Неточные совпадения
Анна, покрасневшая
в ту минуту, как вошел сын, заметив, что Сереже неловко, быстро вскочила, подняла с
плеча сына руку Алексея Александровича и,
поцеловав сына, повела его на террасу и тотчас же вернулась.
Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды их встретились. Горящий взгляд Раскольникова готов был испепелить его. Между тем Катерина Ивановна, казалось, ничего больше и не слыхала: она обнимала и
целовала Соню, как безумная. Дети тоже обхватили со всех сторон Соню своими ручонками, а Полечка, — не совсем понимавшая, впрочем,
в чем дело, — казалось, вся так и утопла
в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое распухшее от плача хорошенькое личико на
плече Сони.
Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец, подошел к ней, глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за
плечи и прямо посмотрел
в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу,
поцеловал ее ногу. Соня
в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел, как совсем сумасшедший.
Спросить он хотел что-то другое, но не нашел слов, он действовал, как
в густой темноте. Лидия отшатнулась, он обнял ее крепче, стал
целовать плечи, грудь.
Когда он наклонился
поцеловать ее руку, Марина
поцеловала его
в лоб, а затем, похлопав его по
плечу, сказала, как жена мужу...
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за
плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил
в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну — влюбилась я
в него. А он — астроном, геолог, —
целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер.
В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
К Лидии подходили мужчины и женщины, низко кланялись ей,
целовали руку; она вполголоса что-то говорила им, дергая
плечами, щеки и уши ее сильно покраснели. Марина, стоя
в углу, слушала Кормилицына; переступая с ноги на ногу, он играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова...
В мечтах перед ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей
в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с колеблющейся талией, с грациозно положенной на
плечи головой, с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение
целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой.
И после такой жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на
плечах службу
целого дома! Он и служи барину, и мети, и чисть, он и на побегушках! От всего этого
в душу его залегла угрюмость, а
в нраве проявилась грубость и жесткость; от этого он ворчал всякий раз, когда голос барина заставлял его покидать лежанку.
Она остановилась, положила ему руку на
плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик
в сторону, быстро и жарко обвила его шею руками,
поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо...
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья
целую неделю кость гложет. Сюртук с
плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб
в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался
целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!
Долго шептали они, много раз бабушка крестила и
целовала Марфеньку, пока наконец та заснула на ее
плече. Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась
в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она,
в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на
плечо, чтоб разменяться
поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему
в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с широкими полями, ходит около него или под руку с ним по полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
Теперь он готов был влюбиться
в бабушку. Он так и вцепился
в нее:
целовал ее
в губы,
в плечи,
целовал ее седые волосы, руку. Она ему казалась совсем другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать лет назад. У ней не было тогда такого значения на лице, какое он видел теперь, ума, чего-то нового.
Бахарев сегодня был
в самом хорошем расположении духа и встретил Привалова с веселым лицом. Даже болезнь, которая привязала его на
целый месяц
в кабинете, казалась ему забавной, и он называл ее собачьей старостью. Привалов вздохнул свободнее, и у него тоже гора свалилась с
плеч. Недавнее тяжелое чувство разлетелось дымом, и он весело смеялся вместе с Василием Назарычем, который рассказал несколько смешных историй из своей тревожной, полной приключений жизни.
По лестнице
в это время поднимались Половодовы. Привалов видел, как они остановились
в дверях танцевальной залы, где их окружила
целая толпа знакомых мужчин и женщин; Антонида Ивановна улыбалась направо и налево, отыскивая глазами Привалова. Когда оркестр заиграл вальс, Половодов сделал несколько туров с женой, потом сдал ее с рук на руки какому-то кавалеру, а сам, вытирая лицо платком, побрел
в буфет. Заметив Привалова, он широко расставил свои длинные ноги и поднял
в знак удивления
плечи.
Она вскочила и схватила его обеими руками за
плечи. Митя, немой от восторга, глядел ей
в глаза,
в лицо, на улыбку ее, и вдруг, крепко обняв ее, бросился ее
целовать.
Оба замолчали.
Целую длинную минуту протянулось это молчание. Оба стояли и все смотрели друг другу
в глаза. Оба были бледны. Вдруг Иван весь затрясся и крепко схватил Алешу за
плечо.
Как больно здесь, как сердцу тяжко стало!
Тяжелою обидой, словно камнем,
На сердце пал цветок, измятый Лелем
И брошенный. И я как будто тоже
Покинута и брошена, завяла
От слов его насмешливых. К другим
Бежит пастух; они ему милее;
Звучнее смех у них, теплее речи,
Податливей они на
поцелуй;
Кладут ему на
плечи руки, прямо
В глаза глядят и смело, при народе,
В объятиях у Леля замирают.
Веселье там и радость.
Это было невозможно… Troppo tardi… [Слишком поздно (ит.).] Оставить ее
в минуту, когда у нее, у меня так билось сердце, — это было бы сверх человеческих сил и очень глупо… Я не пошел — она осталась… Месяц прокладывал свои полосы
в другую сторону. Она сидела у окна и горько плакала. Я
целовал ее влажные глаза, утирал их прядями косы, упавшей на бледно-матовое
плечо, которое вбирало
в себя месячный свет, терявшийся без отражения
в нежно-тусклом отливе.
В.И. постоянно у нас бывал, был другом дома, объяснялся мне
в любви,
целовал в плечо, называл себя моим последователем.
Мы шли со своими сундучками за
плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий
в неведомую и невидимую даль. Мы знаем только, что
цель нашего пути — Лефортово, или, как говорил наш вожак, коренной москвич, «Лафортово».
Из кухни прибежала мать и, успокаивая отца, постаралась освободить волосы Крыжановского из его руки. Когда это удалось, архивариус еще раз
поцеловал отца
в плечо и сказал...
Когда голова наклонялась, архивариус
целовал судью
в живот, когда поднималась, он
целовал в плечо и все время приговаривал голосом,
в который старался вложить как можно больше убедительности...
Солнце еще не село, когда помочане веселою гурьбой тронулись с покоса. Это было
целое войско, а закинутые на
плечи косы блестели, как штыки. Кто-то затянул песню, кто-то подхватил, и она полилась, как река, выступившая
в половодье из своих берегов. Суслонцы всегда возвращались с помочей с песнями, — так уж велось исстари.
Шарлотта(отнимая руку). Если позволить вам
поцеловать руку, то вы потом пожелаете
в локоть, потом
в плечо…
И, сжав его голову ладонями, она
поцеловала деда
в лоб; он же, — маленький против нее, — ткнулся лицом
в плечо ей...
Таким зарядом надобно начать стрелять
в цель; если звук выстрела не густ, не полон, приклад не плотно прижимается к
плечу, дробь не глубоко входит даже
в мягкое дерево и ложится пониже
цели, то заряд мал: прибавляя понемногу пороху и дроби, вы, наконец, непременно найдете настоящий заряд.
Паншин любезно раскланялся со всеми находившимися
в комнате, пожал руку у Марьи Дмитриевны и у Лизаветы Михайловны, слегка потрепал Гедеоновского по
плечу и, повернувшись на каблуках, поймал Леночку за голову и
поцеловал ее
в лоб.
Вместо ответа, Семеныч привлек к себе бойкую девушку и
поцеловал прямо
в губы. Марья вся дрожала, прижавшись к нему
плечом. Это был первый мужской
поцелуй, горячим лучом ожививший ее завядшее девичье сердце. Она, впрочем, сейчас же опомнилась, помогла спуститься дорогому гостю с крутой лестницы и проводила до ворот. Машинист, разлакомившись легкой победой, хотел еще раз обнять ее, но Марья кокетливо увернулась и только погрозила пальцем.
Ровно через неделю после выбора ходоков Тит и Коваль шагали уже по дороге
в Мурмос. Они отправились пешком, — не стоило маять лошадей
целых пятьсот верст, да и какие же это ходоки разъезжают
в телегах? Это была трогательная картина, когда оба ходока с котомками за
плечами и длинными палками
в руках шагали по стороне дороги, как два библейских соглядатая, отправлявшихся высматривать землю, текущую молоком и медом.
Действительно,
в углу кабака, на лавочке, примостились старик хохол Дорох Ковальчук и старик туляк Тит Горбатый. Хохол был широкий
в плечах старик, с
целою шапкой седых волос на голове и маленькими серыми глазками; несмотря на теплое время, он был
в полушубке, или, по-хохлацки,
в кожухе. Рядом с ним Тит Горбатый выглядел сморчком: низенький, сгорбленный, с бородкой клинышком и длинными худыми руками, мотавшимися, как деревянные.
Он еще раз
поцеловал ее и, стараясь пересилить внутреннее волнение, подергивая
плечом, вышел
в дверь, ведущую через коридор
в комнату Володи.
— Здравствуйте, друг мой! — сказала она, подходя и
целуя Еспера Иваныча
в плечо.
—
В Петербурге! — воскликнул Живин. — Ну, вот за это merci! — прибавил он даже по-французски и далее затем, не зная, чем выразить свою благодарность, подошел почти со слезами на глазах и
поцеловал Илариона
в плечо.
— Ну, вот, барин, благодарю покорно, — сказала Груня и
поцеловала опять его
в плечо.
Груша только уж молчала и краснела
в лице. Вихров все эти дни почти не говорил с нею. На этот раз она, наконец, не вытерпела и бросилась
целовать его руку и
плечо.
— С у-до-воль-стви-ем! — с чувством повторил Тюрбо,
целуя своего покровителя
в плечо.
— Adieu, — повторила Полина, и когда князь стал
целовать у нее руку, она не выдержала, обняла его и легла к нему головой на
плечо. По щекам ее текли
в три ручья слезы.
— Да, — произнес он, — много сделал он добра, да много и зла; он погубил было философию, так что она едва вынырнула на
плечах Гегеля из того омута, и то еще не совсем; а прочие знания, бог знает, куда и пошли. Все это бросилось
в детали, подробности; общее пропало совершенно из глаз, и сольется ли когда-нибудь все это во что-нибудь
целое, и к чему все это поведет… Удивительно!
Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились
в передней и
в сенях. Он всех расставил
в порядке и учил, кому как здороваться: кому
поцеловать у барина руку, кому
плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему: «Ты поди прежде рожу вымой да нос утри».
— Маменька, слава богу, здорова, кланяется вам, и тетушка Марья Павловна тоже, — сказал робко Александр Федорыч. — Тетушка поручила мне обнять вас… — Он встал и подошел к дяде, чтоб
поцеловать его
в щеку, или
в голову, или
в плечо, или, наконец, во что удастся.
Сообщив все это
в течение нескольких секунд, он внезапно припал к
плечу Санина, порывисто
поцеловал его и бросился вниз по улице.
Джемма слушала мать — и то посмеивалась, то вздыхала, то гладила ее по
плечу, то грозила ей пальцем, то посматривала на Санина; наконец она встала, обняла и
поцеловала мать
в шею — «
в душку», отчего та много смеялась и даже пищала.
Едва только он выпрямился после того, как так позорно качнулся на бок, чуть не на
целую половину роста, от полученной пощечины, и не затих еще, казалось,
в комнате подлый, как бы мокрый какой-то звук от удара кулака по лицу, как тотчас же он схватил Шатова обеими руками за
плечи; но тотчас же,
в тот же почти миг, отдернул свои обе руки назад и скрестил их у себя за спиной.
Он угадал; через минуту все суетились, принесли воды. Лиза обнимала свою мама, горячо
целовала ее, плакала на ее
плече и тут же, опять откинувшись и засматривая ей
в лицо, принималась хохотать. Захныкала, наконец, и мама. Варвара Петровна увела их обеих поскорее к себе,
в ту самую дверь, из которой вышла к нам давеча Дарья Павловна. Но пробыли они там недолго, минуты четыре, не более…
Точно гора с
плеч свалилась у адмиральши. Дальше бы, чего доброго, у нее и характера недостало выдержать. Спустя немного после ухода Ченцова, Людмила вышла к адмиральше и, сев около нее, склонила на
плечо старушки свою бедную голову; Юлия Матвеевна принялась
целовать дочь
в темя. Людмила потихоньку плакала.
Видел я
в подвале, за столом, двух женщин — молодую и постарше; против них сидел длинноволосый гимназист и, размахивая рукой, читал им книгу. Молодая слушала, сурово нахмурив брови, откинувшись на спинку стула; а постарше — тоненькая и пышноволосая — вдруг закрыла лицо ладонями,
плечи у нее задрожали, гимназист отшвырнул книгу, а когда молоденькая, вскочив на ноги, убежала — он упал на колени перед той, пышноволосой, и стал
целовать руки ее.
Отец протопоп вылез из кибитки важный, солидный; вошел
в дом, помолился, повидался с женой,
поцеловал ее при этом три раза
в уста, потом поздоровался с отцом Захарией, с которым они
поцеловали друг друга
в плечи, и, наконец, и с дьяконом Ахиллой, причем дьякон Ахилла
поцеловал у отца протопопа руку, а отец протопоп приложил свои уста к его темени.
Впереди пятой роты шел,
в черном сюртуке,
в папахе и с шашкой через
плечо, недавно перешедший из гвардии высокий красивый офицер Бутлер, испытывая бодрое чувство радости жизни и вместе с тем опасности смерти и желания деятельности и сознания причастности к огромному, управляемому одной волей
целому.