Неточные совпадения
Голос Держиморды.
Пошел,
пошел! Не принимает,
спит.
Пастух уж со скотиною
Угнался; за малиною
Ушли подружки в бор,
В полях трудятся пахари,
В лесу стучит топор!»
Управится с горшочками,
Все вымоет, все выскребет,
Посадит хлебы в печь —
Идет родная матушка,
Не будит — пуще кутает:
«
Спи, милая, касатушка,
Спи, силу запасай!
Остановились странники…
Размахи сенокосные
Идут чредою правильной:
Все разом занесенные
Сверкнули косы, звякнули,
Трава мгновенно дрогнула
И
пала, прошумев!
Идет — пыхтит,
Идет — и
спит,
Прибрел туда,
Где рожь шумит.
Пред каждою иконою
Иона
падал ниц:
«Не спорьте! дело Божие,
Котора взглянет ласковей,
За тою и
пойду!»
И часто за беднейшею
Иконой
шел Ионушка
В беднейшую избу.
Народ
идет — и
падает,
Как будто из-за валиков
Картечью неприятели
Палят по мужикам!
«Стой! — крикнул укорительно
Какой-то попик седенький
Рассказчику. — Грешишь!
Шла борона прямехонько,
Да вдруг махнула в сторону —
На камень зуб
попал!
Коли взялся рассказывать,
Так слова не выкидывай
Из песни: или странникам
Ты сказку говоришь?..
Я знал Ермилу Гирина...
Стародум. Слушай, друг мой! Великий государь есть государь премудрый. Его дело показать людям прямое их благо.
Слава премудрости его та, чтоб править людьми, потому что управляться с истуканами нет премудрости. Крестьянин, который плоше всех в деревне, выбирается обыкновенно
пасти стадо, потому что немного надобно ума
пасти скотину. Достойный престола государь стремится возвысить души своих подданных. Мы это видим своими глазами.
—
Слава богу! не видали, как и день кончился! — сказал бригадир и, завернувшись в шинель, улегся
спать во второй раз.
Как они решены? — это загадка до того мучительная, что рискуешь перебрать всевозможные вопросы и решения и не
напасть именно на те, о которых
идет речь.
Одоевец
пошел против бунтовщиков и тоже начал неослабно
палить, но, должно быть,
палил зря, потому что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли за собой чернонёбых и губошлепов.
Другие
шли далее и утверждали, что Прыщ каждую ночь уходит
спать на ледник.
И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не
попали наши тетрадки к г. Бартеневу и дабы не напечатал он их в своем «Архиве». А затем богу
слава и разглагольствию моему конец.
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вытоптали другое озимое поле.
Шли целый день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был не настоящий, то, как ни
палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не могли.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша
спала в своем уголке. Чудное утро было. Я
иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
— О, в этом мы уверены, что ты можешь не
спать и другим не давать, — сказала Долли мужу с тою чуть заметною иронией, с которою она теперь почти всегда относилась к своему мужу. — А по-моему, уж теперь пора…. Я
пойду, я не ужинаю.
Чтобы совершенно успокоиться, она
пошла в детскую и весь вечер провела с сыном, сама уложила его
спать, перекрестила и покрыла его одеялом.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался
спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники
пойдут в болото и будут
палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «
Спи, Васька,
спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
— Ну, так
пойдем к ним, — сказала она. — Вася
спит теперь, жалко.
Язык его стал мешаться, и он
пошел перескакивать с одного предмета на другой. Константин с помощью Маши уговорил его никуда не ездить и уложил
спать совершенно пьяного.
Почитав еще книгу о евгюбических надписях и возобновив интерес к ним, Алексей Александрович в 11 часов
пошел спать, и когда он, лежа в постели, вспомнил о событии с женой, оно ему представилось уже совсем не в таком мрачном виде.
И Степан Аркадьич встал и
пошел вниз к новому начальнику. Инстинкт не обманул Степана Аркадьича. Новый страшный начальник оказался весьма обходительным человеком, и Степан Аркадьич позавтракал с ним и засиделся так, что только в четвертом часу
попал к Алексею Александровичу.
— Я дурно
спала, — отвечала Анна, вглядываясь в лакея, который
шел им навстречу и, по ее соображениям, нес записку Вронского.
— Теперь переложите меня на левую сторону и
идите спать, — проговорил он.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик,
пошел передом. Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним, ходя под гору по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже
пала, и косцы только на горке были на солнце, а в низу, по которому поднимался пар, и на той стороне
шли в свежей, росистой тени. Работа кипела.
Левин
шел за ним и часто думал, что он непременно
упадет, поднимаясь с косою на такой крутой бугор, куда и без косы трудно влезть; но он взлезал и делал что надо.
Нынче после обеда я
шел мимо окон Веры; она сидела на балконе одна; к ногам моим
упала записка...
Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал
идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я
упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.
— Экой разбойник! — сказал второй казак, — как напьется чихиря, так и
пошел крошить все, что ни
попало.
Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать, а то…
Она ужасно мучилась, стонала, и только что боль начинала утихать, она старалась уверить Григорья Александровича, что ей лучше, уговаривала его
идти спать, целовала его руку, не выпускала ее из своих.
Спит ум, может быть обретший бы внезапный родник великих средств; а там имение бух с аукциона, и
пошел помещик забываться по миру с душою, от крайности готовою на низости, которых бы сам ужаснулся прежде.
И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и
падут;
Другие им вослед
идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго
сплю,
Летучей
славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?
Упала в снег; медведь проворно
Ее хватает и несет;
Она бесчувственно-покорна,
Не шевельнется, не дохнет;
Он мчит ее лесной дорогой;
Вдруг меж дерев шалаш убогой;
Кругом всё глушь; отвсюду он
Пустынным снегом занесен,
И ярко светится окошко,
И в шалаше и крик, и шум;
Медведь промолвил: «Здесь мой кум:
Погрейся у него немножко!»
И в сени прямо он
идет,
И на порог ее кладет.
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад
идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах…
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не
спитИ тихо с няней говорит...
Заметив, что Владимир скрылся,
Онегин, скукой вновь гоним,
Близ Ольги в думу погрузился,
Довольный мщением своим.
За ним и Оленька зевала,
Глазами Ленского искала,
И бесконечный котильон
Ее томил, как тяжкий сон.
Но кончен он.
Идут за ужин.
Постели стелют; для гостей
Ночлег отводят от сеней
До самой девичьи. Всем нужен
Покойный сон. Онегин мой
Один уехал
спать домой.
— Вставай, моя душечка: пора
идти спать.
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось
спать, и я
пошел в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на своей постели и, должно быть,
спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати.
Пошли спотыкаться и
падать кони и лететь через их головы ляхи.
— Вставай,
идем! Все
спят, не бойся! Подымешь ли ты хоть один из этих хлебов, если мне будет несподручно захватить все?
— Бедный Пантен! — сказал капитан, не зная, сердиться или смеяться. — Ваша догадка остроумна, но лишена всякой основы.
Идите спать. Даю вам слово, что вы ошибаетесь. Я делаю то, что сказал.
— Мы ошвартовались у дамбы, — сказал он. — Пантен
послал узнать, что вы хотите. Он занят: на него
напали там какие-то люди с трубами, барабанами и другими скрипками. Вы звали их на «Секрет»? Пантен просит вас прийти, говорит, у него туман в голове.
Лонгрен провел ночь в море; он не
спал, не ловил, а
шел под парусом без определенного направления, слушая плеск воды, смотря в тьму, обветриваясь и думая.
Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и
пошел направо, тротуаром, по направлению к В—му. Миновав площадь, он
попал в переулок…
—
Пойдем,
пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки:
пойдем, не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не
падает.
Он
пошел домой; но, дойдя уже до Петровского острова, остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты,
пал на траву и в ту же минуту заснул.
Он
шел домой и, уходя, спешил заглянуть на больного. Разумихин донес ему, что тот
спит, как сурок. Зосимов распорядился не будить, пока проснется. Сам же обещал зайти часу в одиннадцатом.
— Как не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой
пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там
упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его на улицу. Тот кувыркнулся было, но не
упал, выправился, молча посмотрел на всех зрителей и
пошел далее.
— Нельзя же было кричать на все комнаты о том, что мы здесь говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая
пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст себя сам. Знайте, что уж за ним следят, уже
попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!