Неточные совпадения
— Нет, нет, — заговорила она, — я
не боюсь его, я
боюсь смерти. Алексей, подойди сюда. Я тороплюсь оттого, что мне некогда, мне осталось жить немного, сейчас начнется жар, и я ничего уже
не пойму. Теперь я понимаю, и всё понимаю, я всё вижу.
Доказательство того, что они знали твердо, что такое была
смерть, состояло в том, что они, ни секунды
не сомневаясь, знали, как надо действовать с умирающими, и
не боялись их.
Когда прошло то размягченье, произведенное в ней близостью
смерти, Алексей Александрович стал замечать, что Анна
боялась его, тяготилась им и
не могла смотреть ему прямо в глаза. Она как будто что-то хотела и
не решалась сказать ему и, тоже как бы предчувствуя, что их отношения
не могут продолжаться, чего-то ожидала от него.
Левин же и другие, хотя и многое могли сказать о
смерти, очевидно,
не знали, потому что
боялись смерти и решительно
не знали, что надо делать, когда люди умирают.
— На том свете? Ох,
не люблю я тот свет!
Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я
боюсь смерти, ужасно
боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
— Ну вот! — с отвращением отпарировал Свидригайлов, — сделайте одолжение,
не говорите об этом, — прибавил он поспешно и даже без всякого фанфаронства, которое выказывалось во всех прежних его словах. Даже лицо его как будто изменилось. — Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать:
боюсь смерти и
не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?
Катерина. Как, девушка,
не бояться! Всякий должен
бояться.
Не то страшно, что убьет тебя, а то, что
смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне умереть
не страшно, а как я подумаю, что вот вдруг я явлюсь перед Богом такая, какая я здесь с тобой, после этого разговору-то, вот что страшно. Что у меня на уме-то! Какой грех-то! страшно вымолвить!
— Никогда
не встречал человека, который так глупо
боится смерти, как моя супруга.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее.
Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о
смерти, до поры, пока ей
не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более
не любил и
боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
—
Смерти я
не боюсь, но устал умирать, — хрипел Спивак, тоненькая шея вытягивалась из ключиц, а голова как будто хотела оторваться. Каждое его слово требовало вздоха, и Самгин видел, как жадно губы его всасывают солнечный воздух. Страшен был этот сосущий трепет губ и еще страшнее полубезумная и жалобная улыбка темных, глубоко провалившихся глаз.
Никто
не видал последних его минут,
не слыхал предсмертного стона. Апоплексический удар повторился еще раз, спустя год, и опять миновал благополучно: только Илья Ильич стал бледен, слаб, мало ел, мало стал выходить в садик и становился все молчаливее и задумчивее, иногда даже плакал. Он предчувствовал близкую
смерть и
боялся ее.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы
не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он
не замечал жизни,
не знал скуки, никуда и ничего
не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. —
Смерть —
боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я
боюсь смерти, и как это грешно!
Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно
бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
— Да ведь вот же и тебя
не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и
боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо,
смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
Не оттого ли, что
смерти боюсь,
боюсь быть убитым?
— Слушай, изверг, — засверкал глазами Иван и весь затрясся, — я
не боюсь твоих обвинений, показывай на меня что хочешь, и если
не избил тебя сейчас до
смерти, то единственно потому, что подозреваю тебя в этом преступлении и притяну к суду. Я еще тебя обнаружу!
«Да
не бойтесь,
не бойтесь, меня
смерть нисколько
не стращает».
Отец Огарева умер в 1838; незадолго до его
смерти он женился. Весть о его женитьбе испугала меня — все это случилось как-то скоро и неожиданно. Слухи об его жене, доходившие до меня,
не совсем были в ее пользу; он писал с восторгом и был счастлив, — ему я больше верил, но все же
боялся.
Наоборот, я любил их, считал хорошими людьми, но относился к ним скорее как отец к детям, заботился о них,
боялся, чтобы они
не заболели, и мысль об их
смерти переживал очень мучительно.
Если я
боюсь смерти, то
не столько своей, сколько близких людей.
Мышников ничего
не ответил. Он
боялся смерти и теперь находился под впечатлением того, что она была вот здесь. Он даже чувствовал, как у него мурашки идут по спине. Да, она пронеслась здесь, дохнув своим леденящим дыханием.
Штофф и Мышников
боялись не смерти Стабровского, которая
не являлась неожиданностью, а его зятя, который мог захватить палии с банковскими делами и бумагами. Больной Стабровский
не оставлял банковских дел и занимался ими у себя на дому.
Не бойся ни унижения, ни мучений, ни страданий, ни даже самой
смерти».
Не бойся ни осмеяния, ни мучения, ни болезни, ни заточения, ниже самой
смерти.
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я
не могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я
боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей
смерти, я покинула все;
не останавливаясь, день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
С оника, после многолетней разлуки, проведенной в двух различных мирах,
не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто дело шло о жизни и
смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у себя в комнате, почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно
бояться.
—
Не подходи ты ко мне близко-то, Тарас… — причитала Устинья Марковна. —
Не до новостей нам… Как увидела тебя в окошко-то, точно у меня что оборвалось в середке. До
смерти я тебя
боюсь… С добром ты к нам
не приходишь.
Погрустил я с вами, добрая Надежда Николаевна: известие о
смерти вашего внука Васи сильно нас поразило. Тут невольно мысль и молитва о близких покойного. Да успокоит вас милосердый бог в этом новом горе. В сердечном моем сочувствии вы
не сомневаетесь —
боюсь распространяться, чтоб
не заставить вас снова задуматься, хотя вполне уверен в вашей полной покорности воле божьей.
— Удивительно! — произнесла с снисходительной иронией больная. — Неужто вы думаете, что я
боюсь смерти! Будьте честны, господин Лобачевский, скажите, чтό у меня? Я желаю знать, в каком я положении, и
смерти не боюсь.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим ночью по улицам: никто
не пускает меня к себе в дом; на меня нападают злые, бешеные собаки, которых я очень
боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от
смерти и приводит к отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
Я порядочно трусил, хотя много читал, что
не должно
бояться грома; но как же
не бояться того, что убивает до
смерти?
Я
смерти не люблю и
боюсь ее.
Кто
не верит в силу правды, в ком нет смелости до
смерти стоять за нее, кто
не верит в себя и
боится страданий — отходи от нас в сторону!
Да, именно, именно. Потому-то я и
боюсь I, я борюсь с ней, я
не хочу. Но почему же во мне рядом и «я
не хочу» и «мне хочется»? В том-то и ужас, что мне хочется опять этой вчерашней блаженной
смерти. В том-то и ужас, что даже теперь, когда логическая функция проинтегрирована, когда очевидно, что она неявно включает в себя
смерть, я все-таки хочу ее губами, руками, грудью, каждым миллиметром…
— Варвары, черти, бейте на
смерть.
Не боюсь вас.
А Гришуха (из понятых)
смерть покойника
боится, на пять сажен и подойти-то к нему
не смеет.
—
Смерть никогда
не легка, особливо ежели ей предшествует продолжительный болезненный процесс. Бывает, что люди годами выносят сущую пытку, и все-таки
боятся умереть. Таков уж инстинкт самосохранения в человеке. Вот внезапно, сразу умереть — это, говорят, ничего.
— Как это странно, Анночка:
боялся —
не боялся. Понятное дело —
боялся. Ты
не верь, пожалуйста, тому, кто тебе скажет, что
не боялся и что свист пуль для него самая сладкая музыка. Это или псих, или хвастун. Все одинаково
боятся. Только один весь от страха раскисает, а другой себя держит в руках. И видишь: страх-то остается всегда один и тот же, а уменье держать себя от практики все возрастает: отсюда и герои и храбрецы. Так-то. Но испугался я один раз чуть
не до
смерти.
Он
не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что
не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и
боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он
не ушел от нее и тем
не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною
смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде.
Во-первых, это город, никогда
не видавший никакой эпидемии, а так как вы человек развитый, то, наверно,
смерти боитесь; во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности, кажется; ну и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию — это уж для поэтических вдохновений, потому, наверно, стишки пописываете.
— О да, пойдемте скорей отсюда,
не оставляйте меня! — и, сама схватив его за руку, она повлекла его за собой. — Маврикий Николаевич, — испуганно понизила она вдруг голос, — я там всё храбрилась, а здесь
смерти боюсь. Я умру, очень скоро умру, но я
боюсь,
боюсь умирать… — шептала она, крепко сжимая его руку.
Из знакомых Петра Григорьича ни в день
смерти его, ни на другой день, хотя слух о том облетел в какой-нибудь час весь город, — никто
не приехал поклониться его телу: Крапчика многие уважали, иные
боялись, но никто
не любил.
Ему было досадно, что он
не задал Екатерине Филипповне вопроса о самом себе, так как чувствовал, что хиреет и стареет с каждым днем, и в этом случае он
боялся не смерти, нет!
— Знаю, что это говорится, но только человек-то этим весь
не исчерпывается; опять привожу в доказательство себя же: мысленно я
не страшусь
смерти; но ее
боится мой архей и заставляет меня даже вскрикивать от страха, когда меня, особенно последнее время, как-нибудь посильнее тряхнет в моей колымажке, в которой я езжу по приходу.
— Я верю, — объяснила gnadige Frau со своей обычной точностью, — что мы, живя честно, трудолюбиво и
не делая другим зла,
не должны
бояться смерти; это говорит мне моя религия и масонство.
Исполняя обещание, данное Максиму, Серебряный прямо с царского двора отправился к матери своего названого брата и отдал ей крест Максимов. Малюты
не было дома. Старушка уже знала о
смерти сына и приняла Серебряного как родного; но, когда он, окончив свое поручение, простился с нею, она
не посмела его удерживать,
боясь возвращения мужа, и только проводила до крыльца с благословениями.
«Булатный кинжал твой прорвал мою белую грудь, а я приложила к ней мое солнышко, моего мальчика, омыла его своей горячей кровью, и рана зажила без трав и кореньев,
не боялась я
смерти,
не будет
бояться и мальчик-джигит».
— Вот — гляди-ко на меня: ко мне приходило оно, хорошее-то, а я
не взял,
не умел, отрёкся! Надоел я сам себе, Люба, всю жизнь как на руках себя нёс и — устал, а всё — несу, тяжело уж это мне и
не нужно, а я себя тащу, мотаю! Впереди — ничего, кроме
смерти, нет, а обидно ведь умирать-то, никакой жизни
не было, так — пустяки да ожидание:
не случится ли что хорошее? Случалось —
боялся да ленился в дружбу с ним войти, и вот — что же?
— Ты
не бойся! — глумится он. — Я
не до
смерти тебя, я те нос на ухо посажу, только и всего дела! Ты води руками, будто тесто месишь али мух ловишь, а я подожду, пока
не озяб. Экой у тебя кулак-от! С полпуда, чай, весу? Каково-то будет жене твоей!
«Люди же, радостные и полные надежд,
не заметили
смерти его и
не видали, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только один осторожный человек заметил это и,
боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой… И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло…»