Неточные совпадения
Проходит и еще один день, а градоначальниково тело все сидит
в кабинете и даже начинает портиться.
Степан Аркадьич с тем несколько торжественным лицом, с которым он садился
в председательское кресло
в своем присутствии, вошел
в кабинет Алексея Александровича. Алексей Александрович, заложив руки за спину,
ходил по комнате и думал о том же, о чем Степан Аркадьич говорил с его женою.
Пройдя небольшую столовую с темными деревянными стенами, Степан Аркадьич с Левиным по мягкому ковру вошли
в полутемный
кабинет, освещенный одною с большим темным абажуром лампой.
Приехав к месту своего служения, Степан Аркадьич, провожаемый почтительным швейцаром с портфелем,
прошел в свой маленький
кабинет, надел мундир и вошел
в присутствие.
Он не раздеваясь
ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной,
в которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его, висевшем над диваном, и чрез ее
кабинет, где горели две свечи, освещая портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до двери спальни и опять поворачивался.
Она велела сказать мужу, что приехала,
прошла в свой
кабинет и занялась разбором своих вещей, ожидая, что он придет к ней.
И он
прошел в свой
кабинет.
Вернувшись домой, Алексей Александрович
прошел к себе
в кабинет, как он это делал обыкновенно, и сел
в кресло, развернув на заложенном разрезным ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя что-то.
Алексей Александрович
прошел в ее
кабинет. У ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову
в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
В передней не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как
в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он
прошел, думая только: «Вот как схватит, да без суда, без всего, прямо
в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним дверь: предстал
кабинет, с портфелями, шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев.
Проходя через бабушкин
кабинет, я взглянул на себя
в зеркало: лицо было
в поту, волосы растрепаны, вихры торчали больше чем когда-нибудь; но общее выражение лица было такое веселое, доброе и здоровое, что я сам себе понравился.
Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы пошли к папа.
Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушки название официантской, мы вошли
в кабинет.
Базаров сказал: «Ничего!» — но целый день
прошел, прежде чем он решился уведомить Василия Ивановича о своем намерении. Наконец, уже прощаясь с ним
в кабинете, он проговорил с натянутым зевком...
Изредка, осторожной походкой битого кота
в кабинет Варавки
проходил Иван Дронов с портфелем под мышкой, чистенько одетый и
в неестественно скрипучих ботинках. Он здоровался с Климом, как подчиненный с сыном строгого начальника, делая на курносом лице фальшиво-скромную мину.
— Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас
в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский,
проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно не похож был на человека, каким Самгин видел его
в строгом
кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился к людям учительно, как профессор к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
— Бабушка, Вера приехала! — крикнул он,
проходя мимо бабушкиного
кабинета и постучав
в дверь.
В доме,
в девичьей,
в кабинете бабушки, даже
в гостиной и еще двух комнатах, расставлялись столы с шитьем белья. Готовили парадную постель, кружевные подушки, одеяло. По утрам
ходили портнихи, швеи.
«И весело им, что уехала, улыбаются, им это ничего!» — думал он,
проходя к Татьяне Марковне
в кабинет.
Райский
ходил по
кабинету. Оба молчали, сознавая каждый про себя затруднительное положение дела. Общество заметило только внешне признаки какой-то драмы
в одном углу. Отчуждение Веры, постоянное поклонение Тушина, независимость ее от авторитета бабушки — оно знало все это и привыкло.
Барин помнит даже, что
в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля,
в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То
в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь
в поту из
кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком
ходил.
В кабинет надо было
пройти через мастерскую.
Монахиня
в клобуке, с развевающимся вуалем и тянущимся за ней черным шлейфом, сложив белые с очищенными ногтями руки,
в которых она держала топазовые четки, вышла из
кабинета и
прошла к выходу.
— Прошу покорно, садитесь, а меня извините. Я буду
ходить, если позволите, — сказал он, заложив руки
в карманы своей куртки и ступая легкими мягкими шагами по диагонали большого строгого стиля
кабинета. — Очень рад с вами познакомиться и, само собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, — говорил он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно относя сигару ото рта, чтобы не сронить пепел.
Наконец девушка решилась объясниться с отцом. Она надела простенькое коричневое платье и пошла
в кабинет к отцу. По дороге ее встретила Верочка. Надежда Васильевна молча поцеловала сестру и
прошла на половину отца; у нее захватило дыхание, когда она взялась за ручку двери.
Пока лакей
ходил с докладом
в кабинет Веревкина, Привалов оставался
в роскошной гостиной Агриппины Филипьевны.
Он мог
ходить по комнатам без помощи костылей и по нескольку часов сряду просиживал
в своем
кабинете, занимаясь делами с своим новым управляющим.
«Недостает решительности! Все зависит от того, чтобы повести дело смелой, твердой рукой, — думал Половодов,
ходя по
кабинету из угла
в угол. — Да еще этот дурак Ляховский тут торчит: дела не делает и другим мешает. Вот если бы освободиться от него…»
И вот
прошло двадцать три года, я сижу
в одно утро
в моем
кабинете, уже с белою головой, и вдруг входит цветущий молодой человек, которого я никак не могу узнать, но он поднял палец и смеясь говорит: «Gott der Vater, Gott der Sohn und Gott der heilige Geist!
Она бросалась
в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала,
ходила по комнате, падала
в кресла, и опять начинала
ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась
в постель, и опять
ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним
в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась
в свою комнату, упала
в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала
в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
Проходит месяц. Вера Павловна нежится после обеда на своем широком, маленьком, мягком диванчике
в комнате своей и мужа, то есть
в кабинете мужа. Он присел на диванчик, а она обняла его, прилегла головой к его груди, но она задумывается; он целует ее, но не
проходит задумчивость ее, и на глазах чуть ли не готовы навернуться слезы.
…Тихо
проходил я иногда мимо его
кабинета, когда он, сидя
в глубоких креслах, жестких и неловких, окруженный своими собачонками, один-одинехонек играл с моим трехлетним сыном. Казалось, сжавшиеся руки и окоченевшие нервы старика распускались при виде ребенка, и он отдыхал от беспрерывной тревоги, борьбы и досады,
в которой поддерживал себя, дотрагиваясь умирающей рукой до колыбели.
Чинность и тишина росли по мере приближения к
кабинету. Старые горничные,
в белых чепцах с широкой оборкой,
ходили взад и вперед с какими-то чайничками так тихо, что их шагов не было слышно; иногда появлялся
в дверях какой-нибудь седой слуга
в длинном сертуке из толстого синего сукна, но и его шагов также не было слышно, даже свой доклад старшей горничной он делал, шевеля губами без всякого звука.
…На другой день я поехал
в Стаффорд Гауз и узнал, что Гарибальди переехал
в Сили, 26, Prince's Gate, возле Кензинтонского сада. Я отправился
в Prince's Gate; говорить с Гарибальди не было никакой возможности, его не спускали с глаз; человек двадцать гостей
ходило, сидело, молчало, говорило
в зале,
в кабинете.
Отец не сидел безвыходно
в кабинете, но бродил по дому, толковал со старостой, с ключницей, с поваром, словом сказать, распоряжался; тетеньки-сестрицы
сходили к вечернему чаю вниз и часов до десяти беседовали с отцом; дети резвились и бегали по зале;
в девичьей затевались песни, сначала робко, потом громче и громче; даже у ключницы Акулины лай стихал
в груди.
Покуда
в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся
в кабинете и возится с просвирами. Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает руки, кладет земные поклоны. Но это не мешает ему от времени до времени посматривать
в окна, не
прошел ли кто по двору и чего-нибудь не пронес ли.
В особенности зорко следит его глаз за воротами, которые ведут
в плодовитый сад. Теперь время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
Прошло несколько лет. Я уже вышел из училища и состоял на службе, как
в одно утро мой старый дядька Гаврило вошел ко мне
в кабинет и объявил...
К известному часу подъезжали к «Голубятне» богатые купцы, но всегда на извозчиках, а не на своих рысаках, для конспирации, поднимались на второй этаж,
проходили мимо ряда закрытых
кабинетов за буфет, а оттуда по внутренней лестнице пробирались
в отгороженное помещение и занимали места вокруг арены.
Входящие не здороваются, не мешают работать, а
проходят дальше, или
в гостиную через зал, или направо
в кабинет, украшенный картинами и безделушками.
В 1905 году
в его контору явились экспроприаторы. Скомандовав служащим «руки вверх», они
прошли к «самому»
в кабинет и, приставив револьвер к виску, потребовали...
Остановились. Молодые люди сняли гроб и вместо кладбища, к великому удивлению гуляющей публики, внесли
в подъезд «Яра» и, никем не остановленные,
прошли в самый большой
кабинет, занятый молодыми людьми. Вставшего из гроба, сняв саван, под которым был модный сюртук, встретили бокалами шампанского.
Вход
в ресторан был строгий: лестница
в коврах, обставленная тропическими растениями, внизу швейцары, и
ходили сюда завтракать из своих контор главным образом московские немцы. После спектаклей здесь собирались артисты Большого и Малого театров и усаживались
в двух небольших
кабинетах.
В одном из них председательствовал певец А. И. Барцал, а
в другом — литератор, историк театра
В. А. Михайловский — оба бывшие посетители закрывшегося Артистического кружка.
Он не обедал
в этот день и не лег по обыкновению спать после обеда, а долго
ходил по
кабинету, постукивая на ходу своей палкой. Когда часа через два мать послала меня
в кабинет посмотреть, не заснул ли он, и, если не спит, позвать к чаю, — то я застал его перед кроватью на коленях. Он горячо молился на образ, и все несколько тучное тело его вздрагивало… Он горько плакал.
На следующий вечер старший брат,
проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся
в кабинет отца.
В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули
в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся
в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
Несколько дней, которые у нас провел этот оригинальный больной, вспоминаются мне каким-то кошмаром. Никто
в доме ни на минуту не мог забыть о том, что
в отцовском
кабинете лежит Дешерт, огромный, страшный и «умирающий». При его грубых окриках мать вздрагивала и бежала сломя голову. Порой, когда крики и стоны смолкали, становилось еще страшнее: из-за запертой двери доносился богатырский храп. Все
ходили на цыпочках, мать высылала нас во двор…
Весь этот вечер
проходил оживленно и весело, а для меня
в нем осталось несколько мелких, почти ничтожных эпизодов, значение которых выделилось даже не сразу, но которые остались
в памяти навсегда. Так, когда играли
в прятки, я наткнулся на кого-то из прятавшихся за дверью
в темноватом углу отцовского
кабинета. Когда я приоткрыл дверь, — передо мной на полу сидела небольшая фигурка, отвернувшая голову. Нужно было еще угадать, кто это.
— Нет,
ходил в церковь, а это правда, говорил, что по старой вере правильнее. Скопцов тоже уважал очень. Это вот его
кабинет и был. Ты почему спросил, по старой ли вере?
Он застал жену за завтраком, Ада, вся
в буклях,
в беленьком платьице с голубыми ленточками, кушала баранью котлетку. Варвара Павловна тотчас встала, как только Лаврецкий вошел
в комнату, и с покорностью на лице подошла к нему. Он попросил ее последовать за ним
в кабинет, запер за собою дверь и начал
ходить взад и вперед; она села, скромно положила одну руку на другую и принялась следить за ним своими все еще прекрасными, хотя слегка подрисованными, глазами.
У Карачунского слово было законом, и Мыльников ушел бы ни с чем, но, когда Карачунский
проходил к себе
в кабинет, его остановила Феня.
Нюрочка посмотрела на отца и опустила глаза. Ей ужасно хотелось посмотреть, какой стал теперь Вася, и вместе с тем она понимала, что такое любопытство
в настоящую минуту просто неприлично. Человек болен, а она пойдет смотреть на него, как на редкого зверя. Когда после обеда отец лег
в кабинете отдохнуть, Нюрочка дождалась появления Таисьи. Мастерица
прошла на цыпочках и сообщила шепотом...
Раз, когда днем Катря опять
ходила с заплаканными глазами, Петр Елисеич, уложив Нюрочку спать, позвал Домнушку к себе
в кабинет. Нюрочка слышала только, как плотно захлопнулась дверь отцовского
кабинета, а потом послышался
в нем настоящий крик, — кричал отец и кричала Домнушка. Потом отец уговаривал
в чем-то Домнушку, а она все-таки кричала и голосила, как настоящая баба.