Неточные совпадения
Писали, что один заграничный
граф или барон на одной венской железной дороге надевал одному тамошнему банкиру, при публике, на ноги туфли, а тот был так ординарен, что допустил это.
Главные качества
графа Ивана Михайловича, посредством которых он достиг этого, состояли в том, что он, во-первых, умел понимать смысл написанных бумаг и законов, и хотя и нескладно, но умел составлять удобопонятные бумаги и
писать их без орфографических ошибок; во-вторых, был чрезвычайно представителен и, где нужно было, мог являть вид не только гордости, но неприступности и величия, а где нужно было, мог быть подобострастен до страстности и подлости; в-третьих, в том, что у него не было никаких общих принципов или правил, ни лично нравственных ни государственных, и что он поэтому со всеми мог быть согласен, когда это нужно было, и, когда это нужно было, мог быть со всеми несогласен.
С отчаяния
графу Маттеи в Милан
написал; прислал книгу и капли, Бог с ним.
Граф Строганов, попечитель,
писал брату, и мне следовало явиться к нему.
— Позвольте, — говорил самый кроткий консул из всех, бывших после Юния Брута и Калпурния Бестии, — вы письмо это
напишите не ко мне, а к
графу Орлову, я же только сообщу его канцлеру.
— Я не могу, — сказал он, — вступать… я понимаю затруднительное положение, с другой стороны — милосердие! — Я посмотрел на него, он опять покраснел. — Сверх того, зачем же вам отрезывать себе все пути? Вы
напишите мне, что вы очень больны, я отошлю к
графу.
Я мог бы
написать целый том анекдотов, слышанных мною от Ольги Александровны: с кем и кем она ни была в сношениях, от
графа д'Артуа и Сегюра до лорда Гренвиля и Каннинга, и притом она смотрела на всех независимо, по-своему и очень оригинально. Ограничусь одним небольшим случаем, который постараюсь передать ее собственными словами.
Это было варварство, и я
написал второе письмо к
графу Апраксину, прося меня немедленно отправить, говоря, что я на следующей станции могу найти приют.
Граф изволили почивать, и письмо осталось до утра. Нечего было делать; я снял мокрое платье и лег на столе почтовой конторы, завернувшись в шинель «старшого», вместо подушки я взял толстую книгу и положил на нее немного белья.
Полицмейстер, из учтивости, в
графе поведения ничего не
писал, а в
графе занятий ставил: «Занимается государственной службой».
Граф Орлов
написал князю Щербатову секретное отношение, в котором советовал ему дело затушить, чтоб не дать такого прямого торжества низшему сословию над высшим.
— Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и «Ледяной дом», и «Басурман», и «
Граф Монтекристо», и «Три мушкетера», и «Юрий Милославский». Но ведь это вовсе не то, что
писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт знает какая отсебятина нагорожена… У авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они узнали.
— Прекрасную вы
написали музыку на Фридолина, Христофор Федорыч, — промолвил он громко, — а как вы полагаете, этот Фридолин, после того как
граф привел его к жене, ведь он тут-то и сделался ее любовником, а?
Пушкин сел,
написал все контрабандные свои стихи и попросил дежурного адъютанта отнести их
графу в кабинет. После этого подвига Пушкина отпустили домой и велели ждать дальнейшего приказания.
Учитель развернул тетрадь и, бережно обмакнув перо, красивым почерком
написал Володе пять в
графе успехов и поведения. Потом, остановив перо над
графою, в которой означались мои баллы, он посмотрел на меня, стряхнул чернила и задумался.
— Какова бестия, — а? Какова каналья? — обратился он прямо к жене. — Обещала, что
напишет и к
графу, и к принцу самому, а дала две цидулишки к какому-то учителю и какому-то еще секретаришке!
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было
писать прямо к
графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
В изобретении разных льстивых и просительных фраз он почти дошел до творчества: Сиятельнейший
граф! —
писал он к министру и далее потом упомянул как-то о нежном сердце того. В письме к Плавину он беспрестанно повторял об его благородстве, а Абрееву объяснил, что он, как человек новых убеждений, не преминет… и прочее. Когда он перечитал эти письма, то показался даже сам себе омерзителен.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела
написать, так не
написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она
пишет; а то видно с ее письмом не только что до
графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
—
Граф! — продолжала Зинаида, —
напишите мсьё Вольдемару билет.
Граф пожал плечами, но наклонил покорно голову, взял перо в белую, перстнями украшенную руку, оторвал клочок бумаги и стал
писать на нем.
— А вот, сударь, думал я было сначала к нашему
графу писемцо
написать… да и боязно словно: боюсь, как бы не обиделся на меня его сиятельство!
— Думал я, сударь, и так; да опять, как и напишешь-то к
графу? по-мужицки-то ему
напишешь, так он и читать не станет… вот что! Так уж я, сударь, подумавши, так рассудил, чтоб быть этому делу как бог укажет!
Граф (хвастаясь).В моей служебной практике был замечательный в этом роде случай. Когда повсюду заговорили о неизобилии и о необходимости заменить оное изобилием, — грешный человек, соблазнился и я! Думаю: надобно что-нибудь сделать и мне. Сажусь,
пишу, предписываю: чтоб везде было изобилие! И что ж! от одного этого неосторожного слова неизобилие, до тех пор тлевшее под пеплом и даже казавшееся изобилием, — вдруг так и поползло изо всех щелей! И такой вдруг сделался голод, такой голод…
Правитель дел поспешно
написал на первоначальной бумаге резолюцию: оставить без последствий, и предложил ее к подписи сенатору, который, не взглянув даже на написанное, подмахнул: «Ревизующий сенатор
граф Эдлерс».
— Но все-таки Дмитрию Николаичу следует
написать письмо к
графу, что так действовать нельзя! — говорил князь, как видно, полагавший, подобно Егору Егорычу, что моральными и наставительными письмами можно действовать на людей.
— Заключаю по письму дочери, которая мне
пишет что господина Звездкина отозвали в Петербург, и что он не возвратится более к нам, так как
граф Эдлерс прямо при всех изъявлял радость, что его освободили от этого взяточника.
В мясоед он
писал, что никогда наш high liie не был так оживлен и что на днях была свадьба
графа Федорова с княжной Григорьевой и потом бал у молодых.
«Мы живем во время, полное противоречий, —
пишет в своем ученом трактате профессор международного права
граф Комаровский.
Так
пишет Кар в письме к
графу Чернышеву от 11 ноября 1773.
«Опасаюсь только, —
писал он
графу З. Г. Чернышеву, — чтобы сии разбойники, сведав о приближении команд, не обратились бы в бег, не допустя до себя оных, по тем же самым местам, отколь они появились».
Граф даже сам
написал трехголосную «Херувимскую», модуляции которой развивались из анакреонтических напевов, сохранившихся по преданию в песнях Пасхального канона.
Граф Нельи поносил Зубова и прямо
писал о нем, что «он богат как Крез, а надменен как индейский петух, но не стыдился жить во дворце на всем на готовом и так пресыщался, что стол его, да Салтыкова с Браницким, обходился казне в день четыреста рублей», что, по тогдашней цене денег, разумеется, была сумма огромная.
— «Хоть этого Хотетова, но энтого Хотетова», — Державин острей
писал. А впрочем, позвольте мне,
граф, узнать, что мне за дело до «этого Хотетова и энтого Хотетова»; с какой стати вы сочли своим долгом мне это доставить?
Однако тем дело не кончилось. Доримедонт Васильич, убедясь, что «с бараньей ляжки» взыскивать нечего, считал себя призванным отметить графине Антониде и
графу, и он привел это в исполнение. Первой он
написал «памфлет» и принудил того же Gigot доставить этот памфлет в запечатанном конверте самой графине. Он это поставил французу необходимым условием для его целости, без чего грозился в удобное время отдуть его, когда княгини не будет дома.
— Мне очень бы желалось знать, — начала она, — что пресловутая Наталья Долгорукова [Наталья Долгорукая (1714—1771) — княгиня Наталья Борисовна Долгорукова, дочь фельдмаршала
графа Б.П.Шереметева. Последовала за мужем И.А.Долгоруковым в ссылку.
Написала «Записки» о своей жизни. Судьба ее стала темой поэмы И.И.Козлова, «Дум» К.Ф.Рылеева и других произведений.] из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь Останкино?
— Меня однажды князь Серебряный (вот тот, что
граф Толстой еще целый роман об нем
написал!) к себе сманивал… да-с!"Если, говорит, сделают меня министром, пойдешь ты ко мне?"–"
— Слегла в постелю, мой друг; и хотя после ей стало легче, но когда я стал прощаться с нею, то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее была так велика, что она не могла даже плакать; почти полумертвая она упала мне на шею! Не помню, как я бросился в коляску и доехал до первой станции… А кстати, я тебе еще не сказывал. Ты
писал ко мне, что взял в плен французского полковника,
графа,
графа… как бишь?
Хвостиков поставлен был в затруднительное положение. Долгов действительно говорил ему, что он намерен
писать о драме вообще и драме русской в особенности, желая в статье своей доказать… — Но что такое доказать, —
граф совершенно не понял. Он был не склонен к чересчур отвлеченному мышлению, а Долгов в этой беседе занесся в самые высшие философско-исторические и философско-эстетические сферы.
Генерал хотел было сказать жене, что теперь нужны военные люди, а не статские; но зная, что Татьяну Васильевну не урезонишь, ничего не сказал ей и, не спав три ночи сряду, чего с ним никогда не случалось, придумал, наконец, возобновить для
графа упраздненное было прежнее место его; а Долгову, как человеку народа, вероятно, хорошо знающему сельское хозяйство, — логически соображал генерал, — поручить управлять их огромным имением в Симбирской губернии, Татьяна Васильевна нашла этот план недурным и
написала своим просителям, что им будут места.
Бегушев — потому, что последнее время он как будто бы разучился говорить;
граф Хвостиков был, видимо, чем-то серьезным занят: он целые утра
писал, а потом после обеда пропадал на всю ночь...
— Другого я ничего и не
писал! — солгал
граф Хвостиков из опасения попасть на зубок к Бегушеву по этой части; но в самом деле он, пристроившись к одной газетке, очень много
писал и даже зарабатывал себе порядочные деньжонки!
— Еще одно слово, cher cousin! — воскликнул генерал. —
Напишите, пожалуйста, если можно, завтра же Тюменеву, что я ни в чем перед ним не виноват, что я не знал даже ничего, отказывая
графу Хвостикову.
— Ах, cher comte [дорогой
граф (франц.).], стоило ли так беспокоиться и просить меня; я сейчас же
напишу предписание смотрителю! — проговорила попечительша и,
написав предписание на бланке, отнесла его к мужу своему скрепить подписью.
— Но мне
писали об этом! — бормотал
граф, совсем, как видно, опешенный.
— Очень многим и очень малым, — отвечал развязнейшим тоном
граф. — Вы хороший знакомый madame Чуйкиной, а супруга генерала
написала превосходную пьесу, которую и просит madame Чуйкину, со свойственным ей искусством, прочесть у ней на вечере, имеющемся быть в воскресенье; генерал вместе с тем приглашает и вас посетить их дом.
—
Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому лицу; но в то же время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился тому прямо
написать, и вот вам слово в слово мое письмо: «Ефим Федорович, —
пишу я ему, — зная ваше строгое и никогда ни перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю вам факты… — и подробно описал ему самый факт, — и спрашиваю вас: быв в моем положении, взяли ли бы вы опять к себе на службу подобного человека?»
Бегушев поднялся с места, сел в коляску и уехал домой. Слова Домны Осиповны, что она
напишет ему, сильно его заинтересовали: «Для чего и что она хочет
писать мне?» — задавал он себе вопрос. В настоящую минуту ему больше всего желалось устроить в душе полнейшее презрение к ней; но, к стыду своему, Бегушев чувствовал, что он не может этого сделать. За обедом он ни слова не сказал
графу Хвостикову, что ездил к Домне Осиповне, и только заметил ему по случаю напечатанного
графом некролога Олухова...
Долгов, разумеется, по своей непривычке
писать, не изложил печатно ни одной мысли; но
граф Хвостиков начал наполнять своим писанием каждый номер, по преимуществу склоняя общество к пожертвованиям и довольно прозрачно намекая, что эти пожертвования могут быть производимы и через его особу; пожертвований, однако, к нему нисколько не стекалось, а потому
граф решился лично на кого можно воздействовать и к первой обратился Аделаиде Ивановне, у которой он знал, что нет денег; но она, по его соображениям, могла бы пожертвовать какими-нибудь ценными вещами: к несчастью, при объяснении оказалось, что у ней из ценных вещей остались только дорогие ей по воспоминаниям.
На другой день Траховы уехали в Петербург, куда
граф Хвостиков и Долгов
написали Татьяне Васильевне письма, в которых каждый из них, описывая свое страшное денежное положение, просил ее дать им места.
— Да так, тут с певчими… Шампанского, я тебе, братец, скажу, пропасть было… рекой лилось!.. Я буду некролог
писать Олухова… Домна Осиповна желает этого… Он был во многих отношениях человек замечательный… — бормотал
граф.