Неточные совпадения
Я сам,
по примеру
твоему, хочу заняться литературой.
Попа уж мы доведали,
Доведали помещика,
Да прямо мы к тебе!
Чем нам искать чиновника,
Купца, министра царского,
Царя (еще допустит ли
Нас, мужичонков, царь?) —
Освободи нас, выручи!
Молва идет всесветная,
Что ты вольготно, счастливо
Живешь… Скажи по-божески
В чем счастие
твое...
Теперь дворец начальника
С балконом, с башней, с лестницей,
Ковром богатым устланной,
Весь стал передо мной.
На окна поглядела я:
Завешаны. «В котором-то
Твоя опочиваленка?
Ты сладко ль спишь, желанный мой,
Какие видишь сны?..»
Сторонкой, не
по коврику,
Прокралась я в швейцарскую.
С ребятами, с дево́чками
Сдружился, бродит
по лесу…
Недаром он бродил!
«Коли платить не можете,
Работайте!» — А в чем
твояРабота? — «Окопать
Канавками желательно
Болото…» Окопали мы…
«Теперь рубите лес…»
— Ну, хорошо! — Рубили мы,
А немчура показывал,
Где надобно рубить.
Глядим: выходит просека!
Как просеку прочистили,
К болоту поперечины
Велел
по ней возить.
Ну, словом: спохватились мы,
Как уж дорогу сделали,
Что немец нас поймал!
Г-жа Простакова. Да… да что… не
твое дитя, бестия!
По тебе робенка хоть убей до смерти.
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю
твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Г-жа Простакова. Правда. Правда
твоя, Адам Адамыч! Митрофанушка, друг мой, коли ученье так опасно для
твоей головушки, так
по мне перестань.
— И я тот
твой бездельный поступок
по благодушию своему прощаю! — вновь начал Фердыщенко, — а которое ты имение награбил, и то имение
твое отписываю я, бригадир, на себя. Ступай и молись богу.
— Погоди. И за те
твои бессовестные речи судил я тебя, Ионку, судом скорым, и присудили тако: книгу
твою, изодрав, растоптать (говоря это, Бородавкин изодрал и растоптал), с тобой же самим, яко с растлителем добрых нравов,
по предварительной отдаче на поругание, поступить, как мне, градоначальнику, заблагорассудится.
— Что ж!
по мне пожалуй! Только как бы ей, правде-то
твоей, не набежать на рожон!
— Только ты это сделай! Да я тебя… и черепки-то
твои поганые
по ветру пущу! — задыхался Митька и в ярости полез уж было за вожжами на полати, но вдруг одумался, затрясся всем телом, повалился на лавку и заревел.
— Я —
твое внутреннее слово! я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р —
по евангельскому преданию, священная гора.] которого ты ищешь, сам того не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем не умею!
Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли
твоя, хотя и легкою начинкою начиненная, но и за всем тем горе [Горе́ (церковно-славянск.) — к небу.] устремляющаяся, или же стремящееся до́лу [До́лу (церковно-славянск.) — вниз, к земле.] брюхо, на то только и пригодное, чтобы изготовлять…
Когда доктор уехал, больной что-то сказал брату; но Левин расслышал только последние слова: «
твоя Катя»,
по взгляду же, с которым он посмотрел на нее, Левин понял, что он хвалил ее.
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь
по выражению лица Анны узнать, знает ли она, сказала Долли. «Верно, знает», подумала она, заметив соболезнование на лице Анны. — Ну, пойдем, я тебя проведу в
твою комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно
по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на
твоей стороне.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в
твою комнату, — сказала она вставая, и
по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
— Я очень благодарен за
твое доверие ко мне, — кротко повторил он по-русски сказанную при Бетси по-французски фразу и сел подле нее. Когда он говорил по-русски и говорил ей «ты», это «ты» неудержимо раздражало Анну. — И очень благодарен за
твое решение. Я тоже полагаю, что, так как он едет, то и нет никакой надобности графу Вронскому приезжать сюда. Впрочем…
— Я хочу предостеречь тебя в том, — сказал он тихим голосом, — что
по неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в свете повод говорить о тебе.
Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.
— Ну так!.. так!.. Григорий Александрович?.. Так ведь его зовут?.. Мы с
твоим барином были приятели, — прибавил он, ударив дружески
по плечу лакея, так что заставил его пошатнуться…
— Ну да ведь я знаю тебя: ведь ты большой мошенник, позволь мне это сказать тебе
по дружбе! Ежели бы я был
твоим начальником, я бы тебя повесил на первом дереве.
И вот лавчонка
твоя запустела, и ты пошел попивать да валяться
по улицам, приговаривая: «Нет, плохо на свете!
Почему слышится и раздается немолчно в ушах
твоя тоскливая, несущаяся
по всей длине и ширине
твоей, от моря до моря, песня?
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к губернатору, — он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь ты, — я тебе говорю
по дружбе, вот мы все здесь
твои друзья, вот и его превосходительство здесь, — я бы тебя повесил, ей-богу, повесил!
Знаю, знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю
твою расскажу: учился ты у немца, который кормил вас всех вместе, бил ремнем
по спине за неаккуратность и не выпускал на улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился тобою немец, говоря с женой или с камрадом.
Будете пановать другим панованьем: сдерут с
твоей головы, гетьман, кожу, набьют ее гречаною половою, и долго будут видеть ее
по всем ярмаркам!
— Слушай, Разумихин, — начал тихо и, по-видимому, совершенно спокойно Раскольников, — неужель ты не видишь, что я не хочу
твоих благодеяний?
— Да про убийство это я и прежде
твоего слышал и этим делом даже интересуюсь… отчасти…
по одному случаю… и в газетах читал! А вот…
Во-первых, ты втрое его умнее, во-вторых, если ты не помешанный, так тебе наплевать на то, что у него такая дичь в голове, а в-третьих, этот кусок мяса, и
по специальности своей — хирург, помешался теперь на душевных болезнях, а насчет тебя повернул его окончательно сегодняшний разговор
твой с Заметовым.
Впрочем, клянусь тебе, что сужу об ней больше умственно,
по одной метафизике; тут, брат, у нас такая эмблема завязалась, что
твоя алгебра!
Заметов сам
по всем углам
твои носки разыскивал и собственными, вымытыми в духах, ручками, с перстнями, вам эту дрянь подавал.
Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять, и таким образом, Родя, ты теперь во всем костюме восстановлен, потому что,
по моему мнению,
твое пальто не только еще может служить, но даже имеет в себе вид особенного благородства: что значит у Шармера-то заказывать!
Да уж коли ты такие дурацкие мысли в голове держишь, ты бы при ней-то,
по крайней мере, не болтал да при сестре, при девке; ей тоже замуж идти: этак она
твоей болтовни наслушается, так после муж-то нам спасибо скажет за науку.
Да вы уж родом так: собою не велички,
А песни, что́
твой соловей!» —
«Спасибо, кум; зато,
по совести моей,
Поёшь ты лучше райской птички.
Старик был тронут. «Ох, батюшка ты мой Петр Андреич! — отвечал он. — Хоть раненько задумал ты жениться, да зато Марья Ивановна такая добрая барышня, что грех и пропустить оказию. Ин быть по-твоему! Провожу ее, ангела божия, и рабски буду доносить
твоим родителям, что такой невесте не надобно и приданого».
Мы отправились далее. Стало смеркаться. Мы приближились к городку, где,
по словам бородатого коменданта, находился сильный отряд, идущий на соединение к самозванцу. Мы были остановлены караульными. На вопрос: кто едет? — ямщик отвечал громогласно: «Государев кум со своею хозяюшкою». Вдруг толпа гусаров окружила нас с ужасною бранью. «Выходи, бесов кум! — сказал мне усастый вахмистр. [Вахмистр — унтер-офицер в кавалерии.] — Вот ужо тебе будет баня, и с
твоею хозяюшкою!»
Наташа-матушка, дремлю на ба́лах я,
До них смертельный неохотник,
А не противлюсь,
твой работник,
Дежурю за́ полночь, подчас
Тебе в угодность, как ни грустно,
Пускаюсь
по команде в пляс.
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас, господа, отыскал не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь…
Твоя матушка молебен отслужить хотела
по случаю
твоего приезда. Ты не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас,
по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к
твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
— Да хоть послезавтра. Что нам здесь делать-то! Шампанское с Кукшиной пить? Родственника
твоего, либерального сановника, слушать?.. Послезавтра же и махнем. Кстати — и моего отца усадьбишка оттуда недалеко. Ведь это Никольское
по *** дороге?
— Она очень важна; от нее,
по моим понятиям, зависит все счастье
твоей жизни. Я все это время много размышлял о том, что я хочу теперь сказать тебе… Брат, исполни обязанность
твою, обязанность честного и благородного человека, прекрати соблазн и дурной пример, который подается тобою, лучшим из людей!
— Спасибо, Аркаша, — глухо заговорил Николай Петрович, и пальцы его опять заходили
по бровям и
по лбу. —
Твои предположения действительно справедливы. Конечно, если б эта девушка не стоила… Это не легкомысленная прихоть. Мне нелегко говорить с тобой об этом; но ты понимаешь, что ей трудно было прийти сюда при тебе, особенно в первый день
твоего приезда.
Конечно, я сама могла бы дать ему
по роже, но я не знаю
твоих дел с ним, и я вообще не хочу вмешиваться в
твои дела, но они мне не нравятся.
— Ну, что
твой стрелок? — спросил Варавка. Выслушав ответ Клима, он недоверчиво осмотрел его, налил полный фужер вина, благочестиво выпил половину, облизал свою мясную губу и заговорил, откинувшись на спинку стула, пристукивая пальцем
по краю стола...
Греми, слава, трубой!
Мы дрались, турок, с тобой.
По горам
твоим Балканским
Раздалась слава о нас!
—
По человечеству — жалко, — продолжал Клим, обращаясь к Лютову. — Представь, что на
твоей свадьбе случилось бы несчастие…
— Ты хочешь напомнить: «Что у трезвого — на уме, у пьяного — на языке»? Нет, Валентин — фантазер, но это для него слишком тонко. Это —
твоя догадка, Клим Иванович. И —
по лицу вижу —
твоя!
— Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это, брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет; фрак не лучше моего; сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно,
по чужим краям не шатается, как
твой этот…
Утешься, добрая мать:
твой сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит
по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
Не скажу тебе, что года через четыре она будет станцией дороги, что мужики
твои пойдут работать насыпь, а потом
по чугунке покатится
твой хлеб к пристани…