Неточные совпадения
Он и
писал этот
дневник тогда
в виду будущей невесты.
Он
написал ей ответ, где повторил о своем намерении уехать, не повидавшись с нею, находя, что это единственный способ исполнить ее давнишнее требование, — оставить ее
в покое и прекратить свою собственную пытку. Потом разорвал свой
дневник и бросил по ветру клочки, вполне разочарованный
в произведениях своей фантазии.
Последняя отметка сделана была
в дневнике перед самым выстрелом, и он замечает
в ней, что
пишет почти
в темноте, едва разбирая буквы; свечку же зажечь не хочет, боясь оставить после себя пожар.
Целые дни я проводил
в палатке, вычерчивал маршруты, делал записи
в дневниках и
писал письма.
В перерывах между этими занятиями я гулял на берегу моря и наблюдал птиц.
Следующие 3 дня, 28–30 сентября, я просидел дома, вычерчивал маршруты, делал записи
в путевых
дневниках и
писал письма. Казаки убили изюбра и сушили мясо, а Бочкарев готовил зимнюю обувь. Я не хотел отрывать их от дела и не брал с собой
в экскурсию по окрестностям.
Возвратясь
в фанзу, я принялся за
дневник. Тотчас ко мне подсели 2 китайца. Они следили за моей рукой и удивлялись скорописи.
В это время мне случилось
написать что-то машинально, не глядя на бумагу. Крик восторга вырвался из их уст. Тотчас с кана соскочило несколько человек. Через 5 минут вокруг меня стояли все обитатели фанзы, и каждый просил меня проделать то же самое еще и еще, бесконечное число раз.
Если бы я
писал дневник, то, вероятно, постоянно записывал
в него слова: «Мне было это чуждо, я ни с чем не чувствовал слияния, опять, опять тоска по иному, по трансцендентному».
Умеренно-консервативный Никитенко
писал в своем «
Дневнике»: «Печальное зрелище представляет наше современное общество.
Дневником, который Мари
написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых,
дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал
в свою повесть
дневник этот, а черновой, и особенно те места
в нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
«
Пишу к вам почти
дневник свой. Жандарм меня прямо подвез к губернаторскому дому и сдал сидевшему
в приемной адъютанту под расписку; тот сейчас же донес обо мне губернатору, и меня ввели к нему
в кабинет. Здесь я увидел стоящего на ногах довольно высокого генерала
в очках и с подстриженными усами. Я всегда терпеть не мог подстриженных усов, и почему-то мне кажется, что это делают только люди весьма злые и необразованные.
Он, конечно, умер; но от одной из кузин его (теперь за одним булочником здесь,
в Петербурге), страстно влюбленной
в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду, несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых детей, — от этой-то кузины, говорю, я и успел, через посредство разных многословных маневров, узнать важную вещь: Генрих
писал по-немецкому обыкновению письма и
дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие свои бумаги.
Он сел к столу, достал свои тетради —
дневник и тетрадь,
в которой он имел обыкновение каждый вечер записывать свои будущие и прошедшие занятия, и, беспрестанно морщась и дотрагиваясь рукой до щеки, довольно долго
писал в них.
Тут человек вдруг смиряется, стушевывается, […стушевывается… — Глагол «стушеваться» введен
в литературу Достоевским
в «Двойнике», об этом он
пишет в «
Дневнике писателя» 1877 г. (ноябрь, гл. 1, § 11).]
в тряпку какую-то обращается.
У хозяев был сговор. Лукашка приехал
в станицу, но не зашел к Оленину. И Оленин не пошел на сговор по приглашению хорунжего. Ему было грустно, как не было еще ни разу с тех пор, как он поселился
в станице. Он видел, как Лукашка, нарядный, с матерью прошел перед вечером к хозяевам, и его мучила мысль: за что Лукашка так холоден к нему? Оленин заперся
в свою хату и стал
писать свой
дневник.
Но знайте, господа, что пока я был между вами,
в вашем обществе, — я только тогда и был честен, когда
писал этот
дневник.
Три года тому назад все было возможно и легко. Я лгал
в этом самом
дневнике, когда
писал, что отказался от нее, потому что увидел невозможность спасти. Если не лгал, то обманывал себя. Ее легко было спасти: нужно было только наклониться и поднять ее. Я не захотел наклониться. Я понял это только теперь, когда мое сердце болит любовью к ней. Любовью! Нет, это не любовь, это страсть безумная, это пожар,
в котором я весь горю. Чем потушить его?
— Вы не сердитесь на меня за мою тайну, которую
писал я вам
в дневнике? — проговорил он.
— А что вы
в дневнике написали?
Сейчас только я перечитал все глупости, которые я
писал в этой тетрадке с самого начала сентября. Нет, нет. Кэт не увидит моего
дневника, а то мне придется краснеть за себя каждый раз, как только я о нем вспомню. Завтра предаю этот
дневник уничтожению.
В соседней комнате пили кофе и говорили о штабс-капитане Полянском, а он старался не слушать и
писал в своем
дневнике: «Где я, боже мой?!
Вернувшись с кладбища домой, растроганный Никитин отыскал
в столе свой
дневник и
написал...
Уже шестой час утра. Я взялся за
дневник, чтобы описать свое полное, разнообразное счастье, и думал, что
напишу листов шесть и завтра прочту Мане, но, странное дело, у меня
в голове все перепуталось, стало неясно, как сон, и мне припоминается резко только этот эпизод с Варей и хочется
написать: бедная Варя! Вот так бы все сидел и
писал: бедная Варя! Кстати же зашумели деревья: будет дождь; каркают вороны, и у моей Мани, которая только что уснула, почему-то грустное лицо».
«И сегодня видел еще свадьбу… —
писал он
в одном месте своего
дневника.
После одного случая (когда Инсаров героически бросил
в воду пьяного немца) она
писала в своем
дневнике: «Да, с — ним шутить нельзя, и заступиться он умеет.
С болью недоумения, почти с отчаянием
пишет Елена
в своем
дневнике: «О, если бы кто-нибудь мне сказал: вот что ты должна делать!
«Когда он говорит о своей родине, —
пишет она
в своем
дневнике, — он растет, растет, и лицо его хорошеет, и голос, как сталь, и нет, кажется, тогда на свете такого человека, пред кем бы он глаза опустил.
О Ковенской и Виленской губернии
писали в начале февраля, что здесь все делалось одною проповедью ксендзов, без всяких принудительных мер («Русский
дневник», № 35, 13 февраля).
О стараниях самого откупа соблазнить крестьян нечего и говорить.
В половине февраля
писали, что откупщики
в Виленской губернии ставили сначала восемь грошей за кварту вина вместо прежних четырнадцати; потом вино подешевело
в шесть раз; наконец — перед корчмами выставляли иногда даже даровое вино… Ничто не помогало («Русский
дневник», № 35).
В конце того же месяца сообщались вот какие сведения из Жмуди...
Если бы он поцеловал ее, Ниночка открыла бы ему все свое маленькое, но уже изболевшееся сердце,
в котором то пели маленькие, веселые птички, то каркали черные вороны, как
писала она
в своем
дневнике.
Кто это
написал, — большой художник? Да. Но возможно также, что
написал это
в своем
дневнике восьмилетний мальчик. И тот же мальчик, описывая священника
в ризе, скажет: «старик
в парчовом мешке», и про городового
напишет: «человек с саблей и пистолетом на красном шнурке» (и именно пистолетом, а не револьвером).
Так же высказываются Иван Карамазов, Настасья Филипповна, многие другие. И уже прямо от себя Достоевский
в «
Дневнике писателя»
пишет: «Я объявляю, что любовь к человечеству — даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры
в бессмертие души человеческой» (курсив Достоевского).
В предисловии к отрывкам из
дневника Амиеля Толстой, горячо восхваляя этот
дневник,
пишет: «
В продолжении всех тридцати лет своего
дневника Амиель чувствует то, что мы все так старательно забываем, — то, что мы все приговорены к смерти, и казнь наша только отсрочена».
Войницкий. А профессора, к сожалению, еще не съела моль. По-прежнему от утра до глубокой ночи сидит у себя
в кабинете и
пишет. «Напрягши ум, наморщивши чело, всё оды
пишем,
пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим». Бедная бумага! Сонечка по-прежнему читает умные книжки и
пишет очень умный
дневник.
Я знаю: то, что я здесь
пишу, избито и старо; мне бы самому
в другое время показалось это фальшивым и фразистым. Но почему теперь
в этих избитых фразах чувствуется мне столько тяжелой правды, почему так жалко-ничтожною кажется мне моя прошлая жизнь, моя деятельность и любовь? Я перечитывал
дневник: жалобы на себя, на время, на все… этим жалобам не было бы места, если бы я тогда видел и чувствовал то, что так ярко и так больно бьет мне теперь
в глаза.
Рассказав
в своем
дневнике об этом столкновении, я
писал...
И я признал факт. И
писал в своем
дневнике...
И, помышляя о смерти, молодой пессимист зарывался
в тину и
писал там
дневник…
Уже десять месяцев я
писал большую повесть. Замыслил я ее еще весною, когда был
в гимназии. Решительно ничего не могу о ней вспомнить, а
в дневнике тогдашнем нахожу о ней вот что...
И Черткову он
пишет через четыре дня после вышеприведенной записи
в дневнике: «Я плох.
«Вышел вечером за лес и заплакал от радости, благодарной за жизнь», —
пишет он
в дневнике.
— «Отец, помоги мне! —
пишет он
в дневнике.
— И
в дневнике он
пишет: «Вместо жертвы примера победительного, — скверная, подлая, фарисейская, отталкивающая от учения Христа жизнь.
И одиночество, — поражающее, глухое одиночество. «Вы, верно, не думаете этого, —
пишет Толстой
в одном письме, — но вы не можете себе представить, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящий «я», презираемо всеми, окружающими меня». — «Чувствую, —
пишет он
в дневнике, — что моя жизнь, никому не только не интересна, но скучно, совестно им, что я продолжаю заниматься такими пустяками».
(Почерк Лельки.) — Вот как странно: сестры. Полгода назад почти даже не знали друг друга. А теперь начинаем
писать вместе
дневник. Только вот вопрос:
писать дневник, хотя бы даже отчасти и коллективный (ведь нас двое), — не значит ли это все-таки вдаряться
в индивидуализм? Ну, да ладно! Увидим все яснее на деле.
— Буду
писать откровенно, как уж не могу
писать в общем
дневнике.
Больше мне
писать в этом
дневнике нечего.
Так
писал Достоевский
в «
Дневнике писателя» о бессмертии.
Рука ее хотела было запереть тетрадь
дневника, но
в ней очутилось перо, и под чертой она
написала еще что-то. Это был новый итог жизни…
(Почерк Нинки.) — Очень возможно. Не знаю, как ты, а, когда я
пишу в этом
дневнике, мне кажется, что я
пишу свое посмертное письмо, только не знаю, скоро ли покончу с собой. А быть может, и останусь жить, ибо не кончила своих экспериментов над жизнью.