Неточные совпадения
Алексей Александрович после встречи у себя на крыльце с Вронским поехал, как и намерен
был,
в итальянскую
оперу.
— Ах, можно ли так подкрадываться? Как вы меня испугали, — отвечала она. — Не говорите, пожалуйста, со мной про
оперу, вы ничего не понимаете
в музыке. Лучше я спущусь до вас и
буду говорить с вами про ваши майолики и гравюры. Ну, какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?
Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши сблизились и слились
в жаркий, упоительный поцелуй; ее руки
были холодны как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как
в итальянской
опере.
Самгин, насыщаясь и внимательно слушая, видел вдали, за стволами деревьев, медленное движение бесконечной вереницы экипажей,
в них яркие фигуры нарядных женщин, рядом с ними покачивались всадники на красивых лошадях; над мелким кустарником
в сизоватом воздухе плыли головы пешеходов
в соломенных шляпах,
в котелках, где-то далеко оркестр отчетливо играл «Кармен»; веселая задорная музыка очень гармонировала с гулом голосов, все
было приятно пестро, но не резко, все празднично и красиво, как хорошо поставленная
опера.
—
Есть лишний билет
в оперу — идешь? Я взял для себя, но не могу идти, идут Марина и Кутузов.
Вход — бесплатный, но публика плохо посещает сарайчик, даже и
в те дни, когда там
поет хор
оперы Мамонтова.
Говорил он так, что
было ясно: думает не о том, что говорит. Самгин присмотрелся к его круглому лицу с бородавкой над правой бровью и подумал, что с таким лицом артисты
в опере «Борис Годунов»
поют роль Дмитрия.
«Ах, скорей бы кончить да сидеть с ней рядом, не таскаться такую даль сюда! — думал он. — А то после такого лета да еще видеться урывками, украдкой, играть роль влюбленного мальчика… Правду сказать, я бы сегодня не поехал
в театр, если б уж
был женат: шестой раз слышу эту
оперу…»
— Господи, так
в оперу нельзя ли сбегать… да нет, нельзя! Так что ж теперь с стариком
будет? Ведь он, пожалуй, ночью помрет!
— Да нельзя, нельзя, дурачок! То-то вот и
есть! Ах, что делать! Ах, тошно мне! — заметалась она опять, захватив, однако, рукою плед. — Э-эх, кабы ты раньше четырьмя часами пришел, а теперь — восьмой, и она еще давеча к Пелищевым обедать отправилась, а потом с ними
в оперу.
Может
быть, вы удовольствуетесь этим и не пойдете сами
в лабиринт этих имен: когда вам? того гляди, пропадет впечатление от вчерашней
оперы.
Памятник Деметти
в виде часовни, с ангелом наверху; когда-то
в С.
была проездом итальянская
опера, одна из певиц умерла, ее похоронили и поставили этот памятник.
В городе уже никто не помнил о ней, но лампадка над входом отражала лунный свет и, казалось, горела.
— Изволь, мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не поехала
в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то женщина, которую я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня читать мой дневник; там
было написано все только о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них показывались новые слова, говорившие, что я не люблю тебя.
Вот она и читает на своей кроватке, только книга опускается от глаз, и думается Вере Павловне: «Что это,
в последнее время стало мне несколько скучно иногда? или это не скучно, а так? да, это не скучно, а только я вспомнила, что ныне я хотела ехать
в оперу, да этот Кирсанов, такой невнимательный, поздно поехал за билетом: будто не знает, что, когда
поет Бозио, то нельзя
в 11 часов достать билетов
в 2 рубля.
На другой день, когда ехали
в оперу в извозничьей карете (это ведь дешевле, чем два извозчика), между другим разговором сказали несколько слов и о Мерцаловых, у которых
были накануне, похвалили их согласную жизнь, заметили, что это редкость; это говорили все,
в том числе Кирсанов сказал: «да,
в Мерцалове очень хорошо и то, что жена может свободно раскрывать ему свою душу», только и сказал Кирсанов, каждый из них троих думал сказать то же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал это?
Разве только вообще сказать, что та перемена, которая началась
в характере вечера Веры Павловны от возобновления знакомства с Кирсановым на Васильевском острове, совершенно развилась теперь, что теперь Кирсановы составляют центр уже довольно большого числа семейств, все молодых семейств, живущих так же ладно и счастливо, как они, и точно таких же по своим понятиям, как они, и что музыка и пенье,
опера и поэзия, всякие — гулянья и танцы наполняют все свободные вечера каждого из этих семейств, потому что каждый вечер
есть какое-нибудь сборище у того или другого семейства или какое-нибудь другое устройство вечера для разных желающих.
Между тем как очень спокойно могли бы вы все трое жить по-прежнему, как жили за год, или как-нибудь переместиться всем на одну квартиру, или иначе переместиться, или как бы там пришлось, только совершенно без всякого расстройства и по-прежнему
пить чай втроем, и по-прежнему ездить
в оперу втроем.
Вместе с преподаванием, устраивались и развлечения. Бывали вечера, бывали загородные прогулки: сначала изредка, потом, когда
было уже побольше денег, то и чаще; брали ложи
в театре. На третью зиму
было абонировано десять мест
в боковых местах итальянской
оперы.
Почему, например, когда они, возвращаясь от Мерцаловых, условливались на другой день ехать
в оперу на «Пуритан» и когда Вера Павловна сказала мужу: «Миленький мой, ты не любишь этой
оперы, ты
будешь скучать, я поеду с Александром Матвеичем: ведь ему всякая
опера наслажденье; кажется, если бы я или ты написали
оперу, он и ту стал бы слушать», почему Кирсанов не поддержал мнения Веры Павловны, не сказал, что «
в самом деле, Дмитрий, я не возьму тебе билета», почему это?
— Ты дурно поступаешь со мною, Дмитрий. Я не могу не исполнить твоей просьбы. Но,
в свою очередь, я налагаю на тебя одно условие. Я
буду бывать у вас; но, если я отправлюсь из твоего дома не один, ты обязан сопровождать меня повсюду, и чтоб я не имел надобности звать тебя, — слышишь? — сам ты, без моего зова. Без тебя я никуда ни шагу, ни
в оперу, ни к кому из знакомых, никуда.
Нет, вперед лучше
буду просить «миленького» брать билеты и
в оперу ездить
буду с миленьким: миленький никогда этого не сделает, чтоб я осталась без билета, а ездить со мною он всегда
будет рад, ведь он у меня такой милый, мой миленький.
Деревенька эта недалеко от Муртенского озера, возле которого
был разбит и убит Карл Смелый, несчастная смерть и имя которого так ловко послужили австрийской ценсуре (а потом и петербургской) для замены имени Вильгельма Телля
в россиниевской
опере.
В первый же день своего прибытия, при разговоре об
опере «Юдифь», она спросила:
в самом ли деле
было такое происшествие или это фантазия? и с тех пор не уставала утешать серьезно начитанных гражданок самыми непостижимыми вопросами.
— Он именно остановился на той границе, которой требует музыка, потому что не ушел, как это бывает
в большей части
опер,
в небо, то
есть в бессмыслицу, и не представляет чересчур уж близкой нам действительности.
— Драма, представленная на сцене, — продолжал Павел, —
есть венец всех искусств;
в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а
в опере наконец и музыка —
в самых высших своих проявлениях.
Я
был утром
в итальянской
опере, как вдруг, словно электрическая искра, всю публику пронизала весть: министерство Гизо пало.
Петр Николаевич Трубнов, флигель-адъютант, и так далее;
был даже какой-то испанский гранд Auto de Salvigo [Ауто де Сальвиго (исп.).] — словом, весь этот цвет и букет петербургского люда, который так обаятельно, так роскошно показывается нашим вульгарным очам на Невском проспекте и
в Итальянской
опере и сблизить с которым мою молодую чету неусыпно хлопотала приятельница Полины, баронесса.
Как бы
в доказательство небольшого уважения к тому месту, где
был, он насвистывал, впрочем негромко, арию из «Лючии» [«Лючия» —
опера итальянского композитора Г.Доницетти (1797—1848) «Лючия ди Ламермур».].
Сама губернаторша сравнительно с ней
была гораздо старее, но зато имела чрезвычайно величественную наружность и как бы рождена
была делать парадные выходы и сидеть
в своей губернаторской гостиной, где по задней стене сделано
было даже возвышение, на которое иногда она взбиралась, чтоб
быть еще представительней, напоминая собой
в этом случае худощавых театральных герцогинь
в бархатных платьях, которых выводят
в операх и балетах с толстыми икрами герцоги и сажают на золотое кресло, чтоб посмотреть и полюбоваться на танцующую толпу.
Я имел честь и счастье
петь вместе с ним
в опере dell'illustrissimo maestro [Знаменитейшего маэстро (ит.).] Россини —
в «Отелло»!
Семенов перед самыми экзаменами кончил свое кутежное поприще самым энергическим и оригинальным образом, чему я
был свидетелем благодаря своему знакомству с Зухиным. Вот как это
было. Раз вечером, только что мы сошлись к Зухину, и
Оперов, приникнув головой к тетрадкам и поставив около себя, кроме сальной свечи
в подсвечнике, сальную свечу
в бутылке, начал читать своим тоненьким голоском свои мелко исписанные тетрадки физики, как
в комнату вошла хозяйка и объявила Зухину, что к нему пришел кто-то с запиской.
Я думал, что Иленька Грап плюнет мне
в лицо, когда меня встретит, и, сделав это, поступит справедливо; что
Оперов радуется моему несчастью и всем про него рассказывает; что Колпиков
был совершенно прав, осрамив меня у Яра; что мои глупые речи с княжной Корнаковой не могли иметь других последствий, и т. д., и т. д.
Когда кончили читать, Зухин, другие студенты и я, чтоб доказать свое желание
быть товарищем,
выпили по рюмке водки, и
в штофе почти ничего не осталось. Зухин спросил, у кого
есть четвертак, чтоб еще послать за водкой какую-то старую женщину, которая прислуживала ему. Я предложил
было своих денег, но Зухин, как будто не слыхав меня, обратился к Оперову, и
Оперов, достав бисерный кошелек, дал ему требуемую монету.
Оперов, с которым мы продолжали кланяться, но
были в самых холодных отношениях, как я говорил уже, предложил мне не только тетрадки, но и пригласил готовиться по ним вместе с ним и другими студентами.
Всех нас — значит, всех товарищей более или менее comme il faut нашего курса,
в числе которых, разумеется, не
были ни Грап, ни Семенов, ни
Оперов, ни все эти плохонькие господа.
Кажется, что
Оперов пробормотал что-то, кажется даже, что он пробормотал: «А ты глупый мальчишка», — но я решительно не слыхал этого. Да и какая бы
была польза, ежели бы я это слышал? браниться, как manants [мужичье (фр.).] какие-нибудь, больше ничего? (Я очень любил это слово manant, и оно мне
было ответом и разрешением многих запутанных отношений.) Может
быть, я бы сказал еще что-нибудь, но
в это время хлопнула дверь, и профессор
в синем фраке, расшаркиваясь, торопливо прошел на кафедру.
Но одну вещь, весьма ценимую юнкерами, он не только часто ставил
в четверговые программы, но иногда даже соглашался повторять ее. Это
была увертюра к недоконченной
опере Литольфа «Робеспьер». Кто знает, почему он давал ей такое предпочтение: из ненависти ли к великой французской революции, из почтения ли к личности Робеспьера или его просто волновала музыка Литольфа?
Бен-Иохаи
поет у него —
в пародии на «Уриэля Акосту»,
оперу Серова...
— Говорят, хорошо очень идет «Аскольдова могила» [«Аскольдова могила» —
опера А.Н.Верстовского (1799—1862).], и Бантышев
в ней отлично
поет? — спросила она затем.
«Раз (объяснял он),
было это с певчими, ходил я
в штатском уборе на самый верх на
оперу „Жизнь за царя“, и от прекрасного пения голосов после целую ночь
в восторге плакал; а другой раз, опять тоже переряженный по-цивильному, ходил глядеть, как самого царя Ахиллу представляли.
В тот же день, вечером,
в новом,
в восточном вкусе отделанном театре шла итальянская
опера. Воронцов
был в своей ложе, и
в партере появилась заметная фигура хромого Хаджи-Мурата
в чалме. Он вошел с приставленным к нему адъютантом Воронцова Лорис-Меликовым и поместился
в первом ряду. С восточным, мусульманским достоинством, не только без выражения удивления, но с видом равнодушия, просидев первый акт, Хаджи-Мурат встал и, спокойно оглядывая зрителей, вышел, обращая на себя внимание всех зрителей.
— Хочешь? — продолжала Елена, — покатаемся по Canal Grande. [Большому каналу (ит.).] Ведь мы, с тех пор как здесь, хорошенько не видели Венеции. А вечером поедем
в театр: у меня
есть два билета на ложу. Говорят, новую
оперу дают. Хочешь, мы нынешний день отдадим друг другу, позабудем о политике, о войне, обо всем,
будем знать только одно: что мы живем, дышим, думаем вместе, что мы соединены навсегда… Хочешь?
Софья Алексеевна просила позволения ходить за больной и дни целые проводила у ее кровати, и что-то высоко поэтическое
было в этой группе умирающей красоты с прекрасной старостью,
в этой увядающей женщине со впавшими щеками, с огромными блестящими глазами, с волосами, небрежно падающими на плечи, — когда она,
опирая свою голову на исхудалую руку, с полуотверстым ртом и со слезою на глазах внимала бесконечным рассказам старушки матери об ее сыне — об их Вольдемаре, который теперь так далеко от них…
— «Прощальный бенефис дивы… Патти. [Патти Аделина (1843–1919) — знаменитая итальянская оперная певица,
в 60-х годах прошлого века
пела в итальянской
опере в Петербурге.] уезжает… Идет
опера „Динора“ [«Динора» — комическая
опера французского композитора Джакомо Мейербера (1791–1864).] Знаменитый дуэт Патти и Николини [Николини — оперный певец, француз по происхождению, муж Аделины Патти.]». Как ты полагаешь относительно этого?
О ведьмах не говорят уже и
в самом Киеве; злые духи остались
в одних
операх, а романтические разбойники, по милости классических капитан-исправников, вовсе перевелись на святой Руси; и бедный путешественник, мечтавший насладиться всеми ужасами ночного нападения, приехав домой, со вздохом разряжает свои пистолеты и разве иногда может похвастаться мужественным своим нападением на станционного смотрителя, который, бог знает почему, не давал ему до самой полуночи лошадей, или победою над упрямым извозчиком, у которого, верно,
было что-нибудь на уме, потому что он ехал шагом по тяжелой песчаной дороге и, подъезжая к одному оврагу, насвистывал песню.
Несчастливцев. Что, ты от рожденья глуп, или сегодня вдруг с тобой сделалось? Кого? Кого? Ты
в этом доме то же, что
в операх бывают неизвестные; а я здесь
в родной семье. Я пришел чай
пить к своей тетке.
— Проклятая жизнь! — проворчал он. — И что горько и обидно, ведь эта жизнь кончится не наградой за страдания, не апофеозом, как
в опере, а смертью; придут мужики и потащат мертвого за руки и за ноги
в подвал. Брр! Ну ничего… Зато на том свете
будет наш праздник… Я с того света
буду являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть заставлю.
— И всего-то покойный грибков десяток съел, — говорит он, — а уж к концу обеда стал жаловаться. Марья Петровна спрашивает: что с тобой, Nicolas? а он
в ответ: ничего, мой друг, грибков
поел, так под ложечкой… Под ложечкой да под ложечкой, а между тем
в оперу ехать надо — их абонементный день. Ну, не поехал, меня вместо себя послал. Только приезжаем мы из театра, а он уж и отлетел!
— Я, брат, всю зиму, с октября, вот как провел:
в опере не
был, Сару Бернар не видал, об Сальвини только из афишек знаю. Сверх того:
в книжку не заглядывал, газет не читал… И, что всего важнее, ни разу не ощутил, что чего-нибудь недостает.