очень ловко и скоро,
крикнул: «Подавай!» — и, раздвинув ноги, твердо стал посредине подъезда, между
тем местом, куда должен был подкатить линейку кучер, и порогом, в позиции человека, которому не нужно напоминать о его обязанности.
— Врешь, чертов Иуда! —
закричал, вышед из себя, Тарас. — Врешь, собака! Ты и Христа распял, проклятый Богом человек! Я тебя убью, сатана! Утекай отсюда, не
то — тут же тебе и смерть! — И, сказавши это, Тарас выхватил свою саблю.
— Эге! Два червонца! Два червонца мне нипочем: я цирюльнику даю два червонца за
то, чтобы мне только половину бороды выбрил. Сто червонных давай, жид! — Тут гайдук закрутил верхние усы. — А как не дашь ста червонных, сейчас
закричу!
— Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! —
закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпенья,
кричит неугомонному повесе-ребенку. — Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно
того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, — ну, и будет с тебя! Нам еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет, твою голову оценили в две тысячи червонных.
От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял
тот, кого, как ей показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на нее с улыбкой, которая грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего — ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи, — она вбежала по пояс в теплое колыхание волн,
крича...
Если бы он
кричал, выражая жестами или суетливостью злорадства, или еще чем иным свое торжество при виде отчаяния Меннерса, рыбаки поняли бы его, но он поступил иначе, чем поступали они, — поступил внушительно, непонятно и этим поставил себя выше других, словом, сделал
то, чего не прощают.
— Благодарю! — Грэй сильно сжал руку боцмана, но
тот, сделав невероятное усилие, ответил таким пожатием, что капитан уступил. После этого подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой взгляда и бормоча поздравления. Никто не
крикнул, не зашумел — нечто не совсем простое чувствовали матросы в отрывистых словах капитана. Пантен облегченно вздохнул и повеселел — его душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник остался чем-то недоволен: вяло подержав руку Грэя, он мрачно спросил...
Тень листвы подобралась ближе к стволам, а Грэй все еще сидел в
той же малоудобной позе. Все спало на девушке: спали темные волосы, спало платье и складки платья; даже трава поблизости ее тела, казалось, задремала в силу сочувствия. Когда впечатление стало полным, Грэй вошел в его теплую подмывающую волну и уплыл с ней. Давно уже Летика
кричал: «Капитан, где вы?» — но капитан не слышал его.
Пантен,
крича как на пожаре, вывел «Секрет» из ветра; судно остановилось, между
тем как от крейсера помчался паровой катер с командой и лейтенантом в белых перчатках; лейтенант, ступив на палубу корабля, изумленно оглянулся и прошел с Грэем в каюту, откуда через час отправился, странно махнув рукой и улыбаясь, словно получил чин, обратно к синему крейсеру.
— Хоть бы умереть-то дали спокойно! —
закричала она на всю толпу, — что за спектакль нашли! С папиросами! Кхе-кхе-кхе! В шляпах войдите еще!.. И
то в шляпе один… Вон! К мертвому телу хоть уважение имейте!
— Да вовсе же нет! Я вовсе не в
том смысле! Я совершенно напротив! —
кричал огорченный Разумихин.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет
тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я
крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к
тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения до
того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» —
крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
— Бредит! —
закричал хмельной Разумихин, — а
то как бы он смел! Завтра вся эта дурь выскочит… А сегодня он действительно его выгнал. Это так и было. Ну, а
тот рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав…
— Это пусть, а все-таки вытащим! —
крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не
то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет,
то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
— Да что
те надо? Кто таков? —
крикнул работник, выходя к нему. Раскольников вошел опять в дверь.
Там, по
ту сторону воза, слышно было,
кричали и спорили несколько голосов, но его никто не заметил и навстречу никто не попался.