Неточные совпадения
Она пишет детскую книгу и никому не говорит про это, но мне читала, и я
давал рукопись Воркуеву… знаешь, этот издатель… и сам он
писатель, кажется.
Потому что пора наконец
дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет
писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот как вы!..» В точности не могу передать слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются
дамы и кавалеры в повестях наших светских
писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Русская народная жизнь с ее мистическими сектами, и русская литература, и русская мысль, и жуткая судьба русских
писателей, и судьба русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и в то же время столь характерно национальной, все, все
дает нам право утверждать тот тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных
далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы.
Здесь-то, за чайком, издатели и
давали заказы «
писателям».
Особенности Вл. Соловьева, как мыслителя и
писателя,
дали основание Тарееву написать о нем...
Как человек, действительно знающий и любящий русскую народность, Островский действительно подал славянофилам много поводов считать его «своим», а они воспользовались этим так неумеренно, что
дали противной партии весьма основательный повод считать его врагом европейского образования и
писателем ретроградного направления.
Впрочем, восторженные хвалители вообще редко бывают истинно полезны для объяснения публике действительного значения
писателя; порицатели в этом случае гораздо надежнее: выискивая недостатки (даже и там, где их нет), они все-таки представляют свои требования и
дают возможность судить, насколько
писатель удовлетворяет или не удовлетворяет им.
Он мог брать для своих изображений не те жизненные факты, в которых известная идея отражаемся наилучшим образом, мог
давать им произвольную связь, толковать их не совсем верно; но если художническое чутье не изменило ему, если правда в произведении сохранена, — критика обязана воспользоваться им для объяснения действительности, равно как и для характеристики таланта
писателя, но вовсе не для брани его за мысли, которых он, может быть, еще и не имел.
И Имплев в самом деле
дал Павлу перевод «Ивангое» [«Ивангое» — «Айвенго» — исторический роман английского
писателя Вальтер-Скотта (1771—1832), вышедший в 1820 году, был переведен на русский язык в 1826 году.], сам тоже взял книгу, и оба они улеглись.
— Вы сами — тоже
писатель, а потому и вы должны нам
дать обед.
Ты помнишь, какой тонкий критик был Еспер Иваныч, а он всегда говорил, что у нас актерам
дают гораздо больше значения, чем они стоят того, и что их точно те же должны быть отношения к
писателю, как исполнителя — к композитору; они ничего не должны придумывать своего, а только обязаны стараться выполнить хорошо то, что им дано автором, — а ты знаешь наших авторов, особенно при нынешнем репертуаре.
— Нет-с,
дала ответ,
дала в том, как думали лучшие умы, как думали Вольтер [Вольтер (Франсуа Мари Аруэ) (1694—1778) — выдающийся французский
писатель, один из крупнейших деятелей эпохи Просвещения.], Конт.
В фельетонцах он утверждал, что катанье на тройках есть признак наступления зимы; что есть блины с икрой — все равно, что в море купаться; что открытие «Аркадии» и «Ливадии» знаменует наступление весны. Вопросцы он разрабатывал крохотные, но дразнящие, оставляя, однако ж, в запасе лазейку, которая
давала бы возможность отпереться. Вообще принял себе за правило писать бойко и хлестко; ненавидел принципы и убеждения и о
писателях этой категории отзывался, что они напускают на публику уныние и скучищу.
— Ага! Ай да Настенька! Молодец у меня: сейчас попала в цель! — говорил он. — Ну что ж!
Дай бог!
Дай бог! Человек вы умный, молодой, образованный… отчего вам не быть
писателем?
Даль [
Даль Владимир Иванович (1801—1872) — русский
писатель, этнограф и языковед, печатавший свои повести и рассказы под псевдонимом Казак Луганский.
— Смотри и молча презирай меня! — заявлял Пепко, еще лежа утром в постели. — Перед тобой надежда отечества, цвет юношества, будущий знаменитый
писатель и… Нет, это невозможно!..
Дай мне орудие, которым я мог бы прекратить свое гнусное существование. Ах, боже мой, боже мой… И это интеллигентные люди? Чему нас учат, к чему примеры лучших людей, мораль, этика, нравственность?..
Критика — не судейская, а обыкновенная, как мы ее понимаем, — хороша уже и тем, что людям, не привыкшим сосредоточивать своих мыслей на литературе,
дает, так сказать, экстракт
писателя и тем облегчает возможность понимать характер и значение его произведений.
— Да вот поделиться с нами твоими воспоминаниями, рассказать l'histoire intime de ton coeur… [твою интимную сердечную историю… (франц.)] Ведь ты любил — да? Ну, и опиши нам, как это произошло… Comment cela t'est venu [Как это случилось с тобой (франц.)] и что потом было… И я тогда, вместе с другими, прочту… До сих пор, я, признаюсь, ничего твоего не читала, но ежели ты про любовь… Да! чтоб не забыть! давно я хотела у тебя спросить: отчего это нам,
дамам, так нравится, когда
писатели про любовь пишут?
Премьеры театра Корша переполнялись обыкновенно передовыми людьми:
писатели, актеры и поклонники
писателей и актеров, спортсмены, приезжие из провинции на бега, среднее купечество и их
дамы — все люди, любящие вволю посмеяться или пустить слезу в «забирательной драме», лучшая публика для актера и автора. Аплодисменты вплоть до топания ногами и крики при вызовах «бис, бис» то и дело.
— Мало
дали за них, мало! Я ведь знаю порядки, меня не обманешь, нет! Красавин одного революционера поймал, — сто рублей получил здесь, да из Петербурга прислали сто! Соловьеву — за нелегальную барыню — семьдесят пять. Видишь? А Маклаков? Положим, он ловит адвокатов, профессоров,
писателей, им цена особая.
— Да, да, мне говорил Благово, — живо обратился он ко мне, не подавая руки. — Но, послушайте, что же я могу вам
дать? Какие у меня места? Странные вы люди, господа! — продолжал он громко и таким тоном, как будто делал мне выговор. — Ходит вас ко мне по двадцать человек в день, вообразили, что у меня департамент! У меня линия, господá, у меня каторжные работы, мне нужны механики, слесаря, землекопы, столяры, колодезники, а ведь все вы можете только сидеть и писать, больше ничего! Все вы
писатели!
—
Давайте раз навсегда условимся: будем говорить об актерах, об актрисах,
писателях, но оставим в покое искусство.
В средине учениц произошло нечто вроде восстания, которым в качестве литературной
дамы предводительствовала подруга
писателя.
В том же декабре было два бенефиса: Мочалов
дал «Поликсену», трагедию Озерова, а Синецкая — большую комедию в стихах, в пяти действиях, сочинения Головина, под названием «
Писатели между собой».
(58) Видно, однако ж, что в свое время княгиня Дашкова всего более известна была своими стихотворениями. В словаре Новикова читаем: «Княгиня Дашкова… писала стихи; из них некоторые, весьма изрядные, напечатаны в ежемесячном сочинении «Невинное упражнение» 1763 года, в Москве. Впрочем, она почитается за одну из ученых российских
дам и любительницу свободных наук» («Опыт исторического словаря о российских
писателях» Новикова, 1772, стр. 55).
Уважаю я труд библиографа, знаю, что и для него нужно некоторое приготовление, предварительные знания, как для почтальона нужно знание городских улиц; но позвольте же мне более уважать критика, который
дает нам верную, полную, всестороннюю оценку
писателя или произведения, который произносит новое слово в науке или искусстве, который распространяет в обществе светлый взгляд, истинные, благородные убеждения.
Но в видах Екатерины вовсе не было того, чтобы
дать литературе неограниченное право рассуждать о политических предметах и смеяться над всем, что не будет нравиться
писателям.
— Мы с вами вот как сделаем лучше. Нате вам четвертушку бумаги, а здесь, в коробочке, кнопки. Прошу вас, напишите что-нибудь особенно интересное, а потом закройте бумагой и прижмите по углам кнопками. Я
даю вам честное слово, честное слово
писателя, что в продолжение двух месяцев я не притронусь к этой бумажке и не буду глядеть, что вы там написали. Идет? Ну, так пишите. Я нарочно уйду, чтобы вам не мешать.
— А что, нет ли у вас каких-либо свежих известий с войны? — спросил Рыбников. — Эх, господа! — воскликнул он вдруг и громыхнул шашкой. — Сколько бы мог я вам
дать интересного материала о войне! Хотите, я вам буду диктовать, а вы только пишите. Вы только пишите. Так и озаглавьте: «Воспоминания штабс-капитана Рыбникова, вернувшегося с войны». Нет, вы не думайте — я без денег, я задарма, задаром. Как вы думаете, господа
писатели?
Марья Васильевна. А то, что я его не знаю. Я ничего дурного не говорю. Je n'ai pas de dent contre lui, a только не хочу до свадьбы ничего
давать из состояния. Волоколамское мое. После свадьбы, ежели он будет почтительный зять, я посмотрю и
дам, а то всякий
писатель будет…
Каждый вечер люди менялись, проходили перед доктором Шевыревым артисты,
писатели и художники, купцы, дворяне, чиновники и офицеры из провинции; кокотки и порядочные
дамы, иногда совсем молоденькие, чистые девушки, от всего приходившие в восторг и пьяневшие от первой капли вина.
Мне стало стыдно пред нею, и после этого разговора я начал приучать её к чтению,
давая разные простые книжки. Сначала пошло туго, и долго она стеснялась сказать, что не понимает прочитанного, а потом как-то сразу вошла во вкус, полюбила книжки и, бывало, горько плачет над судьбою прикрашенных
писателями книжных людей.
На это еще не
дает писателю материалов наша общественная жизнь.
Вот почему и полагаем мы, что как скоро в писателе-художнике признается талант, то есть уменье чувствовать и изображать жизненную правду явлений, то, уже в силу этого самого признания, произведения его
дают законный повод к рассуждениям о той среде жизни, о той эпохе, которая вызвала в
писателе то или другое произведение.
Я говорю, одна
дама, благородного поведения, то есть легкого содержания, — извините, я так сбиваюсь, точно про литературу какую говорю; вот — выдумали, что Поль де Кок [Поль де Кок — французский
писатель XIX в., чье имя стало символом фривольной литературы] легкого содержания, а вся беда от Поль де Кока-то-с… вот!..
Недавно мы видели, как один из талантливейших наших
писателей пробовал создание дельного практического характера и как ему мало удалось это создание, несмотря на то, что [он взял еще не русского человека и]
дал ему такую цель жизни, которая представляла полную возможность наполнить его историю самой живой деятельностью…
Но я никак не мог вспомнить; у кого из французских
писателей мне пришлось читать об ужасном придворном скандале, которого совсем бы не произошло, если бы
дама выговорила слово «culotte» так же просто, как выговаривала его своими августейшими губками сама королева.
И вот однажды мы разговорились с ним о закулисных цирковых драмах. — …Да, да, да, — сказал он задумчиво. — Мне тоже приходилось читать рассказы из цирковой жизни. Все это неправда. Самый любимый мотив у
писателей — это непременно месть покинутой женщины: подпиливается проволока, тушится не вовремя электричество, лошади
дают отраву и так далее…
— Писатель-то он, положим, хороший, спору нет… и смешно пишет и жалостно, а отправь-ка его на войну, так он там и с ротой не справится; а генералу хоть целый корпус
давай, так ничего…
— «Найди, говорит, мне, Мишель», — меня в домах Мишелем зовут, потому, я
дам завиваю, — «найди, говорит, мне, Мишель, жениха, чтоб был из
писателей».
И вот Ницше приходит, наконец, к Гёте, самому недионисическому из европейских
писателей, и
дает ему такую характеристику...
Ларисе Платоновне и той не к худу это послужило, ибо
дало ей силы печали свои окончить смертью вольною, о коей разные можно иметь мнения, так как и между верующими
писателями есть мыслители, не осуждающие вольной смерти, ибо в иных случаях не все ли в некоей степени одинаково, отпустить себя своею рукой или чужую навести на себя?
Известный немецкий
писатель Архенгольц приехал в Ливорно через несколько дней после арестования принцессы и отхода русской эскадры и еще застал весь город в сильном волнении по поводу захвата знатной
дамы, которую город Ливорно считал своею гостьей.
Он не стал уноситься вдаль. Ему хотелось сохранить в себе настроение, с каким он оставил домик Аршаулова. Пароход вдруг напомнил ему его разговор с
писателем, Борисом Петровичем, когда в нем впервые зажглась жажда исповеди, и капитан Кузьмичев своим зовом пить чай не
дал ему высказаться.
Всякого только что родившегося младенца следует старательно омыть и,
давши ему отдохнуть от первых впечатлений, сильно высечь со словами: «Не пиши! Не пиши! Не будь
писателем!» Если же, несмотря на такую экзекуцию, оный младенец станет проявлять писательские наклонности, то следует попробовать ласку. Если же и ласка не поможет, то махните на младенца рукой и пишите «пропало». Писательский зуд неизлечим.
В доме ее кузины, в огромном казенном помещении около Технологического института,
давали танцевальные вечера, и с многими
дамами и девицами я познакомился как
писатель. Но это не было там особенно привлекал тельным званием.
Но влияние может быть и скрытое. Тургенев незадолго до смерти писал (кажется, П.И.Вейнбергу), что он никогда не любил Бальзака и почти совсем не читал его. А ведь это не помешало ему быть реальным
писателем, действовать в области того романа, которому Бальзак еще с 30-х годов
дал такое развитие.
Но этот быстрый поворот в судьбе писателя-беллетриста показывал, какой толчок
дало русской более восприимчивой интеллигенции то, что"Колокол"Герцена подготовлял с конца 50-х годов.
И в этой главе я буду останавливаться на тех сторонах жизни, которые могли доставлять будущему
писателю всего больше жизненных черт того времени, поддерживать его наблюдательность, воспитывали в нем интерес к воспроизведению жизни,
давали толчок к более широкому умственному развитию не по одним только специальным познаниям, а в смысле той universitas, какую я в семь лет моих студенческих исканий, в сущности, и прошел, побывав на трех факультетах; а четвертый, словесный, также не остался мне чуждым, и он-то и пересилил все остальное, так как я становился все более и более словесником, хотя и не прошел строго классической выучки.