Неточные совпадения
Левину хотелось поговорить с ними, послушать, что они скажут отцу, но Натали заговорила с ним, и тут же вошел в комнату
товарищ Львова по службе, Махотин, в придворном мундире, чтобы ехать вместе встречать кого-то, и начался уж неумолкаемый
разговор о Герцеговине, о княжне Корзинской, о думе и скоропостижной смерти Апраксиной.
— Нет, не испорчу! Ну, а ваша жена? — сказала вдруг баронесса, перебивая
разговор Вронского с
товарищем. — Мы здесь женили вас. Привезли вашу жену?
Старичок с белыми волосами прошел в шкап и скрылся там. В это время Фанарин, увидав
товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и фраке, тотчас же вступил с ним в оживленный
разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате. Было человек 15 публики, из которых две дамы, одна в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче дело было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики — всё люди преимущественно из журнального мира.
Он вышел в сени и тут же застал
товарища, который подслушивал их
разговор. Он, не отвечая на шутки
товарищей, достал из сумки деньги и понес ей.
— Гости проезжие-с… Один-то чиновник, надоть быть из поляков, по
разговору судя, он-то за ней и послал лошадей отсюдова; а другой с ним
товарищ его али попутчик, кто разберет; по-штатски одеты…
С тех пор видался я с ним только при
товарищах, и прежние откровенные
разговоры наши прекратились.
Прошло с год, дело взятых
товарищей окончилось. Их обвинили (как впоследствии нас, потом петрашевцев) в намерении составить тайное общество, в преступных
разговорах; за это их отправляли в солдаты, в Оренбург. Одного из подсудимых Николай отличил — Сунгурова. Он уже кончил курс и был на службе, женат и имел детей; его приговорили к лишению прав состояния и ссылке в Сибирь.
Внутренний результат дум о «ложном положении» был довольно сходен с тем, который я вывел из
разговоров двух нянюшек. Я чувствовал себя свободнее от общества, которого вовсе не знал, чувствовал, что, в сущности, я оставлен на собственные свои силы, и с несколько детской заносчивостью думал, что покажу себя Алексею Николаевичу с
товарищами.
Всю ночь
разговор со священниками, торжественность исповеди, под утро полстакана водки, команда «выводи», саван, отходная, потом радость по случаю помилования и тотчас же после казни
товарищей сто плетей, после пятого удара обморок и в конце концов прикование к тачке.
Результатом этого
разговора было то, что, когда вскоре после того губернатор и полицеймейстер проезжали мимо гимназии, Павел подговорил
товарищей, и все они в один голос закричали в открытое окно: «Воры, воры!», так что те даже обернулись, но слов этих, конечно, на свой счет не приняли.
Только утром
товарищи мои начали вглядываться друг в друга и испускать какие-то предварительные звуки, которые обнаруживают поползновение вступить в
разговор.
Между тем предмет этих
разговоров, Иван Онуфрич Хрептюгин расположился уж в светелке с своим семейством, состоящим из супруги, дочери и сына, и с двумя
товарищами, сопутствующими ему в особом экипаже.
Он злился на Белецкого и на себя и против своей воли вставлял французские фразы в свой
разговор, интересовался главнокомандующим и московскими знакомыми и на основании того, что они оба в казачьей станице говорили на французском диалекте, с презрением относился о товарищах-офицерах, о казаках и дружески обошелся с Белецким, обещаясь бывать у него и приглашая заходить к нему.
Туда же! Нога! Ну вот что, уважаемый
товарищ, копию с этой штуки вашим бандитам, и кончено. Меня нет. Умерла Пельц. Больше с Пельц
разговоров нету.
Товарищи удивились, увидав меня, было много
разговоров, думали, что я сбежал, особенно были поражены они, когда я показал ту дорогу, по которой спускался.
Но все эти
разговоры, смешанные с хохотом и воплями бабы, не доходили уже до Глеба: он и
товарищ его пробрались дальше.
И, как бы утомленный такой длинной речью, Герасим медленно, едва передвигая ноги, подошел к двери харчевни. Он провел тут несколько минут, но, сколько ни напрягал свой слух, ничего не мог расслышать из
разговора приятелей, кроме того разве, что Захар называл
товарища соломенной душой, фалалеем, смеялся и хлопал его по плечу, между тем как Гришка ругал его на все корки.
Серебряков. Всю жизнь работать для науки, привыкнуть к своему кабинету, к аудитории, к почтенным
товарищам — и вдруг, ни с того ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные
разговоры… Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут — как в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить за успехами других, бояться смерти… Не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости!
Сдача была в конторке, но ключ лежал в комнате, и Лунёву не хотелось пойти за ним. Когда девочка ушла, Павел не возобновлял
разговора. Стоя у прилавка, он хлопал себя по колену снятым с головы картузом и смотрел на
товарища, как бы ожидая от него чего-то. Но Лунёв, отвернувшись в сторону, тихо свистел сквозь зубы.
Он чувствовал, что теперь тёмные речи Якова задевают его сильнее, чем прежде задевали, и что эти слова будят в нём какие-то особые думы. Ему казалось, что кто-то чёрный в нём, тот, который всегда противоречил всем его простым и ясным мечтам о чистой жизни, теперь с особенной жадностью вслушивается в речи Якова и ворочается в душе его, как ребёнок в утробе матери. Это было неприятно Илье, смущало его, казалось ему ненужным, он избегал
разговоров с Яковом. Но отвязаться от
товарища было нелегко.
Фома перестал вслушиваться в речь
товарища, отвлеченный другим
разговором. Говорили двое: один высокий, чахоточный, плохо одетый и смотревший сердито, другой молоденький, с русыми волосами и бородкой.
Невнимание к нему немножко обижало его и в то же время возбуждало в нем чувство уважения к этим людям с темными, пропитанными свинцовой пылью лицами. Почти все они вели деловой, серьезный
разговор, в речах их сверкали какие-то особенные слова. Никто из них не заискивал пред ним, не лез к нему с назойливостью, обычной для его трактирных знакомых,
товарищей по кутежам. Это нравилось ему…
Они не пошли в комнату, где собирались
товарищи, а сели в общей зале в углу. Было много публики, но пьяных не замечалось, хотя речи звучали громко и ясно, слышалось необычное возбуждение. Климков по привычке начал вслушиваться в
разговоры, а мысль о Саше, не покидая его, тихо развивалась в голове, ошеломлённой впечатлениями дня, но освежаемой приливами едкой ненависти к шпиону и страха перед ним.
Рено, сказав Рославлеву, что он надеется скоро видеть его свободным, вышел из комнаты; дверь захлопнулась, и через несколько секунд глубокая тишина воцарилась кругом заключенных. Рославлев хотел начать
разговор с своим
товарищем; но он прижал ко рту палец и, помолчав несколько времени, сказал по-французски...
Итак… начинается… Великий исход молодых сил из привилегированных классов навстречу народу, навстречу новой истории… И целый рой впечатлений и мыслей поднялся в моей голове над этим эпизодом, как рой золотых пчел в солнечном освещении… Когда, вернувшись, я рассказал о своей встрече ближайшим
товарищам, это вызвало живые
разговоры. Итак, N уже выбрал свою дорогу. Готов ли он? Готовы ли мы или не готовы? Что именно мы понесем народу?..
Между тем, несмотря на занимательное чтение, на сладкие, ничем не стесняемые,
разговоры с Евсеичем про деревенскую жизнь, удочку, ястребов и голубей, несмотря на удаление от скучного школьного шума и тормошенья
товарищей, несмотря на множество пилюль, порошков и микстур, глотаемых мною, болезнь моя, сначала как будто уступившая леченью и больничному покою, не уменьшалась, и припадки возобновлялись по нескольку раз в день; но меня как-то не смущали они, и сравнительно с прежним я был очень доволен своим положением.
Выхожу я от Кати раздраженный, напуганный
разговорами о моей болезни и недовольный собою. Я себя спрашиваю: в самом деле, не полечиться ли у кого-нибудь из
товарищей? И тотчас же я воображаю, как
товарищ, выслушав меня, отойдет молча к окну, подумает, потом обернется ко мне и, стараясь, чтобы я не прочел на его лице правды, скажет равнодушным тоном: «Пока не вижу ничего особенного, но все-таки, коллега, я советовал бы вам прекратить занятия…» И это лишит меня последней надежды.
В толпе нищих был один — он не вмешивался в
разговор их и неподвижно смотрел на расписанные святые врата; он был горбат и кривоног; но члены его казались крепкими и привыкшими к трудам этого позорного состояния; лицо его было длинно, смугло; прямой нос, курчавые волосы; широкий лоб его был желт как лоб ученого, мрачен как облако, покрывающее солнце в день бури; синяя жила пересекала его неправильные морщины; губы, тонкие, бледные, были растягиваемы и сжимаемы каким-то судорожным движением, и в глазах блистала целая будущность; его
товарищи не знали, кто он таков; но сила души обнаруживается везде: они боялись его голоса и взгляда; они уважали в нем какой-то величайший порок, а не безграничное несчастие, демона — но не человека: — он был безобразен, отвратителен, но не это пугало их; в его глазах было столько огня и ума, столько неземного, что они, не смея верить их выражению, уважали в незнакомце чудесного обманщика.
Он заметно обходил
товарищей, не вмешивался в их
разговоры. Он не замечал, как многие из них подталкивали друг друга локтем и шутливо подмигивали, когда он проходил мимо.
— Ну, полно вам добираться… «Ходите да присматривайтесь», тогда и поймете. А впрочем, в «гастрономии» у нас своя инженерная зала, и мы можем там продолжать наш
разговор, а теперь пойдемте туда скорей, чтобы не задерживать
товарищей.
Стал я после этой встречи наблюдать за ним; вижу — мальчика тянет к серьёзному: где Михайловы
товарищи ведут свой
разговор, там и он трётся, слушает и щурит глаза, как бы прицеливаясь, куда себя направить.
И он шел в суд, отгоняя от себя всякие сомнения; вступал в
разговоры с
товарищами и садился, по старой привычке, рассеянно, задумчивым взглядом окидывая толпу и обеими исхудавшими руками опираясь на ручки дубового кресла, так же, как обыкновенно, перегибаясь к
товарищу, подвигая дело, перешептываясь, и потом, вдруг вскидывая глаза и прямо усаживаясь, произносил известные слова и начинал дело.
Слово за слово: оказывается, что это был Приимков, помнишь, бывший наш университетский
товарищ. «Что же это за важная новость? — думаешь ты в это мгновение, любезный Семен Николаич. — Приимков, сколько мне помнится, малый был довольно пустой, хотя не злой и не глупый». Всё так, дружище, но слушай продолжение
разговора.
Почему я так ему понравился, уж не умею сказать. Должно быть, общая у нас судьба была, и потому тянуло нас друг к другу. Стали мы с ним как будто от прочих
товарищей уединяться. И все у нас
разговор об одном, все об одном. И наконец мы оба в этих
разговорах последний стыд потеряли. Некоторым образом вроде как голые ходили друг перед другом. Настоящего слова еще не сказали, но уже чувствовали, что нам даром не разойтись.
— А ведь сразил он вас, признайтесь, — сказал дорóгой мой
товарищ, молчавший почти все время нашего
разговора.
— Николай Николаевич! Да прошу же я вас наконец! — воскликнул он плачущим, бабьим голосом. — Так вы много разговариваете, что терпение мое лопнуло. Не могу я больше, не желаю!.. Кажется, интеллигентный человек, а не понимаете такой простой вещи. Ну, говорили бы дома или с
товарищем своим. А какой же я вам
товарищ, спрашивается? Вы сами по себе, я сам по себе, и… и не желаю я этих
разговоров. Имею полное право…
Уж доведу до конца эту историйку, перескочив через многие события дней. Вскоре после сего
разговора гулял я в праздник по лесу, готовясь к очередной беседе с
товарищами, вышел на поляну и вижу: сидит она под деревом, шьёт что-то, а тут же её корова с телёнком пасётся — недавно отелилась, и Варвара ещё не пускала её в стадо.
Кадеты младшего возраста не знали «всей истории»,
разговор о которой, после происшествия с получившим жестокое наказание на теле, строго преследовался, но они верили, что старшим кадетам, между которыми находились еще
товарищи высеченного или засеченного, была известна вся тайна призрака. Это давало старшим большой престиж, и те им пользовались до 1859 или 1860 года, когда четверо из них сами подверглись очень страшному перепугу, о котором я расскажу со слов одного из участников неуместной шутки у гроба.
Остальная часть дня проходит в обеде, чтении «Русского инвалида»,
разговорах с
товарищами о службе, производстве, содержании; вечером Александр Михайлович отправляется в клуб и мчится «в вихре вальса» с майорской дочерью.
Товарищи по чувстам,
По перу,
Словесных рек кипение
И шорох,
Я вас люблю,
Как шумную Куру,
Люблю в пирах и в
разговорах.
Товарищи по чувствам,
По перу,
Словесных рек кипение
И шорох,
Я вас люблю,
Как шумную Куру,
Люблю в пирах и в
разговорах.
Чжан-Бао не унимался, а удэхеец был не на шутку встревожен поведением своего
товарища. Я увидел, что пришло время вмешаться в
разговор.
Вечер прошел — и моя блондинка сама отыскала меня глазами и сама выбрала для нас скромное место, устроив предварительно несколько пар для моих
товарищей, у которых все-таки не оказалось ни одной такой красивой дамы, как моя, а что всего важнее: я не думаю, чтобы чья-нибудь другая дама умела вести такой оживленный
разговор.
Серебряков. Всю жизнь работать для науки, привыкнуть к своему кабинету, к аудитории, к почтенным
товарищам и вдруг ни с того ни с сего очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут пошлых людей, слушать ничтожные
разговоры. Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут точно в ссылке. Каждую минуту тосковать по прошлом, следить за успехами других, бояться смерти… не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости!
Мне было неприятно, что он хотел, чтобы я непременно разделял его положение, и совершенно искренно уверял его, что я очень любил и карты, и вино, и
разговоры о походах и что лучше тех
товарищей, которые у меня были, я не желал иметь. Но он не хотел верить мне.
О казанском „свете“, о флирте с барышнями и пикантных
разговорах с замужними женщинами я не скучал. Время летело; днем — лекции и работа в лаборатории, после обеда чтение, перевод химии Лемана,
разговоры и часто споры с ближайшими
товарищами, изредка театр — никаких кутежей.
Такая попытка показывает, что я после гимназической моей беллетристики все-таки мечтал о писательстве; но это не отражалось на моей тогдашней литературности. В первую зиму я читал мало, не следил даже за журналами так, как делал это в последних двух классах гимназии, не искал между
товарищами людей более начитанных, не вел
разговоров на чисто литературные темы. Правда, никто вокруг меня и не поощрял меня к этому.
Но"идейных"
разговоров я ни с ним, ни с его парижским
товарищем не водил.
А в гимназии, среди многих
товарищей, шли циничные
разговоры, грубо сводившие всякую любовь к половому акту. Рассказывались скоромные анекдоты, пелись срамные песни.
По одному, по два, по три собирались
товарищи и подходили шумно, с
разговорами, с шуткой, полные веселого ожидания, но скоро умолкали, избегая смотреть друг на друга, ибо что-то странное было в этом сборище уцелевших людей.