Неточные совпадения
И ношу
твою облегчила судьба,
Сопутница дней славянина!
Еще ты в семействе раба,
Но
мать уже вольного сына!..
Стародум. Ты знаешь, что я одной тобой привязан к жизни. Ты должна делать утешение моей старости, а мои попечении
твое счастье. Пошед в отставку, положил я основание
твоему воспитанию, но не мог иначе основать
твоего состояния, как разлучась с
твоей матерью и с тобою.
Митрофан. Как не целовать, дядюшка,
твоей ручки. Ты мой отец… (К
матери.) Который бишь?
— Только я не знаю, — вступилась княгиня-мать за свое материнское наблюдение за дочерью, — какое же
твое прошедшее могло его беспокоить? Что Вронский ухаживал за тобой? Это бывает с каждою девушкой.
— Нет, об этом самом. И поверь, что для меня женщина без сердца, будь она старуха или не старуха,
твоя мать или чужая, не интересна, и я ее знать не хочу.
— Что, как
твои? — спросила
мать.
— Мне совершенно всё равно, что думает
твоя мать и как она хочет женить тебя, — сказала она, дрожащею рукой ставя чашку.
В Ванкувере Грэя поймало письмо
матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все, в
твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, — улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок.
Признаюсь тебе, я и сам сильно был наклонен поддерживать это мнение, во-первых, судя по
твоим глупым и отчасти гнусным поступкам (ничем не объяснимым), а во-вторых, по
твоему недавнему поведению с
матерью и сестрой.
Матери я про этоничего не расскажу, но буду говорить о тебе беспрерывно и скажу от
твоего имени, что ты придешь очень скоро.
— Мне
твою мать особенно жалко.
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к
твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и
мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
О, ночь! Поскорее укрой
Прозрачным
твоим покрывалом,
Целебным забвенья фиалом
Томимую душу тоской,
Как
матерь дитя, успокой!
— Кстати, знаете, Туробоев, меня издавна оскорбляло известное циническое ругательство. Откуда оно? Мне кажется, что в глубокой древности оно было приветствием, которым устанавливалось кровное родство. И — могло быть приемом самозащиты. Старый охотник говорил: поял
твою мать — молодому, более сильному. Вспомните встречу Ильи Муромца с похвальщиком…
— Милый мой, — сказала
мать, обняв его, поцеловав лоб. — В
твоем возрасте можно уже не стыдиться некоторых желаний.
Утешься, добрая
мать:
твой сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной,
твоего имени, не бодрствую, как
мать, чтоб не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо было умереть за тебя, я бы с радостью умер! — со слезами досказал он.
— Бабушка! разве можно прощать свою
мать? Ты святая женщина! Нет другой такой
матери… Если б я тебя знала… вышла ли бы я из
твоей воли!..
— Какой идеал жены и
матери! Милая Марфенька — сестра! Как счастлив будет муж
твой!
— Подло, Борис! — шептал он себе, — и не сделаешь ты этого! это было бы мщение не ей, а бабушке, все равно что
твоей матери!
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я
твоя крестная
мать.
— Убирайся ты от меня! — взвизгнула она, быстро отвернувшись и махнув на меня рукой. — Довольно я с вами со всеми возилась! Полно теперь! Хоть провалитесь вы все сквозь землю!.. Только
твою мать одну еще жалко…
Главное, провозглашая о своей незаконнорожденности, что само собою уже клевета, ты тем самым разоблачал тайну
твоей матери и, из какой-то ложной гордости, тащил свою
мать на суд перед первою встречною грязью.
Я пришел с тем, чтоб уговорить тебя сделать это по возможности мягче и без скандала, чтоб не огорчить и не испугать
твою мать еще больше.
— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла
твои секреты, — обратился он ко мне, — к тому же она с добрым намерением — просто
матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что ты капиталист. Все секреты
твои на
твоем честном лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
—
Твоя мать — совершеннейшее и прелестнейшее существо, mais [Но (франц.).]… Одним словом, я их, вероятно, не стою. Кстати, что у них там сегодня? Они за последние дни все до единой какие-то такие… Я, знаешь, всегда стараюсь игнорировать, но там что-то у них сегодня завязалось… Ты ничего не заметил?
— Без этого ослепления я бы, может, никогда не отыскал в моем сердце так всецело и навеки единственную царицу мою, мою страдалицу —
твою мать».
Смирение, безответность, приниженность и в то же время твердость, сила, настоящая сила — вот характер
твоей матери.
Я это испытал на себе: лишь только я начал развивать эту идею о новой заповеди — и сначала, разумеется, шутя, я вдруг начал понимать всю степень моей, таившейся во мне, любви к
твоей матери.
Друг мой, это очень неблагородно, тем более что
твоя мать ни в чем не виновна лично: это характер чистейший, а если она не Версилова, то единственно потому, что до сих пор замужем.
—
Твоя мать — совершенная противоположность иным нашим газетам, у которых что ново, то и хорошо, — хотел было сострить Версилов поигривее и подружелюбнее; но у него как-то не вышло, и он только пуще испугал маму, которая, разумеется, ничего не поняла в сравнении ее с газетами и озиралась с недоумением. В эту минуту вошла Татьяна Павловна и, объявив, что уж отобедала, уселась подле мамы на диване.
— А при
матери низко об этом замечать, с
твоей стороны, — так и вспыхнула Татьяна Павловна, — и врешь ты, вовсе не пренебрегли.
— Мы все наши двадцать лет, с
твоею матерью, совершенно прожили молча, — начал он свою болтовню (в высшей степени выделанно и ненатурально), — и все, что было у нас, так и произошло молча.
—
Мать рассказывает, что не знала, брать ли с тебя деньги, которые ты давеча ей предложил за месячное
твое содержание. Ввиду этакого гроба не только не брать, а, напротив, вычет с нас в
твою пользу следует сделать! Я здесь никогда не был и… вообразить не могу, что здесь можно жить.
— Надя,
мать — старинного покроя женщина, и над ней смеяться грешно. Я тебя ни в чем не стесняю и выдавать силой замуж не буду, только
мать все-таки дело говорит: прежде отцы да
матери устраивали детей, а нынче нужно самим о своей голове заботиться. Я только могу тебе советовать как
твой друг. Где у нас женихи-то в Узле? Два инженера повертятся да какой-нибудь иркутский купец, а Привалов совсем другое дело…
Я взят был к Павлу Михайлычу сиротой, и
твоя мать — тоже.
«Он воскресит
твое дитя», — кричат из толпы плачущей
матери.
Посему знай и ты,
мать, что и
твой младенец наверно теперь предстоит пред престолом Господним, и радуется, и веселится, и о тебе Бога молит.
— Как так
твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую
мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и
твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
Понимаю же я, каково должно быть сотрясение вселенной, когда все на небе и под землею сольется в один хвалебный глас и все живое и жившее воскликнет: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути
твои!» Уж когда
мать обнимется с мучителем, растерзавшим псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: «Прав ты, Господи», то уж, конечно, настанет венец познания и все объяснится.
Помяну,
мать, помяну и печаль
твою на молитве вспомяну и супруга
твоего за здравие помяну.
Постой… слушай, Алешка, я
твою мать-покойницу всегда удивлял, только в другом выходило роде.
— Ты, Акулина, девка неглупая, — заговорил он наконец, — потому вздору не говори. Я
твоего же добра желаю, понимаешь ты меня? Конечно, ты не глупа, не совсем мужичка, так сказать; и
твоя мать тоже не всегда мужичкой была. Все же ты без образованья, — стало быть, должна слушаться, когда тебе говорят.
Если бы
твоя мать была Анна Петровна, разве ты училась бы так, чтобы ты стала образованная, узнала добро, полюбила его?
— Верочка, слушайся во всем
матери.
Твоя мать умная женщина, опытная женщина. Она не станет тебя учить дурному. Я тебе как отец приказываю.
А
твоя мать человек дурной, но все-таки человек, ей было нужно, чтобы ты не была куклой.
— Поцелуй меня, Верочка, мы вместе огорчены. Ведь
твоя мать говорила правду. Я не люблю
твою мать, но она мне нужна.
— Это по —
твоему принято? быть может, по —
твоему также принято: сыновьям хороших фамилий жениться бог знает на ком, а
матерям соглашаться на это?
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от
твоей пьяной
матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против
твоих мыслей, а сама развивала
твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
— Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы
матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь, что к
твоей пользе. Веди себя, как я учу, — завтра же предложенье сделает!