Неточные совпадения
— Спутать, спутать, — и ничего больше, — отвечал философ, — ввести в это дело посторонние, другие обстоятельства, которые запутали <бы> сюда и других, сделать сложным — и ничего больше. И там пусть приезжий петербургский чиновник разбирает. Пусть разбирает, пусть его разбирает! — повторил он, смотря с необыкновенным удовольствием в глаза Чичикову, как смотрит
учитель ученику, когда объясняет ему заманчивое место из
русской грамматики.
— Здесь юрист-философ посмотрел Чичикову в глаза опять с тем наслажденьем, с каким
учитель объясняет ученику еще заманчивейшее место из
русской грамматики.
Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем
учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к
русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка.
Русское слово
учитель дано во французском написании для придания ему комического оттенка.] не очень понимая значение этого слова.
— Мы,
русские, слишком охотно становимся на колени не только пред царями и пред губернаторами, но и пред
учителями. Помните...
Он перевелся из другого города в пятый класс; уже третий год, восхищая
учителей успехами в науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста, стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка. Лицо у него было не
русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя уже поросла темным пухом.
— Я? — Хотяинцев удивленно посмотрел на него и обратился к Дронову: — Ваня, скажи ему, что Мордвин — псевдоним мой. Деточка, — жалобно глядя на Говоркова, продолжал он. —
Русский я,
русский, сын сельского
учителя, внук попа.
Он преподавал
русский язык и географию, мальчики прозвали его Недоделанный, потому что левое ухо старика было меньше правого, хотя настолько незаметно, что, даже когда Климу указали на это, он не сразу убедился в разномерности ушей
учителя.
—
Русские романсы; начала итальянскую музыку, да
учитель уехал. Я пою: «Una voce poco fa», [«В полуночной тишине» (ит.).] только трудно очень для меня. А вы поете?
Из остальных я припоминаю всего только два лица из всей этой молодежи: одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то
учителя или вроде того, и еще молодого парня моих лет, в
русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
В самом углу залива находится
русское селение, называвшееся ранее постом Ольги. Первой постройкой, которая появилась здесь в 1854 году, была матросская казарма. В 1878 году сюда приехали лесничий и фельдшер, а до того времени местный пристав исполнял их обязанности: он был и
учителем, и врачом, чинил суд и расправу.
— Тише, молчать, — отвечал
учитель чистым
русским языком, — молчать, или вы пропали. Я — Дубровский.
— Я так и думал, — заметил ему мой отец, поднося ему свою открытую табакерку, чего с
русским или немецким
учителем он никогда бы не сделал. — Я очень хотел бы, если б вы могли le dégourdir un peu, [сделать его немного развязнее (фр.).] после декламации, немного бы потанцевать.
Но и
русский язык был доведен до того же; для него и для всего прочего был приглашен сын какой-то вдовы-попадьи, облагодетельствованной княгиней, разумеется, без особых трат: через ее ходатайство у митрополита двое сыновей попадьи были сделаны соборными священниками.
Учитель был их старший брат, диакон бедного прихода, обремененный большой семьей; он гибнул от нищеты, был доволен всякой платой и не смел делать условий с благодетельницей братьев.
Это входило у меня в привычку. Когда же после Тургенева и других
русских писателей я прочел Диккенса и «Историю одного города» Щедрина, — мне показалось, что юмористическая манера должна как раз охватить и внешние явления окружающей жизни, и их внутренний характер. Чиновников,
учителей, Степана Яковлевича, Дидонуса я стал переживать то в диккенсовских, то в щедринских персонажах.
Учитель русского и славянского языка, Егоров, был еще толще Лемпи.
Все это было так завлекательно, так ясно и просто, как только и бывает в мечтах или во сне. И видел я это все так живо, что… совершенно не заметил, как в классе стало необычайно тихо, как ученики с удивлением оборачиваются на меня; как на меня же смотрит с кафедры старый
учитель русского языка, лысый, как колено, Белоконский, уже третий раз окликающий меня по фамилии… Он заставил повторить что-то им сказанное, рассердился и выгнал меня из класса, приказав стать у классной двери снаружи.
Синода признавались его друзьями и учениками [Кн. А. Оболенский и Лукьянов.], от него пошли братья Трубецкие и столь отличный от них С. Булгаков, с ним себя связывали и ему поклонялись, как родоначальнику,
русские символисты А. Блок и А. Белый, и Вячеслав Иванов готов был признать его своим
учителем, его считали своим антропософы.
Он не исключительно поэт, он — также ученый филолог, лучший
русский эллинист, блестящий эссеист,
учитель поэтов, он — и теолог, и философ, и теософ.
Русская литература XIX в. носила учительский характер, писатели хотели быть
учителями жизни, призывали к улучшению жизни.
Спасибо вам за ответ о Сутормине — он исправно занимается
русской грамотой, явится со временем пред Коньком-Горбунком… [Пущин помогал молодому туринскому
учителю Сутормину готовиться к экзамену в Тобольске на звание
учителя старших классов. Автор «Конька-Горбунка» П. П. Ершов был
учителем а тобольской гимназии, где должен был экзаменоваться Сутормин.]
У
учителя французского языка,
русского поляка, был парадный чай с сладкими печениями, а потом сели за несколько столов в винт.
— Вот-вот-вот. Был я, как вам известно, старшим
учителем латинского языка в гимназии — и вдруг это наболело во мне… Всё страсти да страсти видишь… Один пропал, другой исчез… Начитался, знаете, Тацита, да и задал детям, для перевода с
русского на латинский, период:"Время, нами переживаемое, столь бесполезно-жестоко, что потомки с трудом поверят существованию такой человеческой расы, которая могла оное переносить!"7
Таков был прошлого осенью состав
русской колонии в одном из maison meublees, в окрестностях place de la Madeleine. Впоследствии оказалось, что le prince de Blingloff — петербургский адвокат Болиголова; la princesse de Blingloff — Марья Петровна от Пяти Углов; m-r Blagouine — Краснохолмский купец Блохин, торгующий яичным товаром; m-r Stroumsisloff — старший
учитель латинского языка навозненской гимназии Старосмыслов, бежавший в Париж от лица помпадура Пафнутьева.
А
русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол есть такая часть речи, а предлог вот такая-то, и наконец достиг, что она поверила ему и выучила наизусть определения всех частей речи. Она могла даже разом исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда
учитель важно вопрошал: «А какие суть междометия страха или удивления?» — она вдруг, не переводя духу, проговаривала: «ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!» И наставник был в восторге.
Пусть
учитель русской словесности, семинар Декапольский, монотонно бубнил о том, что противоречие идеала автора с действительностью было причиною и поводом всех написанных
русскими писателями стихов, романов, повестей, сатир и комедий… Это противоречие надоело всем хуже горькой редьки.
От веков в великой
русской армии новобранцу был первым
учителем, и помощником, и заступником его дядька-земляк».
Во-первых, это город, никогда не видавший никакой эпидемии, а так как вы человек развитый, то, наверно, смерти боитесь; во-вторых, близко от
русской границы, так что можно скорее получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший
учитель словесности, кажется; ну и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию — это уж для поэтических вдохновений, потому, наверно, стишки пописываете.
Увы! мы только поддакивали. Мы аплодировали
учителю нашему, да с каким еще жаром! А что, господа, не раздается ли и теперь, подчас сплошь да рядом, такого же «милого», «умного», «либерального» старого
русского вздора?
Гостей надо было занимать, — и Надежде Васильевне казалось, что самый приятный и удобный разговор для
учителя русского языка — разговор о состоянии учебного дела, о реформе гимназий, о воспитании детей, о литературе, о символизме, о
русских журналах.
— Глядите, — зудел Тиунов, — вот, несчастие, голод, и — выдвигаются люди, а кто такие? Это — инженерша, это —
учитель, это — адвокатова жена и к тому же — еврейка, ага? Тут жида и немца — преобладание! А
русских — мало; купцов, купчих — вовсе даже нет! Как так? Кому он ближе, голодающий мужик, — этим иноземцам али — купцу? Изволите видеть: одни уступают свое место, а другие — забежали вперёд, ага? Ежели бы не голод, их бы никто и не знал, а теперь — славу заслужат, как добрые люди…
Когда мы остановились перед чистеньким домиком школьного
учителя, ярко освещенным заходящими лучами солнца и удвоенным отражением высокой горы, к которой домик прислонялся, — я послал вперед моего товарища, чтоб не слишком взволновать старика нечаянностию, и велел сказать, что один
русский желает его видеть.
Сам я, однако,
русский, а в чины произошел таким образом, что в Харьковском университете экзамен на уездного
учителя выдержал; но матушка пожелала, чтоб я вышел из
учителей и пошел в чиновники.
Действительно, это был «жених из ножевой линии» и плохо преподавал
русский язык. Мне от него доставалось за стихотворения-шутки, которыми занимались в гимназии двое: я и мой одноклассник и неразлучный друг Андреев Дмитрий. Первые силачи в классе и первые драчуны, мы вечно ходили в разорванных мундирах, дрались всюду и писали злые шутки на
учителей. Все преступления нам прощались, но за эпиграммы нам тайно мстили, придираясь к рваным мундирам.
Все хорошо запоминалось. И самое светлое воспоминание осталось о Соболеве.
Учитель русского языка, франтик Билевич, завитой и раздушенный, в полную противоположность всем другим
учителям, был предметом насмешек за его щегольство.
В надворном флигеле жили служащие, старушки на пенсии с моськами и болонками и мелкие актеры казенных театров. В главном же доме тоже десятилетиями квартировали
учителя, профессора, адвокаты, более крупные служащие и чиновники. Так, помню, там жили профессор-гинеколог Шатерников, известный детский врач В.Ф. Томас, сотрудник «
Русских ведомостей» доктор В.А. Воробьев. Тихие были номера. Жили скромно. Кто готовил на керосинке, кто брал готовые очень дешевые и очень хорошие обеды из кухни при номерах.
Но я не мог бывать на всех пожарах, потому что имел частые командировки из Москвы, и меня стал заменять
учитель чистописания А.А. Брайковский, страстный любитель пожаров, который потом и занял мое место, когда я ушел из «Листка» в «
Русские ведомости».
Кроме того, чему Аню учили французские
учителя и дьячок
русской посольской церкви, она немало сделала для себя и сама.
Видали мы всяких мусьёв и
учителей: всё народ плюгавый, гроша не стоит; а этот пострел, кажется, француз, а какой бравый детина!.. что грех таить, батюшка, стоит
русского молодца.
В числе других предметов, вместе с
русским языком, в среднем классе преподавалась грамматика славянского языка, составленная самим преподавателем, Николаем Мисаиловичем Ибрагимовым, поступившим также из Московского университета; он же был не только
учителем российской словесности, но и математики в средних классах.
Только у одного Ибрагимова, в классе
русской словесности и славянской грамматики, я оставался по-прежнему отличным учеником, потому что горячо любил и предмет учения и
учителя.
Один раз, в классе
русской грамматики, злой мальчишка Рушка закричал: «Аксаков спит!»
Учитель, спросив у других учеников, точно ли я спал, и получив утвердительный ответ, едва не поставил меня на колени.
В этот год много последовало перемен в казанской гимназии: директор Пекен и главный надзиратель Камашев вышли в отставку; должность директора исправлял старший
учитель русской истории Илья Федорыч Яковкин, а должность главного надзирателя — Упадышевский.
— Вот, — говорит он, —
учитель русской словесности: какая душа! Умный, добрый, народ любит и все нам про народ рассказывает.
А как приспеет время учити того царевича грамоте, и в
учители выбирают учительных людей, тихих и не бражников; а писать учить выбирают из посольских подьячих; а иным языком, латинскому, греческого, немецкого, и никоторых, кроме
русского, научения в российском государстве не бывает…
Помню, как однажды, когда, за отсутствием
учителя, мать, сидя в классной, заставляла меня делать грамматический разбор какой-то
русской фразы, и я стал в тупик, — она, желая добиться своего, громко и настоятельно начала повторять: «Какой это падеж? какой это падеж?» При этих восклицаниях находившийся в числе прислуги молодой и щеголеватый портной Меркул Кузьмич проворно растворил дверь классной и внушительно доложил: «Коровий, сударыня, у Зыбиных коровы падают».
Учителями этими являлись через день иностранцы, т. е. в один день француз, а в другой
русский, и соответственно этому на прогулках было обязательно говорить не иначе как по-французски или по-русски.
Один из них, Афанасий, превосходно ворковавший голубем, был выбран матерью быть моим первым
учителем русской грамоты.
Итак, мне остается возможность один только раз пойти теперь на рулетку, — если выиграю хоть что-нибудь, можно будет продолжать игру; если проиграю — надо опять идти в лакеи, в случае, если не найду сейчас
русских, которым бы понадобился
учитель.
Таким образом, могла я учиться
русскому языку только из книг, без
учителя, и это есть причина, что я плохо знаю правописание».