Неточные совпадения
И ношу твою облегчила судьба,
Сопутница дней славянина!
Еще ты в
семействе раба,
Но
мать уже вольного сына!..
Сам Левин не помнил своей
матери, и единственная сестра его была старше его, так что в доме Щербацких он в первый раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного и честного
семейства, которой он был лишен смертью отца и
матери.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от света; но он сделал еще попытку в своем
семействе. На
мать свою он не надеялся. Он знал, что
мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену брата. Ему казалось, что она не бросит камня и с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее.
Надо вам сказать, что у меня нет
семейства: об отце и
матери я лет двенадцать уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше, — так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад был, что нашел кого баловать.
— Ваше сиятельство, — вскрикнул Чичиков, — умилосердитесь! Вы отец
семейства. Не меня пощадите — старуха
мать!
— Врешь! — вскрикнул гневно князь. — Так же ты меня тогда умолял детьми и
семейством, которых у тебя никогда не было, теперь —
матерью!
Она ничуть не считается с тем, что у меня в школе учатся девицы хороших
семейств, — заговорила
мать тоном человека, у которого начинают болеть зубы.
Вот в какое лоно патриархальной тишины попал юноша Райский. У сироты вдруг как будто явилось
семейство,
мать и сестры, в Тите Никоныче — идеал доброго дяди.
Сами они блистали некогда в свете, и по каким-то, кроме их, всеми забытым причинам остались девами. Они уединились в родовом доме и там, в
семействе женатого брата, доживали старость, окружив строгим вниманием, попечениями и заботами единственную дочь Пахотина, Софью. Замужество последней расстроило было их жизнь, но она овдовела, лишилась
матери и снова, как в монастырь, поступила под авторитет и опеку теток.
О, эти обидчики еще с детства, еще в
семействах своих выучиваются
матерями своими обижать!
Но
мать, сестра, Татьяна Павловна и все
семейство покойного Андроникова (одного месяца три перед тем умершего начальника отделения и с тем вместе заправлявшего делами Версилова), состоявшее из бесчисленных женщин, благоговели перед ним, как перед фетишем.
Лодки, с
семействами, стоят рядами на одном месте или разъезжают по рейду, занимаясь рыбной ловлей, торгуют, не то так перевозят людей с судов на берег и обратно. Все они с навесом, вроде кают. Везде увидишь семейные сцены: обедают, занимаются рукодельем, или
мать кормит грудью ребенка.
Про
семейства гиляков рассказывают, что они живут здесь зимой при 36˚ мороза под кустами валежнику, даже
матери с грудными детьми, а захотят погреться, так разводят костры, благо лесу много. Едят рыбу горбушу или черемшу (род чесноку).
В столовой за столом сидело всё
семейство, зa исключением
матери, княгини Софьи Васильевны, никогда не выходившей из своего кабинета.
— Положим, в богатом
семействе есть сын и дочь, — продолжала она дрогнувшим голосом. — Оба совершеннолетние… Сын встречается с такой девушкой, которая нравится ему и не нравится родителям; дочь встречается с таким человеком, который нравится ей и которого ненавидят ее родители. У него является ребенок… Как посмотрят на это отец и
мать?
Не могу с точностью определить, сколько зим сряду
семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле, не принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя, были единственными, заслуживавшими название серьезных; хотя же, кроме них, являлись и другие претенденты на руку сестрицы, но они принадлежали к той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая
мать для своей дочери не рассчитывает.
— Если бы вы только могли видеть, Болеслав Брониславич! — говорила Устенька со слезами на глазах. — Голодающие дети, голодающие
матери, старики, отцы
семейств… Развивается голодный тиф.
Однажды в теплый осенний вечер оба
семейства сидели на площадке перед домом, любуясь звездным небом, синевшим глубокою лазурью и горевшим огнями. Слепой, по обыкновению, сидел рядом с своею подругой около
матери.
Войной озабочен, в
семействе своем
Отец ни во что не мешался,
Но крут был порою; почти божеством
Он
матери нашей казался,
И сам он глубоко привязан был к ней.
И
мать, и дочери, все тотчас же бросились к Нине Александровне, за ними сам отец
семейства, Иван Федорович, только что явившийся домой; за ними же поплелся и князь Лев Николаевич, несмотря на изгнание и жесткие слова; но, по распоряжению Варвары Ардалионовны, его и там не пустили к Аглае.
Уходя, она прибавила, что Лизавета Прокофьевна сегодня в адском расположении духа, но что всего страннее, что Аглая перессорилась со всем
семейством, не только с отцом и
матерью, но даже с обеими сестрами, и что «это совсем нехорошо».
Ганя только скрипел про себя зубами; он хотя был и желал быть почтительным к
матери, но с первого шагу у них можно было заметить, что это большой деспот в
семействе.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред
матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава
семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Всё многочисленное
семейство учительши, — всё девочки и погодки, начиная с пятнадцати до семи лет, — высыпало вслед за
матерью и окружило его, разинув на него рты.
Все служебное время года он читал дела, обрабатывал свои «мнения» да исподтишка любовался сыном Сержем, только что перешедшим во второй курс университета, а летом подбивал дорожки в саду своей подмосковной, лечил гомеопатиею баб и мужиков да прививал оспу ребяткам, опять издали любуясь сыном, поставленным
матерью в положение совершенно независимое от
семейства.
Она томилась, рвалась, выплакала все глаза, отстояла колени, молясь теплой заступнице мира холодного, просила ее спасти его и дать ей силы совладать с страданием вечной разлуки и через два месяца стала навещать старую знакомую своей
матери, инокиню Серафиму, через полгода совсем переселилась к ней, а еще через полгода, несмотря ни на просьбы и заклинания
семейства, ни на угрозы брата похитить ее из монастыря силою, сделалась сестрою Агниею.
Тогда только вполне объяснилось для меня положение
матери, в котором жила она в
семействе моего отца.
«Из любви и уважения к ней, — продолжала моя
мать, — не только никто из
семейства и приезжающих гостей, но даже никто из слуг никогда не поскучал, не посмеялся над ее безумным сыном, хотя он бывает и противен, и смешон.
Матери моей очень не понравились эти развалины, и она сказала: «Как это могли жить в такой мурье и где тут помещались?» В самом деле, трудно было отгадать, где тут могло жить целое
семейство, в том числе пять дочерей.
На все эти причины, о которых отец мой говаривал много, долго и тихо,
мать возражала с горячностью, что «деревенская жизнь ей противна, Багрово особенно не нравится и вредно для ее здоровья, что ее не любят в
семействе и что ее ожидают там беспрестанные неудовольствия».
Возвращаясь с семейных совещаний, отец рассказывал
матери, что покойный дедушка еще до нашего приезда отдал разные приказанья бабушке: назначил каждой дочери, кроме крестной
матери моей, доброй Аксиньи Степановны, по одному
семейству из дворовых, а для Татьяны Степановны приказал купить сторгованную землю у башкирцев и перевести туда двадцать пять душ крестьян, которых назвал поименно; сверх того, роздал дочерям много хлеба и всякой домашней рухляди.
— Ты… ты… ты всей смуте заводчик! Если б не доброта моя, давно бы тебя в суздаль-монастырь упечь надо! не посмотрела бы, что ты генерал, а так бы вышколила, что позабыл бы, да и другим бы заказал в
семействе смутьянничать! Натко, прошу покорно, в одном городе живут, вместе почти всю дорогу ехали и не могли друг дружке открыться, какой кто
матери презент везет!
Потом в переднюю впорхнуло
семейство Лыкачевых — целый выводок хорошеньких, смешливых и картавых барышень во главе с
матерью — маленькой, живой женщиной, которая в сорок лет танцевала без устали и постоянно рожала детей — «между второй и третьей кадрилью», как говорил про нее полковой остряк Арчаковский.
Не дозволяли дворовым вступать в браки и продавали мужчин (особенно поваров, кучеров, выездных лакеев и вообще людей, обученных какому-нибудь мастерству) поодиночке, с придачею стариков, отца и
матери, — это называлось продажей целым
семейством; выдавали девок замуж в чужие вотчины — это называлось: продать девку на вывод.
В
семействе Нехлюдовых такое натруженное место была странная любовь Дмитрия к Любовь Сергеевне, возбуждавшая в сестре и
матери если не чувство зависти, то оскорбленное родственное чувство.
Семейство их состояло из
матери, пятидесятилетней вдовы, еще свеженькой и веселенькой старушки, красавицы дочери Авдотьи Васильевны и сына, заики, Петра Васильевича, отставного холостого поручика, весьма серьезного характера.
Этот стоический образ жизни он старался распространить на все
семейство, сколько позволяло ему подобострастное уважение к
матери, которое он считал своим долгом.
Дмитрий рассказывал мне про свое
семейство, которого я еще не знал, про
мать, тетку, сестру и ту, которую Володя и Дубков считали пассией моего друга и называли рыженькой.
«А жалко, что я уже влюблен, — подумал я, — и что Варенька не Сонечка; как бы хорошо было вдруг сделаться членом этого
семейства: вдруг бы у меня сделалась и
мать, и тетка, и жена». В то же самое время, как я думал это, я пристально глядел на читавшую Вареньку и думал, что я ее магнетизирую и что она должна взглянуть на меня. Варенька подняла голову от книги, взглянула на меня и, встретившись с моими глазами, отвернулась.
Дмитрий отсоветовал мне ехать утром с визитом к своей
матери, а заехал за мной после обеда, чтоб увезти на весь вечер, и даже ночевать, на дачу, где жило его
семейство.
Из слов того оказалось, что мальчик отправлен был
семейством, вдовою
матерью, сестрами и тетками, из деревни их в город, чтобы, под руководством проживавшей в городе родственницы, сделать разные покупки для приданого старшей сестры, выходившей замуж, и доставить их домой.
На другой день Сусанна сама объявила
матери, что Егор Егорыч сватается к ней и что она согласна на этот брак. Старуха услыхала это с полным спокойствием, как будто бы она заранее ожидала этого брака. Своим невыговаривающим и туго двигающимся языком Юлия Матвеевна одного только потребовала, чтобы, прежде чем Сусанна и Егор Егорыч повенчаются, всему их
семейству, не выключая и ее самое, съездить в ближайший уездный городок и испросить благословения у проживающего там юродивого Андреюшки.
Марфин, впрочем, вряд ли бы его пощадил и даже, пожалуй, сказал бы еще что-нибудь посильней, но только вдруг, как бы от прикосновения волшебного жезла, он смолк, стих и даже побледнел, увидав входившее в это время в залу целое
семейство вновь приехавших гостей, которое состояло из трех молодых девушек с какими-то ангелоподобными лицами и довольно пожилой
матери, сохранившей еще заметные следы красоты.
После этого я ему сказал откровенно мое мнение о том, что Шамиль ни в каком случае не выдаст ему
семейства, что он, может быть, прямо объявит ему это, обещает ему полное прощение и прежние должности, погрозит, если он не вернется, погубить его
мать, жену и шестерых детей.
Сущность дела состояла в том, что Николай Федорыч расспросил молодого человека об его
семействе, об его состоянии, об его намерениях относительно службы и места постоянного жительства; сказал ему, что Софья Николавна ничего не имеет, кроме приданого в десять тысяч рублей, двух семей людей и трех тысяч наличных денег для первоначального обзаведения; в заключение он прибавил, что хотя совершенно уверен, что Алексей Степаныч, как почтительный сын, без согласия отца и
матери не сделал бы предложения, но что родители его могли передумать и что приличие требует, чтобы они сами написали об этом прямо к нему, и что до получения такого письма он не может дать решительного ответа.
Старики Багровы со всем
семейством вышли на крыльцо; Арина Васильевна в шелковом шушуне [Шушун — женская верхняя одежда; большею частью короткая кофта, шубейка.] и юбке, в шелковом гарнитуровом с золотыми травочками платке на голове, а Степан Михайлыч в каком-то стародавнем сюртуке, выбритый и с платком на шее, стояли на верхней ступеньке крыльца; один держал образ Знамения божьей
матери, а другая — каравай хлеба с серебряной солонкой.
Женевец все еще жил у них; в последнее время он порывался несколько раз оставить Бельтовых, но не мог: он так сжился с этим
семейством, так много уделил своего Владимиру и так глубоко уважал его
мать, что ему трудно было переступить за порог их дома; он становился угрюм, боролся с собою, — он, как мы сказали, был холодный мечтатель и, следовательно, неисправим.
Если б не
мать, они подошли бы, вероятно, к самым избам никем не замеченные:
семейство сидело за обедом; тетка Анна, несмотря на весь страх, чувствуемый ею в присутствии мужа, который со вчерашнего дня ни с кем не перемолвил слова, упорно молчал и сохранял на лице своем суровое выражение, не пропускала все-таки случая заглядывать украдкою в окна, выходившие, как известно, на Оку; увидев сыновей, она забыла и самого Глеба — выпустила из рук кочергу, закричала пронзительным голосом: «Батюшки, идут!» — и сломя голову кинулась на двор.
Отрадина. Ну, вот и прекрасно. Я недавно познакомилась с одним
семейством, там бывает и твоя
мать.
Семейство это состояло из
матери, происходящей от древнего русского княжеского рода, сына — молодого человека, очень умного и непомерно строгого, да дочери, которая под Новый год была в магазине «M-me Annette» и вызвалась передать ее поклон Даше и Долинскому.