Неточные совпадения
— Н…ну, такое распоряжение от мать-игуменьи.
Тихо, без всякого движения сидела на постели монахиня, устремив полные благоговейных слез глаза на озаренное лампадой распятие, молча смотрели на нее девушки. Всенощная кончилась, под окном послышались шаги и голос
игуменьи, возвращавшейся с
матерью Манефой. Сестра Феоктиста быстро встала, надела свою шапку с покрывалом и, поцеловав обеих девиц, быстро скользнула за двери игуменьиной кельи.
Сбоку
матери Агнии стоит в почтительной позе Марина Абрамовна; сзади их, одною ступенькою выше, безответное существо,
мать Манефа, друг и сожительница
игуменьи, и мать-казначея, обе уж пожилые женщины. На верху же крыльца, прислонясь к лавочке, стояли две десятилетние девочки в черных шерстяных рясках и в остроконечных бархатных шапочках. Обе девочки держали в руках чулки с вязальными спицами.
В этот самый каменный флигель двадцать три года тому назад он привез из церкви молодую жену, здесь родилась Женни, отсюда же Женни увезли в институт и отсюда же унесли на кладбище ее
мать, о которой так тепло вспоминала
игуменья.
— Мать-игуменья беспокоятся за вас, — шепнула она девушкам. — Они велели мне проводить вас домой; вы устали, вас Бог простит; вам отдохнуть нужно.
— Дома мать-игуменья? — произнес среди этой тишины мужской голос в передней.
— «Нет ее с тобою», — дребезжащим голосом подтянул Петр Лукич, подходя к старому фортепьяно, над которым висел портрет, подтверждавший, что
игуменья была совершенно права, находя Женни живым подобием своей
матери.
Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи
игуменьи.
Мать Агния была сурово-величественна в этой длинной мантии. Даже самое лицо ее как-то преобразилось: ничего на нем не было теперь, кроме сухости и равнодушия ко всему окружающему миру.
—
Игуменье, сударь,
матери Лександре; тоже ведь хошь и обидели меня братья, а бесприданницей пустить не захотели, тысячу рублев бумажками матушке отдали.
Был у нас, сударь, исправник — молодая я еще в ту пору была — Петром Михайлычем прозывался, так это точно что озорник был; приедет, бывало, в скит-от в карандасе, пьяной-распьяной:"Ну, говорят,
мать Лександра (
игуменья наша была), собирай, говорит, девок поедрёнее, я, говорит, кататься желаю".
— Для-че не весело! Ужо Николка «пустынюшку» споет: больно эта песня хороша, даже
мать Наталья из кельи к нам ее слушать выходит. Только вот кака с нами напасть случилась: имен своих вспомнить не можем. Больно уж мудрено нас
игуменья прозвала: одну Синефой, другую — Полинарией — и не сообразишь.
Теперича хошь и это сказать: приедут, бывало купцы с ярмонки; в других скитах посмотришь, самые старшие
матери встречать их бегут, да и игуменья-то с ними, ровно они голодные, а
мать Лександра скоро ли еще выдет, а и выдет, так именно можно сказать, что
игуменья вышла: из себя высокая да широкая, голос резкой.
— «Какое это сокровище?» — спрашивает мать-игуменья.
Только сижу я это назавтра вечером за чаем у мать-игуменьи (княжеского рода она у нас), сидит у ней какая-то тоже барыня заезжая, большая мечтательница, и сидит один захожий монашек афонский, довольно смешной человек, по моему мнению.
Пьем мы это чай, а монашек афонский и говорит мать-игуменье: «Всего более, благословенная мать-игуменья, благословил господь вашу обитель тем, что такое драгоценное, говорит, сокровище сохраняете в недрах ее».
— Это самое я
матери Прасковье раз говорю, почтенная она женщина, забегала ко мне всё в келью в карты погадать, потихоньку от мать-игуменьи.
«Вот нашли сокровище, — отвечает мать-игуменья (рассердилась; страх не любила Лизавету), — Лизавета с одной только злобы сидит, из одного своего упрямства, и всё одно притворство».
Громкий процесс
игуменьи Митрофании, разбиравшийся Московским окружным судом в октябре 1874 года, привлек к себе всеобщее внимание и нашел отражение в художественной литературе (например, в «Волках и овцах» А.Островского).]: какое дело ни копни, —
мать Митрофания номер первый,
мать Митрофания номер второй и третий!
О, я тебе скажу, у нас везде
матери Митрофании […у нас везде
матери Митрофании… —
Игуменья Серпуховского монастыря и начальница московской епархиальной общины сестер милосердия
мать Митрофания (урожденная баронесса Розен) была уличена в мошенничестве, подлогах и злоупотреблении своим саном и приговорена к лишению всех прав и ссылке в Сибирь.
— А мне до места, отдохнуть — вот и угощенье. А вечерком ужо с попадьей в Дивью обитель сходим… Давно я
игуменью,
мать Досифею, не видала.
Иосиф.
Игуменью,
мать Меланию ожидаю, по её приказу. Обещала быть здесь.
Двадцать четыре одних
игумений съехалось, пять старцев из мужских обителей, соборным
матерям и белицам не было счету.
С Маргаритой приехала из Оленева другая
игуменья,
мать Фелицата.
К именинам Аксиньи Захаровны приехала в Осиповку золовка ее, комаровская
игуменья,
мать Манефа.
Ни острая памятью
мать Фелонида, ни знаменитая по всему Керженцу начетчица
мать Севастьяна не могли, как прежде зачастую бывало, выручить задорную, споры любившую
игуменью свою…
Славна была
мать Манефа, надо всеми
игуменьями высилась, но лишь только возвестили ей о приезде Августы, тотчас из кельи вон и, сойдя с крыльца, своими руками помогла старице выйти из повозки.
— Так служи,
мать Аркадия, рядовую, — решила
игуменья. — Послезавтра надо еще полиелей справлять и службу с величаньем трем святителям. А у нас и без того свечей-то, кажись, не ахти много?
— А коли ты посланником прислан, так басен-то не плети!.. — резко сказала Василию Борисычу
мать Нонна,
игуменья гордеевская, кидая на него гневные взоры. — Не малым ребятам сказки рассказываешь!.. Послуха поставь, очевидца, да Святым Писанием слова его укрепи!.. Вот что!..
Ни
матери Манефы, ни соборных стариц, ни Аксиньи Захаровны, на шаг не отходившей от золовки
игуменьи, не было тут.
— Бог вас спасет,
матери, — поклонясь, молвила
игуменья. — Добро, что порядок блюли и Божию службу справляли как следует. А что Марья Гавриловна, здорова ли? — осведомилась
мать Манефа.
— Не приемлем! — в заднем конце стола громко заговорили кривая Измарагда,
игуменья обители Глафириных, и дородная
мать Евтропия из обители Игнатьевых. К ним еще несколько стариц пристало. Иные стали даже отплевываться.
Софья говорила
матерям, что, когда с
игуменьей случился припадок, с нею осталась одна Таифа, хотевшая рассказать ей про какое-то тайное дело… Стали спрашивать Таифу. Молчит.
— Ох, матушка! В таком горе будь семи пядей во лбу, ничего полезного не выдумаешь… Погибать так уж, видно, погибать, — зарыдала
мать Есфирь,
игуменья Напольной обители.
— Читай-ка,
мать Таифа, — сказала
игуменья, подавая казначее роспись. — Благо, все почти
матери здесь в сборе, читай, чтобы всем было ведомо, какое нашей святой обители сделано приношенье.
Было уж поздно, не пожелала
игуменья говорить ни с кем из встречных ее стариц. Всех отослала до утра. Хотела ей что-то сказать
мать Виринея, но Манефа махнула рукой, примолвив: «После, после». И Виринея покорно пошла в келарню.
Вот впереди других идет сухопарая невысокого роста старушка с умным лицом и добродушным взором живых голубых глаз. Опираясь на посох, идет она не скоро, но споро, твердой, легкой поступью и оставляет за собой ряды дорожных скитниц. Бодрую старицу сопровождают четыре иноки́ни, такие же, как и она, постные, такие же степенные. Молодых с ними не было, да очень молодых в их скиту и не держали… То была шарпанская
игуменья,
мать Августа, с сестрами. Обогнав ряды келейниц, подошла к ней Фленушка.
— А тебе бы,
мать, лоб-от прежде окстить да про́щу принять от
игуменьи, а потом бы уж о чем надо и доложиться, — строго молвила Манефа, сверкнув на нее гневными очами.
Сделалась она начетчицей, изощрилась в словопрениях — и пошла про нее слава по всем скитам керженским, чернораменским. Заговорили о великой ревнительнице древлего благочестия, о крепком адаманте старой веры. Узнали про Манефу в Москве, в Казани, на Иргизе и по всему старообрядчеству. Сам поп Иван Матвеич с Рогожского стал присылать ей грамотки, сама
мать Пульхерия, московская
игуменья, поклоны да подарочки с богомольцами ей посылала.
Вынула
мать Ираида из-под божницы четвертную рукописную книгу в черном кожаном переплете и, сыскав место, положила ее на стол перед
игуменьей.
Строгою жизнью, добрыми подвигами славились
игуменьи Шарпанских обителей Марья да Федосья да начальная старица Елховского скита
мать Иринарха.
— К самой, поди, — отозвался Родион. — Что ему до
матерей?.. По
игуменьям ездит, московский.
— Обли́ванцы! Обли́ванцы! — кричала Евтропия обители Игнатьевых, Митродора из Напольной обители, Иринарха,
игуменья скита Ворошиловского,
мать Нонна,
игуменья скита Гордеевского.
Вошла
мать Манефа в свою боковушу, взяла с полочки молоток и три раза ударила им по стене. Та стена отделяла ее жилье от Фленушкиных горниц. Не замедлила Фленушка явиться на условный зов
игуменьи.
Встала Манефа, и
матери и белицы все одна по другой в глубоком молчаньи вышли из кельи. Осталась с
Игуменьей Фленушка.
Перед
игуменьей с радостными лицами стояли:
мать София, ходившая у нее в ключах, да
мать Виринея.
Только что воротились они в родительский дом от тетки родной,
матери Манефы,
игуменьи одной из Комаровских обителей.
Одна за другой приходили старшие обительские
матери здороваться с
игуменьей: пришла казначея, степенная, умная
мать Таифа, пришла уставщица, строгая, сумрачная
мать Аркадия, пришли большого образа соборные старицы:
мать Никанора,
мать Филарета,
мать Евсталия.
Совсем смерклось, когда старицы велели работникам лошадей запрягать. Оленевские
игуменьи уехали, а
мать Аркадия долго еще оставалась у гостеприимного сродника… Искали Василья Борисыча… Кто его знает — куда запропастился… Устинью тоже не вдруг сыскать могли. Сказывала, к улангерским
матерям повидаться ходила.
— Ложись да помирай, вот и все!.. — со слезами подтвердила
игуменья бедного скита Кошелевского, приземистая, тучная, вечно с подвязанными зубами,
мать Сосипатра.
Умерла Платонида, келья ее Манефе досталась. Стала она в ней полной хозяйкой, завися от одной только
игуменьи матери Екатерины.